На правом фланге ожесточенно работал вражеский пулеметчик, стали падать красные бойцы, сраженные пулями. Внезапно в середине и с левой стороны окопа, стрельба прекратилась, только стрекочущие очереди шмайсеров, да одиночные винтовочные выстрелы все реже и реже доносились из немецкой траншеи. Позади штрафников запоздало разорвались мины, выпущенные немцами впопыхах.
Поле было усеяно трупами солдат. Капитан Косицын зорко присматривался к убитым и раненым и, заметив за ними прятавшихся бойцов, пригрозил пистолетом. Подозвав своего заместителя, командир приказал:
– Лейтенант, возвращайся в окоп и пинками выгоняй трусов обратно. Не забудь пересчитать и запомнить фамилии, после боя им достанется.
Замком роты в сопровождении двух бойцов, вернулся на исходные позиции и, заглянув в блиндаж, увидел с десятка полтора штрафников. Пришлось покрыть их отборным матом. В ответ раздались угрозы и матерки. Так и есть, Охримов и его кодла, решили отсидеться до конца боя. Направив ствол «ТТ» под ноги штрафников, лейтенант резко скомандовал:
– Быстро на поле боя!
– А ты нас не пугай… Мы уже тертые. Лучше на нарах срок оттарабанить, чем гнить на этом поле… – заговорил Охримов, напуская на себя важность.
– Последний раз предупреждаю, пока я вас не расстрелял, быстро идите в наступление.
Но увидев, как Охримов жестами подбадривает своих корешей, мол, нас стращают, стараются запугать, лейтенант сделал три выстрела из пистолета под ноги штрафников. Сопровождавшие его бойцы направили стволы автоматов им в грудь, готовые по приказу всех положить.
– Следующей пулей я продырявлю шкуру самого трусливого из вас, – замком роты прицелился в Охримова.
Штрафники моментально выскочили из блиндажа и, поругиваясь, стали переваливаться через бруствер. Зигзагообразными перебежками поспешили догнать последних солдат.
Запрыгнув во вражеский окоп, Николай увидел направленный на него ствол автомата. Опередив на доли секунды вражеского солдата прикладом, отбил оружие и со всей силы ударил его в лоб, а друг Алексей этому же немцу всадил в живот штык-нож. Николай поднялся во весь рост и за изгибом траншеи увидел несколько вражеских солдат. Быстро перезарядив диски с патронами, бойцы присели на корточки и с трех стволов ППШ[1] полоснули свинцовым дождем вдоль траншеи. Вслед за очередями полетели оставшиеся гранаты. Замолчал второй вражеский пулемет. Часть окопа была освобождена от вражеских солдат. Николай вскочил и ринулся вперед, как вдруг почувствовал сильный удар в левое плечо. От боли парализовало тело. Перед глазами поплыли лица немецких солдат, остервенело обороняющиеся от прыгающих на них с бруствера красноармейцев, затем ноги потеряли под собой почву и Николай, потеряв сознание, упал на дно траншеи.
Очнулся Борисов в полевом лазарете, в большой, четырехугольной палатке, лежа на операционном столе. В нос резко ударил запах нашатыря. Возле него суетилась молоденькая медсестра, а врач-хирург готовился к операции. Рядом возился пожилой мужчина-солдат в оборванной телогрейке, помогая раненному бойцу лечь на носилки.
– Ну что, солдат, очнулся, – миролюбиво сказал врач, поглаживая Николая по голове, – потерпи чуток, сейчас достану пулю из твоего плеча. Приедет машина, и отправим тебя в госпиталь.
Пока хирург протирал руки спиртом, готовясь к операции, сестра обработала рану йодом. Налив в кружку спирт, разбавила его немного водой и предложила Николаю как обезболивающий препарат.
– Доктор, может до госпиталя потерпеть? – умоляюще произнес Николай, глядя как хирург берет в руки скальпель и пинцет.
Медсестра ласково взглянула в глаза раненному бойцу и успокаивающе сказала:
– Потерпи родной, рана не такая уж опасная, Николай Фомич мигом достанет пулю, он у нас в этом деле большой мастер.
Николай, застеснявшись симпатичной девушки, сомкнул веки, давая понять, что готов. Крепкий спирт уже действовал и туманил разум, раненый не так сильно почувствовал боль, когда скальпель прикоснулся к коже, но как только хирург проник вглубь пинцетом и нащупал пулю, Николай дернулся всем телом. Санитар и сестра, ухватив его за руки, придавили к столу. Как и обещала симпатичная медсестра, операция закончилось быстро и успешно. Николай открыл глаза и, увидев, что хирург собирается выбросить пулю, попросил
– Можно оставить ее себе на память?
Врач кивнул и, не снимая повязки, обратился к сестре:
– Любаша, перевяжи бойца и налей ему еще спирта, а я пока осмотрю следующего. Не забудь перед отправкой отдать ему амулет.
Ближе к вечеру подъехали две санитарные машины и раненных бойцов, осторожно переместили в кузов для отправки в госпиталь. Люба бережно поправила под головой Николая телогрейку и на прощание сунула ему в руку пулю, извлеченную из плеча.
Через два дня к Николаю в госпиталь пришел друг Алексей и принес гостинцы от сослуживцев из разведотделения.
– Ну, как себя чувствуешь?
– Со спиртом потянет, – отшутился Николай.
– Колек, а знаешь, командир за тебя хлопочет перед начальством, – с искорками в глазах весело сказал Лешка, – я слышал, он рапорт подал, чтоб тебя досрочно освободили и снова в полк направили. Ты же геройский подвиг совершил.
