Восемьдесят тысяч мыслей за один день вокруг, да около плиты

это!».

Ячменев учился с душой. Он был тогда, тридцать ровно лет назад, честным, открытым всему миру душой юношей. Наивным, конечно, но любимым в группе, разбитным рубаха – парнем. С чувством юмора несомненным.

Ячменев легко бы справился сейчас с каждым заданием – узлы он муштровал тоже от души – в кармане брюк всегда была тонкая веревочка («кончик», вообще-то, по-морскому), которая чуть не каждую свободную минуту извивалась чудными хитросплетениями. И директор это знал. Потому и приберег особенное…

- Так, а тебе!.. А тебе, стоящему вахту у трапа, вахтенный помощник капитана велел натянуть леерное ограждение, чтоб оно звенело – как струна: чтобы люди не упали. Ну-ка!..

Повисла, как водится, тишина. Все обступили пятачок, на котором Ячменеву надлежало блестящим образом вывязать злосчастный, одному ему теперь  конечно ведомый узел, и навешать тумаков тем самым этому развеселому черту - директору. Рассчитаться по полной за них всех вместе, и каждого в отдельности! Отомстить.

А Ячменев, сам теперь растерявшись, стал вязать какой-то простой штык, от которого вяло протянувшийся кончик уж точно не звенел.

С воплем впал в отчаяние (и любимый ученик не спас его профессиональной чести) мастер, а ехидный директор, спрятав улыбку, безоговорочно кивнул:

- Два!

Ячменев до сих пор помнил то свое чувство полного опустошения: год учебы в училище, где их группа готовилась стать первоклассными матросами-мотористами, потерян впустую, и никогда ему не увидать синего моря и дальних стран за ним! Прощай, светлая мечта!..

Но, все оказалось отнюдь не так трагично, а даже хорошо: в итоге за экзамен всей группе без исключения выставили четверки за экзамен. «Потому что среди вас шлангов нет», - резюмировал дело мужик- директор.

А отходчивый «мастак» показал Ячменеву, как надо было выполнить задание. Дело в том, что тут нужна была уже комбинация из двух узлов.

- Вот здесь, ближе к концу, вяжешь бурлацкую петлю, заводишь кончик в кольцо трапа, и обратно – в эту петлю. И – натягиваешь: получается рычаг!

Ах, вот оно что! Проще, на самом деле, пареной репы!

И сейчас, карабкаясь с объемным, тяжелым и не слишком-то удобным мешком вверх по крутому трапу, Ячменев в сотый, верно, уже раз подошел и взял в руки тот самый кончик, хитро глянув при том на ушлого директора:

- Как струна, говорите?

В три секунды он ловко закрутил бурлацкую петлю, вдел в нее свободный конец, по-молодецки лихо затянул на рычаге, и зафиксировал простым узлом окончательно. И тут же, подхватив пальцами рук этот конец, как гитару, начал дергать – теребить, заведши при том во весь голос:

- Как провожают пароходы… Совсем не так, как поезда!

Громогласный хохот товарищей грянул в ответ: вот это умыли они маститого директора! А тот, терпеливо выждав, пока смех и возгласы поутихнут, всей ладонью указал на Ячменева:

- Вот таким и надо в море быть!

А что – все правильно сказал!

Сильные порывы ветра сбивали дыхание, но Ячменев с улыбкой нес свою ношу через все судно. А на переходном, через весь открытый трюм, мостике можно было положить коробку, упрятанную в мешок на стальные поручни, и толкать ее перед собой: сплошная механизация!

Он заволок мешок в надстройку, как всегда повоевав пред этим с самозакрывающейся упругой дверью, почти вбежал на камбуз, бухнул мешок на стол у мойки и только тут задохнулся.

Да – Ячменев задыхался теперь после подъемов тяжести, особенно если при этом приходилось совершать с несомым грузом восхождение. А тут, получалось на обратном пути – три трапа и один высокий приступок – так, где через блок постоянно елозил толстый стальной трос. Откуда взялись эти приступы удушья – Ячменев так и не знал. Помнил только точно первый – восемь лет назад, в трюме, когда он, еще будучи трюмным матросом, бойко подавал наверх упаковки гофротары, один сердобольный матрос сказал ему вниз:

- Ты если устал – давай подменим!

