таранили «тигр» и закрыли выход на мост. Людей-то сколько спасли от погибели!.. В этом костре никто бы не выжил, факт! А ты вдруг - здесь!
У фронтовика, видимо, больше не осталось убедительных слов, и он просто обнял Первухина. Народ захлопал бойцам недавней войны, оставшимся в живых для встречи и удивления.
Концерт больше не продолжался. Люди села и гости обступили танкистов, пожимали им руки, похлопывали по плечу Семёна, который растерянно улыбался…
Однополчанин Первухина оказался командиром вышедшей тогда из окружения «тридцатьчетвёрки», имел фамилию Михайлов и капитанское воинское звание. Ансамбль в полном составе, Семён, а также Вершинин с несколькими деревенскими направились в дом Первухина, где женщины быстро навели чистоту и накрыли стол из привезённых продуктов. Пили не деревенский самогон, а настоящую «Московскую».
- Давайте помянем, кого война убила, - предложил Михайлов, встав из-за стола. - Они теперь там другую судьбу осваивают, а нам здесь надо строиться и терпеть… Пока всё в душах заживёт, добрых лет сто ещё понадобится.
- Хорошо, если б сто, - возразил кто-то из хора после первой. -Окопы да воронки за это время смогут зарасти, а для памяти разве срок? У Семёна вашего все слова с кровью из ран вытекли. Теперь вам за него помнить придётся…
- Экипаж гвардии старшего лейтенанта Миронова, в котором геройски воевал и Первухин, погиб у Млавы, - вновь стал говорить капитан Михайлов. - А наш батальон с боями ушёл дальше. Закончили мы боевой путь в Будапеште. На улицах его столько наших танкистов побило… Погибать в самом конце войны вдвойне обидно… Слава героям!
Первухин быстро опьянел и был уложен спать. Михайлов оставил на столе для Семёна свой городской адрес, бутылку «Московской», несколько банок тушёнки и уехал со всеми в автобусе.
* * *
Сила солнца с каждым днём осени убывала, и земля не успевала прогреваться, накапливая ночами глубокий холод. В сумрачном небе стыли облака. Только в корнях деревьев оставалось способное тепло для новой весенней жизни. Порывистый ветер срывал с ослабевших ветвей озябшие листья, которые умирали на земле от непривычной неподвижности. Цветное разнообразие природы заменила длительная скука. Долгие дожди размыли дорогу, втиснутую между каменных рёбер гор, и до деревни можно было добраться только пешим ходом. Жизнь в ней из-за скудности природы сократилась, уместившись в натопленных домах.
После случая в клубе Первухин очень редко стал появляться среди людей. Двор его дома зарос бурьяном и лебедой: казалось, что здесь никто уже не живёт. Но каждой ночью в окне бобыля мерцал свет лампады. В кузне Семён почти не бывал, и чем он занимался, не знал даже Вершинин, который первым и забил тревогу.
- Фёдоровна, Первухина-то нигде нету, - сказал он почтальонше, вернувшейся из сельсовета. - Свет уже дня три у него не горит, и на стук он не подходит. Неладно что-то.
- Да в лес, поди, ушёл. Первый раз, что ли? - не расценила опасений Александра Фёдоровна.
- Если бы! Осенью он в деревне живёт. А когда и уходил из дому, мне всегда ключ, метрики и медали свои приносил. Нет его в лесу, факт. Делать надо что-то…
- Может, и случилось что, - засомневалась почтальонша Талова. - Ему вон как на войне голову исказило. И жив вроде остался, а понятия цельного обо всём не имеет. Ни бабы, ни наследства не нажил. Пропасть такому - проще простого, когда дом холостой стоит…
Избу решили вскрывать втроём - с Карпом Степановичем, который быстро открыл непрочную дверь первухинского жилища. Дома никого не оказалось. На широком столе без скатерти стояли разные чашки, на картонке сохла глина, готовые птички-свистульки были заботливо уложены в большую деревянную коробку. Пол и лавки хаты давно не протирались от пыли. Кровать с серой простынёй - не заправлена.
Когда уходили, Карп Степанович забил пробой на прежнее место.
- Где вот теперь его искать? Ему невесть что может в голову взбрести, - сказал чем-то недовольный старик.
- Я, наверное, всё же схожу в лес к его сторожке - поищу, пока дождя нет, - решился Вершинин.
Он пролез между жердей и направился по полю к недалёкой опушке. Вернулся кузнец ни с чем…
Нашли Семёна только через два дня в Томкиной лощине, где он всегда брал глину для своих поделок. Первухин лежал на спине, поджав под себя ноги в грязных кирзовых сапогах, на дне глубокого окопа, вырытого в глине. В руках он держал двуствольное охотничье ружьё, которого раньше у него никто не видел. Танкистский шлем закрывал один глаз, другой был пугающе широко открыт. На мокрой от дождя гимнастёрке блестели медали.
Окоп он сделал добротно, с нишей, в которой лежали порожняя фляжка и перочинный нож. Из последнего укрытия Семён хорошо мог видеть просёлочную дорогу на летний сенокос. Заняв надёжную оборону, сержант принял здесь у деревни последний бой. Оба патрона он использовал. На близко подобравшуюся к бойцу смерть патрона не хватило…
Хоронили его всей деревней, закопав в этом же окопе, на два метра ближе к глиняному сердцу земли. Под неровной, кованной Вершининым, звездой Карп Степанович примостил алюминиевую пластину, на которой гвоздём выбил надпись: «Здесь погиб сержант Семён Первухин».