– Да ладно, я не один там был, а тебя с Мишкой разве командир решил обделить?
– Нас же не ранило. Хотя, может и нас освободят, а тебе орден обеспечен железно.
– Ага, разбежались, если только орденом «Сутулова» наградят, – усмехнувшись, высказался Николай, – письма были?
– Нам с тобой не было. Мишке из Ленинграда казенная бумага пришла, правда запоздалая. Колек, прикинь, у него там мать и трехлетняя сестренка с голоду померли, а батька под Киевом в бою погиб, теперь наш Мишка, совсем сиротой остался.
– Да, если б не война проклятая, – тяжело вздохнул Николай, потирая ноющее от боли плечо, – может, и наша жизнь по-другому бы пошла.
– Точняк, Колек, я бы с голодухи не полез за картошкой на овощной склад, а ты бы не прогулял смену на заводе. Спасибо родной стране, влупила нам срока по самое не хочу.
– Ты хоть за кражу в тюрьму попал, а я за что? – возмутился Николай, – какой гад только выдумал, чтоб за прогул пацанов судить. Обидно было до слез, я ведь по уважительной причине прогулял, мамка сильно захворала, а мне в другой конец города нужно было за лекарством смотаться. Да разве следаки послушали, хоть я тогда малолеткой был, впарили статью за самовольный уход с военного производства. У нас в цехе столько пацанов и девчонок на войну работали, иногда по десять часов стояли, привязанные к станкам.
– Коль, а тебя в лагерь отправили или сразу в армию призвали?
– Ты что, с Луны свалился, я почти год отсидел, только потом в спецчасть подал заявление на фронт. Пока восемнадцать не стукнуло, два раза отказывали. Знаешь, как я опешил, когда начальник лагеря меня к себе вызвал, там у него какой-то капитан сидел, он как раз набирал зэков на фронт. Мне повезло, в штрафроту направили. Меня к четырем годам приговорили, а заменили месяцем штрафроты.
– Этот месяц еще как-то надо было продержаться, – со знанием дела, сказал Лешка.
– Верно, говоришь, иного после недельного пребывания убивало.
– Выходит, Колек, ты уже второй раз под раздачу попал.
– Да, если бы не поправка к статье и не награды, отправили бы на этот раз в лагерь, а ни в штрафроту.
– Странно, ты мне об этом не рассказывал, – удивленно заявил Лешка.
– Разве?
– Нет-нет, ты запамятовал, – но, чтобы сменить разговор, продолжил, – Коль, поговаривают, сам Рокоссовский у Сталина за штрафников просил, чтоб за ранение снимали с них судимости.
– Леха, не смеши меня, чтобы снять судимость, надо годы ждать. А хотя бы и снимут, нам от этого не легче, у власти к штрафникам такое отношение, на всю жизнь клеймо поставили, со скотиной и то лучше обращаются, – Николай тяжело вздохнул.
– Не переживай, рано или поздно, все равно суд простит, весь позор смоешь.
– Не глупи Леха. В чем я провинился перед своей мамой, соседями, наконец, перед родиной, я что, предал кого-то или струсил перед врагом? Разных людей встречал, некоторые оружие бросали, руки поднимали, жить хотели, в плен сдавались. А другие – пулям не кланялись, жизней своих не жалели, так вот, я из той породы. Пусть меня лучше убьют, но живым не сдамся.
– Ну и дурак, мамке ты мертвый не нужен.
– Ты считаешь, что лучше в плен сдаться. А ты готов после этого пройти пару кругов ада?
– В смысле?
Николай огляделся по сторонам и перешел на шепот:
– После плена в гитлеровском аду, по сталинскому указу обязательно попадешь в другой ад.
– Коль, но жить-то все равно хочется.
– Лешка, война тому не страшна, кто на передовую не попадет, ему бояться нечего. Это наверху разные указы, законы выдумывают. Знаешь, что меня бесит? Меня, пацана семнадцатилетнего, как закоренелого жульмана в лагерь отправили. Я еще тогда решил для себя, попаду на фронт, лучше в первом бою погибну, чем годами буду хлебать лагерное дерьмо. Я начальничкам не боялся говорить правду в глаза, так ведь они меня в изолятор столько раз закрывали, потому моими заявлениями – пойти на фронт, подтирались. Таких как я, в лагере было полно, многие на фронт рвались, но собаки вертухаи твердили одно: «На нарах победу будете встречать – твари!» Благо капитан, составлявший список зэков, подавших заявление на фронт, глянул на меня и почему-то дал добро.
– Ты бы сейчас со стороны себя увидел, у тебя глаза, как у разъяренного быка.
– Что, правда?
– Конечно, потому вертухаи тебя на дух не переваривали, от одного взгляда их в дрожь бросало.
– Да ладно заливать-то, – засмеялся Колька, но снова потер больное плечо.
– Что, побаливает?
– Есть немного, ну, ничего, до свадьбы заживет.
– А когда свадьба? – хитро прищурившись, спросил Лешка.
– Ты оглумел, что ли, у меня и невесты-то нет.
– А сестричка из полевого госпиталя?
– Нет, Леха, ты действительно офонарел, с какого боку я к ней должен прилипнуть.
– Ну, она же тебе понравилась?
[justify]– И что, война кругом, а ты о какой-то женитьбе? Слушай, брось об этом
Штрафники не кричали "Ура". Они кричали "Гу-га!"
Или шли в атаку с "русским матом".