позволил.
Зал отозвался на это завистливым вздохом. «Вот оно что… - дошло до меня, кто явился к нам в отделение. – Человек с пересаженной почкой». На цыпочках, стараясь не производить лишнего шума, я готовил аппараты к диализу и прислушивался к беседе людей, связанных узами общей болезни. Не знаю, почему, но мне показалось, что незнакомец, даже участвуя в разговоре, все время к чему-то прислушивается, к чему-то внутри себя. К тому, видимо, органу, который не привык еще считать до конца своим. Движения его также были скованы бросающейся в глаза осторожностью и направленным внутрь напряженным вниманием.
«О чем они думают?» - вглядывался я в лица своих подопечных, когда посетитель простился и вышел из зала. Разным было их выражение. И мысли, беспокоившие людей, были разными. Общей была лишь атмосфера задумчивости, возникшая в зале после посещения гостя. Кто-то лежал на кровати с мечтательной, легкой улыбкой, кто-то – просто устремив сосредоточенный взгляд в потолок, но были и те, в выражении лица которых угадывалось только одно: «Везет же людям…» Не мне их судить, тем более, что собственные мои мысли сводились в то время к единственному желанию: «Как бы избавиться от всего этого, но так, чтобы уход мой не выглядел бегством». Нравственность, все-таки, сильная штука, раз заставляет людей искать обходные пути в надежде сохранить свое честное имя. Что само по себе, конечно, безнравственно.
Возможность для такого маневра вскоре представилась: по отделению прошел слух, что «почка» переезжает. И переезжает в больницу «на выселках», куда и добираться – не сахар, да и проезд обойдется в копеечку. Все, вроде, складывалось так, как надо, но что-то удерживало меня от принятия окончательного решения.
* * *
В этом месте трамвай замедляет ход и тихо начинает скользить по широкой дуге, огибая утонувший в зелени сквер, золоченые купола, возвышающиеся в его центре и прохладные тоннели аллей, по которым прогуливаются, не спеша, молодые мамаши с колясками и заложившие руки за спину пенсионеры. Тихая идиллия праздности, без срывов и потрясений, открывается сонному взгляду уткнувшегося в окно пассажира. И вряд ли он захочет направить свой взор в противоположную сторону, где выстроились в ряд корпуса областной больницы. Пять лет назад я тоже выбрал бы созерцание сквера, а сейчас голова сама поворачивается в сторону однообразных строений, лишенных каких либо архитектурных особенностей. Вот он, крайний, без окон, корпус «почки». Застрял в неопределенности, ожидая решения: быть, или кануть в забвение. Почти как его пациенты когда-то. Время потрудилось над воспоминаниями, сгладив в них остроту и болезненность, но оставило зачем-то в памяти лица людей, с ними связанных.
Нет, нормально сейчас вспоминается, с расстояния в годы: Бородулин; я – важный, в халате; немец этот; Нина Михайловна… Она ведь почти уговорила меня тогда. Даже премию на проезд выбила. А я все равно уволился. Когда это было? Ну да, пять лет назад.
Мы «подключали» больных с Валентиной, высокие окна впускали в зал столько света, что… просто хотелось жить. Всем, кто способен хотя бы дышать.
- А где Катя? – сбил мой настрой вопрос медсестры, когда мы подошли к пустой койке.
Кровать была аккуратно заправлена синим верблюжьим одеялом, с тремя белыми полосками в ногах и у изголовья.
А откуда мне знать, где Катя. Больные, правда, редко пропускают часы диализа, но всякое ведь бывает. Закончив с подключением, я развернул детектив мистера Чейза, когда меня вдруг осенило: «Она же… в очереди стояла! На пересадку». Отложив книгу в сторону, я решил проверить догадку и направился прямиком к заведующей. Хотя, нет. Сначала, улыбаясь, как Бородулин, я прошелся по залу (удивительно, что запомнились такие подробности), убедился, что все в порядке, а потом уже открыл дверь в коридор.
И увидел Ирину Александровну.
Она стояла у кабинета и что-то говорила мужчине, развернутому ко мне спиной. Замолчав, осторожно прикоснулась к локтю собеседника, но реакции на этот жест не последовало. Мужчина сохранял странную, неестественную неподвижность. Что-то пугающее было в этой окаменевшей фигуре с коротким ежиком белых волос на голове. Я перевел взгляд на лицо Ирины Александровны, после чего, попятившись, тихо прикрыл за собой дверь.
Зачем я вылез тогда в коридор?
…Все, все… Хватит… - отвернулся я от больничных строений и стал смотреть на гуляющих пенсионеров.
Хорошо в трамвае – смотри, куда хочешь. Жизнь – вот она, плывет себе мимо на безопасном расстоянии, и ничто тебя по-настоящему не тревожит. Не мучает собственная неустроенность. Ты ж пассажир. Наблюдатель, не участвующий в гонке. Так и ездил бы, излучая сплошной оптимизм и приветливо всем улыбаясь в окно. И чтоб никаких остановок. Не надо лезть в мой вагон со своими печалями и заботами. Ни к чему это…
- Молодой человек! – подпрыгнул я от неожиданного окрика. – Дородная тетка, в синем переднике с рюшечками, нависла надо мной мрачной тучей и красноречиво держала в руке пачку билетов, - Платить будем? А то сядут, уткнутся в окно, а платит пусть Пушкин.
Не знаю, почему, но стало приятно от заинтересованных взглядов обернувшихся пассажиров. Значит, обществу я не безразличен.
Получив за проезд, женщина окинула меня недоверчивым взглядом, словно раздумывая, достоин ли я такой чести, после чего не спеша оторвала от пачки тощий листок. Пассажиры, зевая, вернулись к привычному занятию, я тоже уткнулся в окно, потом глянул на номер, выбитый на бумажном прямоугольнике. Счастливый!.. Повернул билет обратной стороной, наивно ожидая найти там инструкцию к применению, ничего не обнаружил и… проводил благодарным взглядом спину кондукторши, которая неутомимо сновала по салону в поисках необилеченных пассажиров.
