понурившись, склонялись к ним, успокаивая, тонкие берёзки, ощущалось, как кусты зелени сочувственно волновались, трепеща нежными листочками, и всё отражалось в прозрачно чистой голубоватой воде ручья. Чудо! Вовка не мог оторвать глаз, поражённый до донышка чистой души, до последней извилинки свободного мозга, впервые встретившись с настоящим реальным искусством. Растущий поневоле на чёрно-белых боевиках и на чёрно-красно-белых плакатных агитках, он впервые увидел мир другим, не замутнённым условностями, таким, какой он был всегда, был рядом и был невидим. Картинка из русской сказки потрясла его до того, что он никак не мог оторваться, стараясь увидеть ещё что-то невидимое, как будто заглянул во что-то реально-нереальное, прекрасное и манящее, будто и сам оказался там, за берёзками, заглядевшись на печальную пару. Жалко их стало до слёз, и себя почему-то – тоже.
- Хохте? – вернул к серой реальности противный голос немца. Вовка смог только согласно кивнуть отяжелевшей головой. – Их бин фро. Гут! Бринг дер муттер.
«Муттер» четвёрошник знал и потому, бережно прижав берёзовую пластину к животу и груди, поднялся и, осторожно ступая, чтобы не оступиться, не споткнуться, не шмякнуться оземь и не раскокать сокровище, двинул к себе, не поблагодарив, по-детски ещё, щедрого кюнстлера.
- Ма! – привычно открыл дверь тощим задом. – Смотри, чё дал, - протянул, бережно держа двумя руками деревянную картинку. – Во!
Мать, взглянув, коротко всплеснула руками, расширив в восхищении глаза, которые так редко глядели на страшный мир полным взглядом.
- Какая прелесть! Да он настоящий художник! – похвалила автора.
- Всамделишный, - подтвердил искусствовед. – Как живые, правда?
- Правда, согласилась мать, поражённая не меньше сына красотой и точностью изображения немцем русской сказки. – И как хорошо прорисованы все детали! А какие яркие краски! И вообще! Да это же гигантский труд! Талант – неимоверный, а он – здесь! Надо же!
- Каковское на ей красивое синее платье, и всё в ярких звёздочках, разве такие носят? – засомневался в правдивости художника щепетильный ценитель.
То отставляя, то поднося картинку ближе к глазам, ловя для неё лучшее освещение, мать пояснила:
- Это не платье, а сарафан, надетый на длиннополую полотняную рубашку, какие носили в древности русские женщины. Смотри-ка, и рукава у рубахи широкие, как раньше, белые с красной вышивкой обручем, всё как у настоящих девушек того времени, как будто он рисовал её в то время.
- А туфельки-то? – завопил, радуясь, сын. – Туфельки-то какие махонькие и красные-красные. В таких и не побегаешь. Вот здорово! – потянул картинку к себе. – Смотри, смотри ещё, козлёнок-то будто живой, смотри, как ковырнул землю, аж комочки из-под копыта брызнули. Всё как взаправду.
Мать, довольная впечатлениями сына, взъерошила наследнику вихрастые непослушные волосы.
- Ты не забыл поблагодарить художника?
Оголец отстранился и недовольно фыркнул.
- Вот ещё! Он же – фриц! Это наш трофей!
- Но он мог бы и не дарить.
Подумав, победитель согласился нехотя:
- Мог бы.
- Ладно, - простила мать промашку невежи, - я поблагодарю, а ты пока поищи хорошее местечко, где мы её повесим. Да не урони!
Искать пришлось долго, хотя стены в их комнатке отнюдь не были широкими. Хотел уже прикрепить над кроватью матери, но, помявшись, подумал, что лучше будет над его кроватью, куда с утра солнце заходит раньше всего.
- Ма! – окликнул мать, болтавшую с художником о чём-то негромко, чтобы не насторожить охранника, на двух непонятных языках и на одном понятном всем языке жестов. – А как зовут козла?
Учительница литературы повернула к нему смущённо улыбающееся лицо.
- Ты забыл сказку?
Четвёрошный знаток литературы недовольно сморщил обветренную носопырку.
- Сказку я помню, а как этого зовут – забыл.
