Звенели Цепи часть II

мной мире. Тебя звали Дарка, и у нас было трое детей. Первенец — мальчик, а следом за ним родились две прекрасных девочки. Но потом вас… Вас всех… — Он разрыдался, обхватив руками ее шею и уткнувшись в душистые каштановые волосы.
— Я знаю, милый, — сказала она тем самым голосом, каким заигрывала с ним при первой встрече, скользя меж гладких озерных вод, пронзив его узкую грудь копьями далеких воспоминаний.
— Мне стыдно спрашивать, но как тебя зовут на этой планете?
— Дакара, — ласково улыбнулась она.

***
— Как самочувствие? — Адриан присел к нему на скамейку, доставая пачку сигарет из внутреннего кармана.
— Думаю, как забавно все получается. Сначала я забыл свою человеческую жизнь, и стал орком, теперь я должен забыть свое выдуманное прошлое, и вновь стать человеком. Должен признаться, первое было легче. — Роберт раскинул руки за деревянную резную спинку и щурился от припекающего солнца, бьющего сквозь прямые ветви раскидистой дубравы.
— Огоньку, — попросил доктор, хлопая себя по груди.
— Второй месяц как бросил, — улыбнулся Роберт.
Адриан окинул взглядом своего пациента: широкие плечи, округлившееся лицо, ровная спина, крепкие руки с плотными пальцами, синева щетины, въевшейся в массивную челюсть. Доктор бросил непочатую сигарету в витиеватую урну у конца лавки.
— Жена все еще терпит?
— А куда ей деваться? Она все понимает. Не хочу возвращаться домой раньше, чем буду уверен, что снова не впаду в бред. Денег у нас достаточно, так что могу себе позволить. К тому же я езжу к ней почти каждый день, просто не ночую. Разница-то…
— Чего конкретно ты ждешь?
— Не знаю… Какой-нибудь внутренней уверенности, что ли.
— Тебе нужен психолог. Или гипнотизер. Страх перед тем, что ты не можешь контролировать — это естественно.
— Но как же мне быть, Адриан? Как я могу ходить по улице, делать покупки в магазине, водить машину, спать рядом с любимой женщиной, зная, что в любой момент могу провалиться туда? Ты можешь себе такое представить?
— Мы все рискуем. Никто не застрахован от этого. Шизофрения, конечно же, на пустом месте не возникает. Но для самого человека она всегда возникает неожиданно. Но ты излечился. Я верю в это. Странно, но исцеление это произошло как раз после того, как твоя выдуманная жизнь подошла к концу. Как-будто тебе необходимо было прожить это для того, чтобы вернуться.
    Тем временем за зеленой кущей прогремел трамвай, и на улицу высыпали новые люди. Они проходили мимо, бросая взгляды на двух мужчин, что задумались о чем—то, сидя на изящной лавке возле небольшого фонтанчика в виде двух маленьких ангелов.
— Я снова начал писать, — начал Роберт, — в голове роятся мысли, предложения — их должны услышать другие. Это будет что-то вроде автобиографии. С Лорнгрэйном в главной роли. Если смогу дописать это, и со мной все будет впорядке, то, пожалуй, успокоюсь.
— Как долго ты готов откладывать жизнь, Роберт? Никто от этого не застрахован. Никто.
— Ты прав… Но никто не знает, как это страшно — помнить, что ты считал себя другим существом, что ты мог убить близких тебе людей, не моргнув при этом глазом. Все достижения человечества — техника, политика, социум, космос — все это ничтожно перед распадающейся вселенной, имя которой — мозг. Отчего человек так хрупок?
— Не знаю. Твоя вот вселенная вновь собралась воедино. И теперь ты здесь. Собираешься писать книгу. Что мы знаем о самих себе? Очень многое. Но сколько не знаем? Может быть, будь нам известно больше, мы бы думали совсем иначе. Что наши тела совершенны и чудесно противостоят агрессивной внешней среде. Кто знает…
— Видев стольких душевнобольных, ты еще умудряешься оставаться романтиком. Тебе тоже нужно начать писать, Адриан.
— Может быть, может быть. Ну, мне пора.
— Да и я уже давно сижу. Ты домой? Нам по пути.
Поднимаясь, доктор пошарил во внутреннем кармане, вновь доставая сигареты. Черно—желтая пачка полетела в урну. Роберт оглянулся на звук.
— Давно хотел бросить. — Сказал Адриан, нагоняя своего пациента.

