того, чем жил раньше. Но вокруг никто ничего не замечал и не хотел понимать, все жили в обычном режиме каждодневных забот, даже не замечая такой «мелочи» как смена общественно- экономической формации.
В те дни, не находя ответов на свои вопросы, Виктор вдруг вспомнил о своем бывшем однокласснике Саньке Базарцеве, который был председателем горсовета. Виктор не утерпел и со своими вопросами пошел к нему, как к оплоту Советской власти в городе. Здание горсовета находилось на площади. Виктор на удивление свободно прошел в здание и даже в кабинет к Сане, хотя в фойе он заметил двух автоматчиков и не понял: то ли они народ от горсовета охраняют, то ли горсовет от народа. Вообще, в те дни напряженность чувствовалась во всем, витала в воздухе на всем пространстве, от Москвы до Владивостока, все жило гнетущим ожиданием, а не действием или противодействием. Саня встретил его радостно и запросто – не виделись больше десяти лет.
Порадовались воспоминаниям о школьных годах, и Саня ошибся, посчитав, что Витек пришел только для этого, потому что Витек бесцеремонно насел на него с вопросами:
- Вы чего сидите тут? Вы ведь власть. Надо идти в народ, на заводы, людей поднимать, защищать надо Советскую власть, надо что- то делать в конце концов.
Но Саньку все эти слова про Советскую власть ни за какую часть души не тронули и ни про какую Советскую власть он не думал. За время недолгого пребывания в чиновничьей должности он успел привыкнуть к мышлению чиновничьими категориями. Увы, Виктор опоздал. Ответил Санька так откровенно, что это смахивало на цинизм, от которого Виктор оторопел.
- Ну а что? – начал Саня. - Я буду распускать горсовет. Сверху бумага пришла по этому поводу и меня все устраивает в ней. Когда еще такое будет, чтобы год не работать и зарплату получать?
Кроме этого вопроса его ничто не интересовало. Он, действительно, распустил горсовет, сложил свои полномочия и потом год получал зарплату за предательство, не считая ее таковой.
От таких откровений состояние Виктора пошло дальше, вниз, по убывающей, в сторону откровенного уныния. Кто-то говорил ему, что уныние - это смертный грех, но на фоне массового греха предательства его уныние выглядело плодом всеобщего греха. Народ вокруг выживал изо всех сил, брошенный своими вожаками – чиновниками, выживал, цепляясь за ту жизнь, которую утопил своим молчаливым то ли бессилием, то ли безразличием. Виктор сознавал, что, как и все, участвует в этом предательстве в масштабах всей страны и это угнетало его еще больше, но пожаловаться было некому. Чернота наполняла душу, и выхода ей не было. Знает ли история аферы такого масштаба? В памяти всплыли конкистадоры. Если бы не предательство, они бы никогда не смогли завоевать ни инков, ни ацтеков. Индейцы хотя бы боролись за свою страну и свободу с внешними врагами.
Нынешняя власть презирает людей за то, что они не могут постоять за себя. И это те люди, которым цены нет, каких не найти больше на всей земле, которых умом не понять, но душой обогретые, эти люди и горы свернут, и врагу шею свернут, и до космоса доберутся, и песню споют. Народ – дитя, который власть должна беречь и ценить дороже любого богатства. Виктор все это понимал и одновременно злился на людей за их массовую безропотность.
Внешне все выглядело так, что Виктор попал в больницу из-за рыбалки, на которую их, видимо, потащил черт в лютый мороз, после уговоров деда. Виктор как чувствовал, что не надо было ехать, да и не было никакого желания, поскольку наступившая зима окончательно бросила мешок его желаний на самое дно того колодца эмоций, что вырыт в душе каждого человека. В голове Виктора все перемешалось, он чувствовал себя этаким сундучком, сброшенным с воза истории и в этом сундучке, где все было разложено умелой рукой аккуратно по полочкам и все имело свои ярлычки, все это перемешалось в хаотическую кучу. Было непонятно что делать со всем этим содержимым прошлой жизни, какой ярлычок куда вешать, а жизнь не давала времени остановиться и задуматься, она гнала вперед и вперед, непонятно куда, потому что про светлое будущее уже никто не говорил, все жили заботами одного дня.
Виктор широко зевнул и почувствовал глухую боль в легких, словно зевал он не ртом, а легкими, и эта боль напомнила ему, что пока не он один является хозяином своего тела. Виктор вспомнил первые годы своей трудовой деятельности, когда он целыми днями склонялся над кульманом. Глаза и руки его работали над новым чертежом. Работал он с удовольствием и ловил себя на том, что голова его словно отключалась и в ней яркими цветами оживали литературные герои, сюжеты, фразы. Их было много, они наполняли его душу, раздвигая границы жизни и обогащая ее опытом и мудростью других людей. Тогда он думал, что так должно быть у всех людей – не просто жить, а процеживать жизнь через фильтр литературы, которая помогает людям избавляться от сорняков в душе, от жадности, черствости, эгоизма. Но жизнь еще в школе намекала ему, что нельзя всех заставить любить литературу. Да и сам он тогда, в школе, не знал, что любит ее, потому что никогда ее не учил, а просто любил читать и любил писать на любую тему сочинения, которые частенько читали в классе, но он не придавал этому никакого значения.
