Документальные раздумья. Физиологический очерк. Часть четвёртая.

        Документ

Именно с прописной буквы. Потому что самый важный. Точнее – единственный, важный по-настоящему. Незаменимый! Любые остальные можно при необходимости сдублировать. Потерять – так и восстановить. Этот восстановить невозможно. Правда, и утратить его значительно сложнее, чем любую другую официальную картонку. Он, собственно говоря, картонкой и не является. Вернее, как правило, не являлся…
Это тоже, в общем, пропуск. Как – по сути – и все остальные разбираемые бумажки. Метрики – пропуск в жизнь биологическую. Паспорт – в жизнь социальную. Каждый документ, в общем, открывает новенькую тропиночку. А то, глядишь, и магистральное шоссе… Здесь дело обстоит покруче. Документ этот пропускает в другое измерение, ни  много ни мало!.. И потерять его, как я уже сказал, можно только один раз. Но уж – бесповоротно.
Свои обычные документы Антон разбирал нечасто. Знал, что обязательно навалится тоска. Эти старые бумажки привязывали к обстоятельствам места и времени. Напоминали о том, что «Ах, мой милый Августин! Всё прошло, всё». И сопротивляться этому абсолютно бесполезно. Тропинка бумажного документа протоптана раз и навсегда…
Этот же ПРОПУСК открывал дорогу туда, куда хочешь именно сейчас. И ждала там поэтому отнюдь не тоска. Чаще всего там возникала светлая утешающая печаль. Ценность этого чувства, как известно, возрастает от года к году, от месяца к месяцу… Да что там говорить! Наступает возраст, когда и один промотанный день резко увеличивает эту ценность…
ПРОПУСК мог оказаться где угодно. В том числе, конечно, и в папке с остальными документами. В том числе, однако совсем необязательно. В том-то и дело, что его можно было – вызвать! И даже без всяких заклинаний, без подручной медной лампы. Достаточно было просто сосредоточиться…
Антону (одновременно со мной!) надоели эти пошлые тоскливые бумажки. Впрочем, так бывало почти каждый раз. Редко когда он завершал «стирку» полностью. И это, конечно, тоже характеризует его как личность. И – смею думать – как тип. Уж ясно видно, что не Вронский, не Вронский. Отнюдь… Он запихнул недоразобранные документы в папку и сосредоточился. ПРОПУСК (забыл сказать!) мог и выглядеть как угодно. Тут важно было не прозевать, заметить. Однажды, например, это был запах мокрых полотенец, развешенных на балконе…
На этот раз ПРОПУСК явился засохшей травинкой. Она выпала из небрежно заправленной папки. Антон уж знал, куда ведёт эта травинка. Он шел за ней, может быть, в тысячный раз.