**
Светлый паркет отдавал осенью на солнце, что прошивало эту комнату насквозь через синеватое стекло окон.
    Он все еще был расслаблен после сеанса медитации, завершившегося каких-то десять минут назад. Здесь, на пятьдесят седьмом этаже уносящегося ввысь небоскреба, располагался офис мистера Тчанга — буддистского монаха с тибетскими корнями. Сюда стекались искатели со всего Ньюфаундленда, но это было неважно.  Пятьдесят седьмой этаж — именно в пятьдесят семь лет он умер, сгорев в огне собственной ярости. Совпадений не существует — так он считал, входя в офис, о котором узнал в глобальной сети.
    Несмотря на то, что мастер Тчанг проводил три сеанса медитации в день, на каждом из них были разные люди, хотя никаких правил, запрещавших людям присутствовать на всех трех, не было. И все же никто не задерживался здесь более чем на час.
    Все куда-то спешили. “Избитая фраза” — подумал он, смотря на застывшие далеко внизу колонны машин, размываемые маревом от еще не успокоившегося полуденного диска высоко вверху. На его ногах, уложенных в позу лотоса, лежала толстая тетрадь в кожаном переплете. Он взял ручку, звонко хрустнув пальцем, и к неразборчивому нагромождению слов, иногда оставанливаясь, начали добавляться новые:

“ … моя шизофрения — больше, чем болезнь. Теперь это образ жизни. Болезнь приходит и уходит, либо остается с тобой до конца, я же не знаю, здоров или болен, и живу в кредит, выданный мне моим собственным мозгом. Когда-то я ненавидел людей, теперь ненавижу орков.
    Нет. Я их боюсь. Когда вижу по телевизору или на прилавке киоска — сразу прячу глаза, стараюсь не смотреть. За столько времени уже следовало бы забыть их мелкие детали, но я до сих пор все помню. Книга почти дописана, многое пришлось выдумать, потому что забыл, но лицо Лорнгрэйна, наверное, мне не забыть никогда.
    Док сказал, что это нормально. Мозг так много потратил на создание всего этого, а потом еще больше на то, чтобы убедить себя в реальности собственной иллюзии…    Перечитал последнее предложение — романтично.
    Никто не знает, каково это — жить на грани. Все думают “Вот, излечился, живи да радуйся”. Нет. Я живу в постоянном страхе. Страхе потерять все в один момент.
    Это как идти через луг в грозу. Каждый раз, когда совсем рядом бьет молния, и гром разрывает барабанные перепонки — ты видишь, как моргает Бог. И в одно такое мгновение тебя может не стать. Ты идешь. Совсем здоровый, к дому, к теплу, но что ты можешь сделать с молнией? Ничего. Весь во власти случая. Случая!
    Да, это можно сказать про любого. Никто не застрахован от неожиданности. Но лишь за мной она ходит по пятам. Времени все меньше — теперь я это понимаю. Я так до сих пор и не почувствовал хоть какой—то уверенности в завтрашнем дне, и, думаю, даже когда книга выйдет в тираж, ничего не изменится. Смысла отказывать себе в полноценной жизни не было. Я понимаю, особенно сейчас, после медитаций и бесед с Мастером, что жить следует только этим мгновением. Что, кроме него, в жизни ничего более не существует. “Завтра” никогда не наступит, “вчера” никогда не вернется. “Сейчас” — слово длиной в жизнь.
    Жизнь — это танец, что горит, пока Он не сомкнет век.
    Да и в конце-то концов. Когда это случится, мне уже будет все равно. Остается только надеяться, что я совсем обезумлю и попаду под машину, или свалюсь с моста, захлебнусь, разобьюсь… Пусть лучше так, чем постоянно причинять боль...“