Тогда, в школьные годы, он не мог знать, что никакой рыночный таран, пробивший страну от края до края, не сможет выбить из него этот литературный груз, никакие потоки грязи чернухи, желтухи и прочей информации рыночных реформ не смогут заставить его забыть все то, что он успел полюбить. В условиях разрушения всего и вся, выброшенный на рынок, он чувствовал, что опирается на внутренний свой « багаж» как на спасательный круг, и этот круг не дал ему утонуть, реально помог удержаться на плаву жизни, как верный друг, который никогда не предаст. Стоя не за кульманом, а за рыночным прилавком, Виктор опять окунался в мир своих образов, вспоминая слова классиков и перефразируя их под современную реальность. В полутьме палаты он вдруг неожиданно вспомнил Гоголя и усмехнулся: " В свое время сравнивал он Русь с тройкой, бойкой и необгонимой. Интересно, с чем или с кем бы он сейчас сравнил страну, брошенную в рыночный рай? Нетрудно догадаться, что он сравнил бы ее не с тройкой резвых лошадей, а с курицей, которой отрубили голову, и она мечется по двору, обезглавленная, топча все вокруг и пугая своей непредсказуемостью. И хорошо тому, кто ждет похлебку из этой курицы, чего не скажешь о том, кто надеется выжить возле нее или цепляясь за нее. Жалко, что нет Гоголя, уж он бы написал" - подумалось Виктору.
Вдруг дверь палаты резко распахнулась и в ночной уют, наполненный мыслями Виктора, ворвалась медсестра, словно на бой с заполнявшими палату болезнями. Наверное, главным средством от всех болезней медики считают яркий свет, потому что она первым делом включила выключатель, и палата наполнилась не очень ярким светом, но достаточным для того, чтобы нарушить сон жаждущих лечения больных. Привычными движениями она воткнула в койки градусники, удачно попав в лежавших там больных, мельком глянула на проснувшегося Виктора и умчалась прочь, не мешая процессу начавшегося лечения. Старички продолжали мирно спать. Холодный градусник не нарушил ход мыслей Виктора, который все больше убеждал себя в том, что виной его болезни была совсем не рыбалка. Он поддался уговорам деда и решил съездить в надежде, что удастся развеяться, хотя радости от предстоящей рыбалки не почувствовал. Он просто тупо собрался и на его Запорожце они с дедом поехали за пятьдесят километров ловить зимнего карася. Поехали вечером, потому что карась тот имел желание кормиться только по ночам. Обычно на зимней рыбалке они всегда грелись горячим чаем, но в этот раз, видимо, тот же черт, что дернул Виктора на рыбалку, надоумил его взять с собой бутылку вишневой настойки: "Для сугреву" – как говаривал в таких случаях дед. Когда ночью совсем похолодало под минус тридцать, они решили проверить "сугрев" от настойки. Лучше бы Виктор не делал этого. От двустороннего воспаления его спасло то, что он хватанул не стакан, а полстакана своей вишневки. Она ледяным комком провалилась внутрь, обжигая холодом горло и все остальное, мимо чего прокатывалась внутрь организма. Видимо, пока настойка достигла желудка, она немного согрелась, иначе помимо одностороннего воспаления легких он получил бы еще простудное воспаление желудка, неизвестное науке.
Просидев до полуночи на озере и не увидев ни одной поклевки, они разогрели мотор паяльной лампой и укатили домой, а утром Виктор слег, чтобы испытать на себе удушающие объятия болезни с красивым названием пневмония.
Он давно слышал, что стрессы ослабляют организм и открывают в нем ворота для всех болезней. Виктор на своей шкуре испытал, что можно заболеть не от болезней, а от того, что угнетает и хотел подтверждения своих подозрений, которыми было не с кем поделиться. Днем он уже мог ходить и впервые за неделю сам сходил на обед.
После сончаса Виктор не утерпел и пошел в кабинет заведующего отделением, но не со своей болезнью, а со своим вопросом. Зав отделением по утрам делал обходы и звали его Омар Габидулаевич, но старички в палате между собой, шутя, называли его проще – Кальмаром. Виктор долго не решался войти в открытую дверь кабинета. Он знал, что сомнения не оставят его и заставил себя войти внутрь. Омар Габидулаевич соответствовал своему имени и был мужчиной коренастым, с кавказской наружностью и таким же акцентом, с энергичными движениями. Говорил он быстрыми короткими репликами. Медсестры боялись его и не успевали ни вслед за ним по коридору, ни за его замечаниями, которые он раздавал направо и налево. Доктор сидел за столом и занимался тем, чем обычно занимаются врачи: что – то быстро писал в очередной бумажке, спасая здоровье очередного больного.
- Что ты хотел? - не отрываясь от своего занятия, спросил он вошедшего Виктора. Виктор не знал, как ему начать свою, как он считал, страшную тайну.
- Вы знаете,- начал он. - Я вот не пойму - откуда у меня болезнь эта взялась, - ему стыдно было признаться во всех своих переживаниях последних месяцев. - Не могло все это из-за стресса произойти, на нервной почве? Пневмония эта? – пытался он общими фразами выразить свой вопрос. Доктор никак не понял его намеков о том, что ноги его болезни растут из переживаний за болезнь страны, да и как можно было словами вразумительно выразить подозрения об этом? Виктор чувствовал, что у него не получилось. Доктор поднял голову от бумаг в его сторону и кратко, без тени сомнений, ответил:
- Какой там стресс? Это пневмония, правосторонняя. Пройдешь курс лечения. Сделаем снимок, - и снова уткнулся в свои бумаги. Он не учил в институте, не сталкивался на практике с болезнями страны, которые поражают их жителей, но чтобы ею заболеть, ее надо увидеть. Виктор шел в свою палату и ему оставалось только радоваться тому, что он ни с кем не делился мыслями о причинах своей болезни и, тем более, не оспаривал право на существование этих мыслей, иначе бы он шел сейчас не в палату терапии, а в палату дурдома. Хотя бы в этом ему помогло его, привитое годами, молчаливое восприятие