- Просто козлик, - мягко напомнила мать, - братец Иванушка.
Сыну, недовольному оживлённой болтовнёй матери с фашистом, было до лампочки, как зовут безрогого, и почему он братец симпатяге в сарафане. Козёл ему был не по душе: а если б взяли в партизаны, и кругом пустыня, надо терпеть, чтобы дойти и взорвать мост с поездом, то как? Нет, такой не вытерпит, подведёт. Всё едино, что Иван, что козёл, чёрт не поймёт, а мать лучше бы посмотрела, как он повесил картину, которая почему-то стала меньше нравиться, повесил самостоятельно, вбив гвоздину в толстый слой штукатурки и даже не обрушив стены, хотя грохота было много, а они даже не обернулись, не посмотрели, как он старался. Фриц – он и есть фриц, а мама-то?
- Вовка! – обрадовался немец. – Малшык! На! – сильно размахнулся, чтобы перебросить на их балкон небольшой свёрток, не иначе как с предательской гранатой или тротиловой шашкой со взрывателем. Однако опытного бойца, хорошо знакомого со всеми видами взрывных штучек, не проведёшь на мякине. Стремительным рывком он успел добежать до места падения взрывпакета и бесстрашно загородил мощным телом балконную амбразуру, хладнокровно подумав, что, как только снаряд начнёт взрываться, он спихнёт его ногой с балкона вниз, и фашистская провокация не удастся. – Найн! – опять зашумел вражеский диверсант. – Пистоль! – «Так! – мгновенно перевёл с немецкого на русский уцелевший Матросов. – Немец хенде хох и сдаёт оружие», и, уже не опасаясь, поднял свёрток, развернул и извлёк… настоящий чёрный браунинг, но только деревянный, ещё и в клеёнчатой кобуре с ремешками. «Во, здорово!» – расплылся в довольной улыбке наш, принявший сдачу оружия у ихнего. – «Пацаны слюнями истекут, увидев». – Не сдержавшись, сделал выпад левой ногой, наставил опасное оружие на врага на том балконе и затарахтел скорострельно: - Та-та-та!
- Вовка, стервец! – дёрнула мать за рукав, сбив прицел. – Не смей целить в людей! А ещё в пионеры метишь! А как же ротфронт? Интернационал? Все люди - братья? И вообще, нечестно стрелять в безоружных, тем более, подаренным оружием!
Мама, она учительница, она всегда права. Пришлось послушно вложить браунинг в кобуру, зацепить за ремень и бежать на дворовое поле битвы, где тоже были свои правила о честности и бесчестии, которые, правда, часто нарушались, что сразу же прекращало битву. Вот бы так у взрослых!
Поздним вечером, когда уставший от побед воин вернулся со щитом домой, на балконе во всю немощь пилила пластинку игла патефона, и из адаптера нестройными волнами изливалась классика, которую Вовка по простецкой натуре терпеть не мог. Зато там, на противоположном балконе, скопившиеся фрицы, навострив уши и затаив дыхание, внимали непонятной музыке, будто услышали привет с далёкой родины. Патефон меломаны приобрели с общего согласия совсем недавно, обменяв на толкучке на мамину пушистую шерстяную кофту, разумно посчитав, что летом она ей не понадобится, а там видно будет. Беда была в том, что к ящику дали только две заезженные пластинки: Моцарта, 40-ю симфонию и Лунную с Патетической сонаты Бетховена, а настоящей музыки у продавца не было, да и денег на дорогостоящие записи Руслановой и Утёсова тоже не было. Надеялись кое-что приобрести, когда мама получит летние отпускные, а пока… Пока немчура слушала то, что есть, да ещё как, аж уши подвяли, и глаза повлажнели. Пусть наслаждаются, нам не жалко, мы не фашисты. На впечатлительную натуру Вовки, который однажды пытался вникнуть в прыгающие и тянущие звуки, такая музыка наводила тоску и сон, и потому, умяв в темпе, по-фронтовому, сковородку хорошо поджаренной сытной картошки и запив стаканом противного полезного молока, он благоразумно устроился в ложе на своей кровати, чтобы не быть застигнутым тоской врасплох, и, положив браунинг под подушку, затих, пытаясь сладить с закрывающимися глазами.