Велосипед в траве

Когда-то здесь несомненно был сплошной лес. Смешанный, берёзово-осиново-сосновый, разбавленный кое-где густыми ельниками, мощными одинокими дубами. Типичный лес средне-российской полосы. Типичной стала и его биография. Сначала его выжигали, освобождая место для пашен и жилищ. Стихийно вытаптывались извилистые тропинки, прокладывались дороги местного значения. Затем, уже целенаправленно, вырубали просеки ради дорог неблизких – стратегических, торгово-военных. Неизбежно вырастали большие села, людей прибавлялось. Лес, естественно, из-за этого  сжимался по краям, расчленялся на все меньшие части. Появлялись отдельные рощи и несмелые перелески…
В эпоху массовой электрификации лес раздробили окончательно. Новые высоковольтные линии прожорливо требовали места. По 25 метров направо-налево от вышек, явных уменьшенных копий самой Эйфелевой башни!.. Это были уже не сравнительно экономные дорожные просеки. На много километров в разные стороны протянулись тщательно вырубленные искусственные луга. Теперь по лесу (по его оставшимся частицам) в любой конец было минут двадцать ходу. До следующей электрифицированной прогалины…
На появившихся многочисленных опушках стали возникать дачи. Через несколько лет после Большой Войны тут начали оседать её старевшие герои. Местные жители нарекли поселок «Генеральским». Это, однако, было некоторым преувеличением. Из сорока участков только двенадцать принадлежало именно отставным генералам. Остальными владели полковники, подполковники… Затесался даже один майор – интендантской службы. Чуть позже военный  контингент разбавили «старые большевики». Реабилитированные, значит, после Двадцатого съезда. Однако поселок всё равно – неофициально, конечно, - именовали «Генеральским». Может быть, это чем-то льстило тем, кто жил в обычных соседних деревнях…
В общем, ясно, что место здесь было поистине замечательное. В России, конечно,  таких мест хватает. Но для Антона это была именно – Родина. Дача была почти его ровесницей. На три года помладше. Он, между прочим, сам некогда красил белилами террасную дверь! (Внизу, конечно, где мог достать). Антон, кстати, терпеть не мог слова «дача». Это было слишком куцее обозначение для того, что являлось ему вокруг. Впрочем, и не «усадьба» же. Тем более – не «имение». Эти обозначения были – глядя фактам в лицо – шире, значительней их конкретной пятнадцатисоточной собственности. Строго говоря, дачу можно было назвать «поместьем». Дед получил её именно за верную офицерско-генеральскую службу. Однако и это слово чем-то не пришлось Антону. Он предпочитал называть ее «Заборье» – как было в документах. Не мудрствуя лукаво, по имени ближайшей деревни…
Дед строил ее через одиннадцать лет после войны. До шестнадцати дед был крестьянином. Потом – недолго – городским рабочим. А дальше – тридцать пять годков военной жизни. (Интересный, хотя вроде бы и лишний здесь факт. Насчитанная емук пенсии  «выслуга лет» составила пятьдесят четыре года. На год больше, чем ему реально к тому времени исполнилось. Дело в том, что год передовой считался за три. Впрочем, оперировали при этих расчетах не годами, а месяцами. Так получалось справедливее. Точнее…)
Свое нерастраченное крестьянство дед расходовал здесь щедро и упрямо. Эта лесная земля впитала тонны навоза и перегноя. Здесь был не однажды и не дважды перелопачен каждый метр. Зато лет через пять здесь росло всё. Яблони, вишни, сливы. Смородина разных видов. Малина, конечно. Крыжовник. Клубника. Неизбежный огород, в том числе, разумеется, и картошка. Бабка сажала розы, пионы, тюльпаны, незабудки, ноготки, флоксы, гладиолусы... Цвели акация, сирень и жасмин. Чернела черная рябина, краснела красная… Там было всё и навсегда. По вечерам дед обходил участок, как часовой. Особенное внимание уделялось дому – удобному, тёплому, прочному. До утра специальными деревянными заглушками закрывались отдушины в фундаменте. Утром непременно открывались… (Антон так и не уяснил себе до конца смысл этой процедуры, хотя ему объясняли. Что-то насчет мышей, вентиляции и сохранении тепла – одновременно) На участке сохранились и обычные лесные деревья, причем дед явно проявил способности к парковому дизайну. Там – маленькая рощица сосёнок. Там – одинокая живописная березка. Там – якобы непроходимые заросли орешника…
Антон навсегда запомнил соседство разлапистой антоновки и мощной сосны у террасы. Дед не стал рубить сосну, хотя его пугали, что она заглушит, иссушит яблоню. Не заглушила, не иссушила. Каждое утро, просыпаясь, Антон видел их вместе, и это было как точно найденная метафора, как чеканная стихотворная строка… А полюбил он спать на террасе с четырнадцати лет. С конца апреля до ноября, до настоящих заморозков. Тогда приходилось уже спать в шапке и под двумя ватными одеялами. Но утром Антон все равно вставал, надевал сапоги и ватник и шел на речку – купаться. Дед, конечно, дед навсегда привил ему вкус к утренней холодной воде…
Да, а речка! Сама речушка, Рожайка, была бы почти ручейком. Была бы – если бы не знаменитая на всю округу плотина. Ее соорудили когда-то специально, чтобы создать место для купания обитателям соседнего «кремлевского» санатория.