А Ячменев и не устал вовсе – баловство какое: в былые времена он вообще – как пулемет эти короба подкидывал – не успевали забирать!

И вдруг – он задохнулся… Крепко – так, что не смог подавать больше, а лишь отошел в дальний угол трюма – чтоб не увидели, и там, упершись руками в переборку, стоял чуть согнувшись в поясе. Глубокие вздохи пропадали где-то внутри, ему не хватало воздуха. И он опять и опять хватал его широко открытым ртом, как рыба. Глаза лезли на лоб. Стало так нестерпимо жарко, что он сбросил с себя фуфайку. Так и простоял минут сорок – давно уж достали без него тару и, посвистев, звали наверх, но он лишь махнул рукой: «Мне еще здесь, в трюме, сделать надо кое-чего… Спасибо, парни, что без меня управились!».

И с того дня – стоило ему только вспомнить, подумать о дыхании во время движения, как он тотчас начинал задыхаться. Воздуха не хватало, как глубоко он не пытался вздохнуть (говорили, что вот этого-то при приступах и не надо делать), он хрипел, мышцы спины и шеи напрягались чуть не до разрыва, и болели потом несколько дней. Впрочем, и задых стал случаться чуть не ежедневно.

Конечно, надо было бы за столько дойти до специалиста, но Ячменев так и не собрался. Поэтому, так и не выясненной оставалась причина. Врачи и терапевты по случаю грешили на годы и тромбофлебит ног, неизбежно в трюмах с их десятками тысяч тонн, заработанный; на психосоматический эффект и даже на межреберное защемление в результате забытой травмы (не припоминал Ячменев ничего подобного, но на в правой стороне груди действительно от нагрузок тянуло). Скорее всего: все вместе, в придачу еще к пивному животу.

Досадно, конечно, было Ячменеву – уж отсюда беды он никак не ждал. Разве мог подумать он, совершавший к своему удовольствию длительные пробежки всю жизнь ( он даже в морских рейсах бегал – по промысловой палубе, когда была возможность, и по боковым, у надстройки, проходам), что будет задыхаться под ее конец!

Он и в училище, кстати, на экзамене по физкультуре, закончил километровый забег с лидерством в десятки метров. Пожилой, сухощавый и тщедушный физкультурник не мог, за изгибом дороги, видеть самую середину дистанции, где, добежав до означенного бордюра, следовало поворачивать обратно. Так вот – Ячменев уже тогда оставил всех позади, и , по-честному оттолкнувшись от бордюра в обратный путь, увидал следующую картину: задыхавшиеся метрах в двадцати-тридцати  товарищи с загнанными глазами останавливались не добегая, и ожидали теперь лидера, чтобы на таком же расстоянии увязаться вслед – полсотни метров, а еще несколько десятков секунд отдыха и сэкономили, шельмы (это он по-доброму, конечно)!

Какая ему теперь работа где бы то ни было, где предстояло бы таскать хоть что-то тяжелое? Работа в офисе за компьютером ему точно не светила. А работать придется все равно – чуть не полтора десятка лет еще. Торчать ему на своем камбузе, никуда не высовываться – до самой пенсии, а то и дальше!

У Ячменева теперь, как самое дорогое, баллончик для дыхания всегда с собой был. Только здесь в каюте он оставался, и забывал частенько перед походом на бак Ячменев профилактически его использовать.

Отдышавшись на сей раз в каких-то пятнадцать минут (приступ не был сильным, иначе полчаса бы, самое меньшее, колотящееся дыхание утихомиривать пришлось), в которые он хаотично все же хозяйствовал на камбузе, Ячменев вышел в салон с тряпкой в руках и полотенцем на плече, чтоб в последний раз за сегодня убрать  столы. А надо было еще сделать сырно-колбасную нарезку и подрезать хлеба – на ночную вахту. Ужели он закончит и сегодняшний день?

