Восемьдесят тысяч мыслей за один день вокруг, да около плиты

флотской приборки, и со словами: «Я мешать не буду, только проскочу», залезал с ногами, в руки шлепанцы подхватив, на дальний диван и на час-другой «повисал на трубе» - начинал разговор по телефону с горячо любимыми женой и дочками.

Ну, как тут было его погнать?! Хоть мешал он, конечно – от души плескануть полное ведро воды, смывая мыльную пену, Ячменев уже не мог – друга бы обрызгал. Приходилось окатывать деликатно.

Ну что же – дружба тоже требует жертв.

Это Саша вахтил так! С восьми вечера прошелся по своему заведованию, чего-то там по своей работе сделал, и - в салон, на диван, к телевизору.

- Вот кому на Руси жить хорошо, а! – восклицал тогда Ячменев. – Вот куда надо было по жизни матросом забуриться – я бы и не слез отсюда сроду!

Саня белозубо улыбался.

- Мне тоже предлагали в повара перевестись  –  когда того повара списывали: «Давай, чего ты!».

- И чего ты, действительно? – распрямлялся со шваброй Ячменев. – Меня бы, дурака, от прилета сюда спас!

- Не-ет, – все с той же улыбкой покачивал Саня головой. – Чтобы меня списали?..

Ячменев знал, что у друга имеется поварские «корки». Не испытывал по этому поводу ревностных чувств совершенно, а даже и обрадовался: будет у кого по делу спросить, если что.

Помывка салона(«Настоящая флотская приборка – дома так не уберешься!») стала для Ячменева уже любимым делом. Он не уставал мысленно благодарить тех корабельных плиточников, что качественно, с нужным уклоном выложили белой квадратной плиткой палубу. Так, что можно было двумя опрокинутыми ведрами воды смыть хлопья белой пены, что с душой надраивал он морской круглой шваброй.

Судя по расширенным глазам боцмана, не раз мимоходом наблюдавшего процесс мытья (а «жало» свое он совал по привычке везде – голова отставала на полметра от идущего далеко уже впереди по коридору туловища), никто до Ячменева здесь так не делал. Но, да ведь – сам Бог велел: плитка была выложена добротно, шпигат был чист и принимал все водные потоки без задержки. Надраил палубу с разведенным в ведре порошком, хлобыстнул, смывая, пару ведер чистой воды – и заблестел белым кафелем салон: «Ё-моё: с новостроя такой чистоты не было!».

И это было – конец всех забот очередного дня. «День прошел – и слава богу!» - как учили армейские деды. И можно с чувством выполненного долга снимать и вешать фартук за дверь, выключать на камбузе свет, и, окинув хозяйским взглядом свои владения – все ли конфорки выключены – ненадолго его покинуть: через шесть, семь от силы, часов вновь прибывать сюда – сонным, и опять развивать бешеную деятельность. Но это будет уже завтра…

Он помылся в крохотном душе, с крючка которого с первого раза постоянно соскальзывало и падало в воду полотенце – подняв и стряхнув, приходилось скручивать его жгутом и с силой навьючивать на покатый крючок заново. А после по-армейски быстрой помывки надо было еще согнать в шпигат воду специальной резиновой шваброй – вайпером. Можно было, конечно, и прохалявить – за ночь качка худо-бедно разгонит лужу в шпигат, но Ячменев не ленился – пусть все будет до конца в этот день по-честному. В этот – и во все последующие. А чтоб была какая-то интрига, сам с собой заключал мысленное пари: «За семь гребков – сгоню!  Раз, два, три…».

Сегодня он проиграл – двенадцать. Но-  число-то хорошее! Апостольское.

Жаль – совершенно нечего было читать! В тумбочке найдена была лишь тонкая книга «250 блюд в микроволновой печи» -  абсолютно ему бесполезная. И на то криминальное чтиво, что дюжиной потрепанных книжиц лежало на верху одного из шкафов в салоне, Ячменев тоже не позарился: забивать голову подобной чушью он считал для себя преступлением без оправдания. Приходилось ограничиваться страничкой-другой собственного блокнотика, который завел семь лет назад – тоже в трудный для себя год. Там были цитаты из Библии, изречения мудрецов, и немного собственных мыслей-наблюдений. Строго говоря, весь блокнот можно было прочесть за четверть часа, но – за каждым абзацем лежала целая бездна воспоминаний и переживаний. Так что, страничка на сон грядущий – в самый раз.

А была еще небольшенькая беда – замечательный бальзам «Спасатель», что был Ячменеву универсальным средством для  (он и от ожогов, он и от царапин, он и вместо ежедневной мази для рук), был на исходе, и приходилось экономить его, смазывая руки перед сном, дозируя буквально по капельке.

Как-то в этот раз безалаберно Ячменев собрался – ни напальчников непременных целой горой, ни перчаток, ни бальзама даже хотя бы пару тюбиков… Не о том все голова болела.

Водрузив на нос очки – да, он уже читал в очках! – Ячменев наскоро прочел что-то, надолго задумался, переведя рассеянный взор на тумбочку, где рядом с иконками Николая Угодника, Ангела Хранителя и Григория Богослова стоял поваренок Антоша – его своими рукам связала ему Светлана. Большинство времени дня проводя в постели, она научилась благодаря интернету вязать детские игрушки – получалось у нее теперь это так здорово! И вот теперь Антоша – так назвал его Ячменев – в самом что ни на есть поварском современном наряде, колпаке и поварешкой в одной из четырехпалых рук, блестел бусинками своих добрых, наивных глазенок с растерянной теперь укоризной: «Ты ее бросил ? Ту, что явила меня на свет, а тебе всегда жизнь сохраняла – ты бросил ее больную?».

И Ячменеву оставалось лишь, бережно положив на полку блокнот и очки, погасить поскорее свет. Спасибо айфон, с заведенным сейчас будильником на половину пятого, еще несколько мгновений жил рядом светлячком в погрузившейся в темноту каюте.

А засыпая, Ячменев все еще размышлял о чем-то несерьезном, никому на самом деле ненужном и неинтересном. О том, что повар – профессия творческая. Его никак нельзя третировать: только свободный душой творец способен создавать что-то стоящее – быть может, шедевры… И плюя в душу повара, иные недалекие скудоумцы на самом деле плюют в свое блюдо: повар поневоле выплеснет то в свою готовку.

Засыпал Ячменев всегда почти моментально.

Ему не приснился сегодня вещий сон в кроваво-красных цветах, как местные гурманы все-таки сожрут его через месяц – нет! Ему снилось лето, дача, и Ячменев кроет крышу из металлочерепицы ярко-синего цвета, бойко кивая поблескивающему очками тестю, что на подхвате внизу: «А потом, Михал Иваныч, за баню возьмусь – я ж вам такую печку обещал сложить!..».

Только почему у черепицы этот цвет – сроду же Ячменев такого не желал? По дешевке, на распродаже, наверное, урвал. Но, разве не нашлось его любимого аквамарина? Того удивительного, сочного, свежего цвета морской волны, которая настойчиво шепчет все то же милое имя.