Рука его застыла. Скрежет металла, что громыхнул внизу, сбил с мысли. Он отложил тетрадь, встал и подошел к окну.
    Стройные ряды автозастоя исказились — огромный грузовик был там совсем не к месту, он стоял неровно, а позади него пустая дорога была окаймлена разлетевшимися в стороны искореженными машинами. Он прижался к стеклу. Вот так авария. Сегодня ее покажут по телевизору. Дверь открылась — мистер Тчанг, позвякивая чайной ложечкой, просеменил к окну. Мастер ничего не сказал, лишь посмотрел на Роберта, затем на сжимаемую в его руке тетрадь. Снова на него.
    Взгляд Мастера казался таким многозначительным, способным выразить куда больше, чем приземленная беседа. Раньше он думал, что это часть его образа, актерская игра, но глаза монаха искрились каким—то загадочным смыслом даже когда тот поливал фикусы из пульверизатора.
— Вы пишете? — Участливо спросил Мастер, желая спросить, что именно он писал.
— После медитации все лишнее из головы исчезает. И когда поток мыслей возвращается  — на поверхность всплывает только самое нужное. То, что отображает суть. — Ответил Роберт.
Мастер еще раз взглянул на загнутый чернилами наружу, исписанный лист.
— Многовато для сути, не находите? — Улыбнулся он.
— Вы правы. Но как быть? Душа требует красивых оборотов.
— Мы можем видеть красивое, — Мастер смотрел на аварию, — лишь потому, что носим красивое в себе. Так же с ужасным и всем прочим. Никто так не любит произведение, как сам автор, не правда ли?
— Нет, мистер Тчанг. Бывало и так —  что-то писалось на скорую руку, на удачу — и люди благословляли написанное. А над чем—то ты корпишь, все кажется идеальным. А в итоге только критика, критика, критика…
— Речь не о людях, а об авторе. Вкус у всех разный. Потому что красота внутри людей тоже разная. Но кое-что нас объединяет. Каждый ставит свою красоту в центр угла, какой бы ужасной она ни была. С ней все сравнивает, от нее танцует. И это хорошо. В этом все мы.
    Роберт смотрел на пожарных, пытающихся вытащить людей из перевернутых машинах. На толпу, что постепенно собиралась — кто-то растерянно стоял рядом, кто-то пытался помочь. Он был частью всего этого. И одновременно — так далеко.

Он распрощался с мистером Тчангом и направился к лифту. Золотое солнце, отраженное, казалось, от самых красных листьев, вынуждало щурить глаза, превратив внешне лифт в скоростной огненный болид, готовый разбиться о землю.
    Машина была припаркована неподалеку, придется немного прокатиться дворами из-за той аварии.
    Продолжал ли он бояться? Несомненно. Но страх всего лишь означал, что он еще здоров. Теперь он жил дома, с Дакарой. Все стало совсем как раньше, будто и не было этих трех лет.
    Машина прыгала из тени в свет, минуя здание за зданием. На сегодня хватит писанины, хотя он и написал всего ничего. Конец всегда самый сложный. Закончить, пусть даже книгу — значит расстаться с частичкой себя — думал он. Многие очень этого желали — поскорее дописать, выпустить, начать что-то новое, ведь идеи уже имеются. Он и сам раньше был таким. А теперь? Дакара мечтала о ребенке. Адриан сказал, что он не обязательно будет с его недугом, что есть шанс на рождение абсолютно здорового малыша. И когда он допишет, то, как и обещал… Об этом не хотелось думать. Не сейчас. Колеса прыгнули на лежачем полицейском, и автомобиль выехал  в разгорающееся марево опустевшего шоссе.

Жена ушла в ванную, а он, раскрасневшийся, блаженно лежал под лунными лучами, раскидав влажные простыни и смотря на мотыльков, кружащихся у лампочки на балконе. Дул нежный ветер, лаская уставшие ноги. Из глубины дома доносилось уютное пыхтение водной струи.
    Роберт прикрыл глаза, губы его невольно вытянулись в улыбку, он потянулся,