Плотина давала глубину метров до трёх и ширину метров до сорока. И ещё она давала – водопад…
Надо было зайти по натоптанной тропинке за дамбу, спуститься к речке и ступить в быструю, освобождённую воду. Глубина – чуть выше колена, но, в отличие от верхней заводи, здесь она пенилась и пузырилась, только что упав с высоты почти в два хороших мужских роста… Далее следовало подбрести по речному песочку и мелким камушкам поближе к стене, с которой скатывался мощный поток. Протянуть руки, почувствовать тяжесть падающей воды… Собраться с духом и шагнуть вперед, выдержать первый напор, сделать еще один шаг – и неожиданно очутиться в «мёртвом» пространстве между двумя стенами, бетонной и водяной… Прислониться спиной к прохладному камню, поглядеть сквозь спадающий поток, как сквозь толстое стекло. И затем уже спокойно наклониться, подставить спину и плечи мощному природному душу. Через минуту такого массажа обычно потели подмышки, хотя водичка-то в Рожайке особо тёплой не бывала – слишком много впадало в нее родников…
Отдельное занятие – походы под водопад вместе с барышнями. Теперь не упомнить, скольких знакомых женского пола Антон туда завлекал. Да, собственно, всех, с кем он бывал на речке. Исключений, кажется, не было.
Барышни визжали от ужаса и восторга. Многие признавались потом, что там, под водопадом, они в одно мгновение испытывали что-то, очень похожее на то самое. Во всяком случае, целовались они, отгороженные стеной воды от людей, охотно и не чинясь…
Ясное дело, такая речка просто вынуждала к легким, милым, непринуждённым знакомствам. Да она фактически провоцировала их!.. В хороший летний день под водопадом копошилось одновременно чуть не по тридцать человек обоего пола. И ничего проще не было – слегка подтолкнуть малознакомую робеющую барышню туда, вперед. И самому проскользнуть за ней в укромное пространство у чуть шершавой мокрой стены…
Летом после девятого класса Антон провел здесь все каникулы насквозь. Девяносто два дня подряд. Дождей, что ли, не было в то лето вообще? Или они шли только по ночам? Только лишь прибивая пыль и освежая деревья и траву? Чтобы просто приятней было идти по лесу на речку, не уставая от слишком сильной жары?.. Не вспомнить точно, но впечатление сохранилось именно такое.
На речке и возникла однажды рыжая Ленка. Она чем-то напоминала Женю Петрову. Так же косила зеленоватым глазом, напоминая то пугливую косулю, то коварную расчётливую рысь. Однако с Женей Антон к тому времени ещё не оказывался в такой легкой, провоцирующей ситуации… Они ныряли с плотины, плавали на камере от самолетного колеса (была ещё такая отдельная забава, отдельная песня!). Завлекать под водопад Ленку было не надо – она прекрасно сама знала все его прелести. Но это-то и мешало Антону провести только отрабатываемый в то лето прием совместного проскальзывания за водяную стену.
Ленка приезжала на речку на велосипеде, поскольку её дачный поселок находился километрах в пяти. Антон жил гораздо ближе – десять минут пешком. Но он тоже привлёк в союзники велосипед – появилась возможность провожать её домой… Ленка была старше на год. Она уже кончила школу. Антон, конечно, врал, что тоже (а вступительные экзамены, как и у неё, в августе), но определенный комплекс неполноценности присутствовал. Это было дополнительной помехой для развития событий… Короче говоря, Антон нервничал.
И вот наконец однажды… Господи,