- Устал? – присела мать на кровать, поцеловав воина в лоб.
- Ма, а он неплохой, правда?
Мать почему-то глубоко и длинно вздохнула.
- Неплохой, - подтвердила глухо. – Его зовут Вальтер.
- Тебе он нравится? – вопрос бил прямо в лоб, а отвечать честно было трудно. Затягивая время, она старательно подоткнула под сына одеяло, поправила на груди.
- Мне ты больше всех нравишься.
- А ты – мне, - отфутболил сын.
Мать легко рассмеялась, вывернувшись из неудобной позиции.
- Вот и ладненько. Мы с тобой самые лучшие, нам и так хорошо, и больше никого не надо. Правда? – Поднялась, вспомнив. – Да, он тебе подарил краски. – Принесла на кровать деревянную коробочку, в которой в два ряда расположились малюсенькие баночки с разноцветными красками, а посередине лежали две кисточки. Так захотелось встать и начать рисовать Алёнушку, но сил совсем не осталось. – Завтра нарисуешь, - посоветовала мать, - спи, - ещё раз поцеловала в лоб. – Ты у меня самый-пресамый неплохой, - и отошла к кухонному столу, а Вовка перестал сопротивляться второй стадии действия классической музыки.
Следующим, ненавистным понедельничным, утром Вовка проснулся от грохота топоров и молотков по дереву. Солнышко ещё по-настоящему не осветило, не согрело Алёнушку с Иваном-козлом, а немцы уже будили соседей, и сами, не выспавшись, заколачивали себя деревянными щитами в строящемся доме. «Зачем?» - удивился спросонья. Мама уже убежала в школу, и спросить не у кого. Надо спускаться и выходить на холодный двор, может, там кто знает. А выходить неохота. Придавить, что ли, ещё? А получится? Попробовал, закутавшись в одеяло с головой, и получилось. На вторяк разбудила мать, прибежавшая попить чайку да накормить чем-нибудь отпрыска.
- Ма, чё это они? – спросил, кое-как смазав лицо холодной водой.
Мать поставила перед ним миску с пшёнкой, политой растительным маслом, положила рядом очищенную морковку.
- Им не разрешают с нами общаться и разговаривать.
Смышлёный малец удивился:
- Вот дурни: немцы же по-нашенски не шпрехают.
Родительница улыбнулась, потрепав умника за влажный вихор.
- Наверное, они глупее тебя.
Вовка, поморщившись, размешал кашу, которая от этого не убавилась.
- Кто ж им, таким, дал автоматы? – возмутился разумник. – А вдруг сдуру пальнут не туда!
Мать сокрушённо вздохнула.
- Вероятно, те, кто дал, ещё глупее. – Отрезала кусочек морковки, положила в рот, быстро зажевала глупейшую ситуацию. – Ладно, пусть их, ешь, а то остынет. И морковку – обязательно, а то не вырастешь.
- А вырасту, у всех этих автоматы поотбираю, - пообещал твёрдо, - а нашего немца выпущу. Как ты думаешь, мы его ещё увидим.
Мать посуровела, посерела лицом.
- Не знаю, - честно созналась. – Не надеюсь.
И Вовка погрустнел. Но ненадолго.
- Смотри-ка! Вот здорово! Все на «В».
- Ты о чём? – недоумённо спросила учительница.
- Ну, как же! – заторопился четвёрошник. – Ты – Валя, я – Вова, он – Вальтер, все на «В». Как нарочно! - Обрадованный общностью имён, быстро справился с кашей. – Ты не знаешь, где он?
Мать, пряча глаза, ушла к балкону.
- Понятия не имею, - ответила как можно равнодушнее, повернувшись и пожав для убедительности плечами. - А зачем?
- Ну, как же! – возмутился отпрыск, но не смог объяснить, зачем, и сразу же засобирался сбежать, вооружился пистолетом, сунул морковку в карман штанов, пообещав: - Я его найду, обегу все здания, что немцы строят, охранники меня, пацана, не посмеют тронуть. Может, и найдётся. – Приостановился в дверях, произнёс решительно и грозно: - Я б этих… - направил браунинг сквозь стенку на вышку и всадил всю обойму из