А куда денется? Только если – за полночь уйдет.

И когда вся эта суета была проделана, на пороге возник здоровяк электромеханик. С ранимой, тем не менее, душой: пару дней назад при вот таком же появлении Ячменев спросил с нотками едва улавливаемого неудовольствия в голосе: «А ты что – еще не ел?». И радостный взор электромеха тут же потух, как у обиженного ребенка, и развернулся было он на выход, и Ячменеву натурально силой пришлось удержать и развернуть в сторону раздачи бессовестно опаздывающего.

Еще и нянькайся с ними! За свое же потерянное время.

Но электромеханик был безусловным здесь другом Ячменева. Когда Алексей приготовил манты на ужин – почти настоящие (сноровисто налепив сто штук – с запасом, из расчета по пять на порцию, - Ячменев отварил руколепные изделия в кастрюле с водой, а потом подсушил в духовке на противне: ну, а где бы он мантоварку взял?), то электромеханик, опоздав вот также, умял и свою порцию, и запас, оставшуюся парочку мантов прихватив на тарелке в каюту: «Потом поем: чего-то пока не лезет».

- Скажу завтра капитану, чтобы тебе зарплату добавил – за такие манты!

Ячменев лишь кисло улыбнулся в ответ. Друг Саня шепнул ему уже после ужина, что боцман с Карлик-носом похулили манты из-за рубленого лука: «Лень ему было по-другому».

- Так подожди, - опешил от такого рассказа Ячменев, - лук и должен быть в мантах – рубленым – чтоб сочнее были. По уму, и мясо должно быть мелкопорезанное, это уж я – ладно! – через мясорубку прокрутил.

А ведь грешным делом, думал на этот счет Ячменев. Прокрутить луковицы, или, по классическому рецепту -  порезать? И как раз-таки из-за этих двоих – ну и подпевалы-сварщика в придачу – решил делать по рецепту: чтоб не докопались. А они все равно!.. Да еще: «лень»!

- Я им тоже говорю, - сверкнул глазами Саня, - ему бы легче было через мясорубку лук пустить. Но – им разве что докажешь?

А и не надо – не надо с дураками связываться: железный жизни закон!

Ячменев разбросал – растолкал все нарезки- заготовки по холодильникам, и теперь оставалось только мытье любимой палубы.

Да неужели?!

Прежде всего, он нашел в работающем с самого ужина телевизоре канал «Матч ТВ». Жаль, что сегодня уже не было футбольных еврокубков – то был  трехдневный маленький праздник Ячменеву – вечерний бонус за труды дневные. Но, сегодня баскетбол краем глаза посмотрит – тоже евролига, тоже за наших поболеть, хоть и «наших» там – только буквы на майках…

Телевизор – да, это было благо, это была отдушина! Ячменев и не помнил. Когда он в последний раз до этого телевизор смотрел. А тут принялся – с радостью. Старые, добрые, сплошь из советских времен, фильмы. Даже заштатные, которые в свое время просто не стал бы смотреть: «Тоска!». Но теперь они в своих пейзажах, лицах, диалогах несли неизгладимую печать времени. Игра актеров была несравненно правдивой :»Верю!..Верю». и каждый сюжет нес какую-то ясную и благородную мысль.

- А сейчас что! – высказывал он пару дней назад Сане. – За двадцать пять лет, заметь – ни-че-гошеньки стоящего, ничего хотя бы рядом стоящего с какой-нибудь «Иронией судьбы», или рукой бриллиантовой, «Покровскими воротами»… Казалось бы – вот вам: отменили цензуру: твори – не хочу! И ничего ровным счетом! А почему? А потому что сюжетов – нет!.. Нет сюжетов – о чем писать? Тема только одна – огромные деньги, и как к ним добраться – по костям.

Саня, поблескивая восточным взором, давно смотрел в мерцавший экран, потягивал чаек, и в пафосных паузах пламенной речи из приличия кивал курчавой головой.

Кстати, надо было поспешать с помывкой салона – друг любезный имел обыкновение появляться в самый разгар настоящей