[/justify]
Один из «светлячков» пробился сквозь щель в оконной раме и вырвался на волю. Он искоркой закружился в воздухе и неслышно опустился на воротник пальто заведующей выставочным центром, зарылся в ворс. Мигнул и погас.
- Какая невыносимая головная боль, - простонала Евгения Николаевна, - кажется, целая рота маленьких барабанщиков у меня в висках! Скорей домой! Домой!
Женщина остановила попутку и почти рухнула на заднее сидение салона, в полуобморочном состоянии назвала адрес и смежила веки.
«А ведь водитель тебя вовсе не домой везет, - эта фраза прозвучала так ясно, словно кто-то произнес вслух, - довезет до леса, поглумится над тобой и выбросит в первый же попавшийся овраг. Страшно? А чего тебе бояться? Хоть под старость испытаешь, что такое настоящий самец, а то всю жизнь строила из себя барышню кисейную. Хотя кому ты нужна? Бестолковая старая курица».
Рубенская открыла глаза и испуганно посмотрела на водителя:
- Вы что-то сказали? – дрогнувшим голосом спросила она, прижимая к груди сумочку.
- Я говорю, улица закрыта, там канализацию прорвало, все затопило. По дворам поедем, - оглянулся водитель, - а может, вас в больницу отвезти? Что-то вы совсем побледнели. У меня вот так же маме на улице плохо стало, и все. Умерла старушка прямо у мусорных баков, так за бомжиху приняли, чуть не похоронили как безродную. Я в ту пору в командировке был, приехал: дома - могильная тишина. С трудом дознался, куда мамашу девали. Пятнадцать лет прошло, а на душе до сих пор муторно. А вы, похоже, женщина одинокая? Может, и правда, в больничку свезти?
- Нет-нет, спасибо, - Евгения Николаевна с трудом проглотила образовавшийся в горле горький комок. – Я лучше домой. Это просто головная боль. Устала на работе.
- Ну как хотите, - водитель кивнул, - домой – так домой.
Минуты две они ехали молча. Потом водитель, словно пересиливая себя, спросил:
- А вы ведь в выставочном центре работаете, да? Я вас узнал. Я хотел бы вас попросить об одолжении.
- Слушаю.
- У вас, кажется, выставка фотографа Разумова открывается? Я сегодня рекламу по телевизору видел.
- Вы хотите пригласительный билет?
- Боже упаси! Я хотел вас попросить… убрать одну фотографию. Не хочу, чтобы ее показывали в таком виде.
- Кого?! – Рубенская вздрогнула от предчувствия того, что сейчас услышит.
- Маму мою, - тихо сказал водитель. - Эта сволочь знаменитая, видимо, в тот год в наш город приезжал. И сфотографировал ее у мусорных баков, когда она сознание потеряла. Не помог. «Скорую» не вызвал. Только на кнопочку фотоаппарата нажал. Чик-чик! И готов шедевр! Умирающая старуха с помойным ведром! Любуйся, зритель! Если бы я его встретил – набил бы морду! Спекулирует на людском горе!
Евгения Николаевна отпустила сумочку и ободряюще похлопала водителя по плечу:
- Я непременно выполню вашу просьбу! Я поняла, о какой фотографии идет речь. Я уберу ее. Обещаю.
И призналась:
- Мне самой эта выставка очень не нравится. Но управление культуры считает, что работы именитого земляка должны быть в нашем выставочном центре.
- А можно я выкуплю у вас фотографию моей мамы? – спросил водитель, снова оборачиваясь к Евгении Николаевне. – Выкуплю и уничтожу. Никто не имеет права видеть мою маму в таком виде!
Рубенская с трудом понимала, что тот говорит – боль огненным обручем охватила уже не только голову, но и шею, и спускалась ниже.
Преодолевая муки, заведующая вдруг подумала, что если ей так худо, то пусть хоть кому-то станет легче. И сразу пришло решение:
- А зачем вам выкупать этот снимок? – Евгения Николаевна поразилась своей небывалой смелости, но отступать была не намерена. – Здание выставочного центра старое, в подвале водятся крысы. Иногда и в подсобное помещение проникают. Я сколько раз просила в санэпидстанции вывести грызунов, писала и в управление культуры, но все только собираются. Может быть, эта фотография еще не помещена в экспозицию, а лежит в подсобке? Картонная коробка – тара ненадежная. А у крыс такие острые зубы…
- Правда?
Недоверчивая радость этого человека была приятна Евгении Николаевне. Она улыбнулась и… почувствовала, что боль отступила. Совсем!
- Знаете что, - предложила она водителю, - если вы никуда не торопитесь, давайте я угощу вас чаем с пирожками. Я вчера напекла, но мне одной столько не съесть. Соглашайтесь! Меня, кстати, Евгенией Николаевной зовут.
- А я Володя, - улыбнулся тот. – Пирожки я люблю. Особенно яблочные. Мне мама в детстве часто пекла.
- Отлично! – Рубенская знала, что преступление, которое собирается совершить – и не преступление вовсе. По крайней мере, с точки зрения морали, уничтожить фотографию, порочащую человека – это хороший поступок. Потому на душе у нее было весело. Вместе с фотографией Володиной мамы она уничтожит еще один снимок, не дававший ей покоя целый день. Перебирая работы Разумова, присланные для выставки, Евгения Николаевна с ужасом увидела изображение Зоеньки, своей дочери, умершей двадцать лет назад от лейкоза. Фотограф запечатлел Зою в больничной палате, у окна. На подоконнике – дивный букет. Благоухающие розы и затухающая человеческая жизнь. Чудовищный парадокс.
Рубенская понимала, что головная боль, терзавшая ее с самого утра, не случайна. И на непогоду нечего грешить. Весь день она не находила себе места. Не знала, как поступить. Не выставлять фотографию умирающей Зоеньки на всеобщее обозрение? Но тогда организаторы выставки поинтересуются, где работа под номером шесть. Да, такой номер у Зоенькиных страданий! А фотография мамы Владимира, кажется, имела восьмой номер. Замечательно! Лучше быть не может! Во всем виноваты гадкие крысы! Ведь предупреждала, и в санэпидстанцию писала неоднократно!
«А что он сможет со мной сделать? – беззаботно подумала женщина о начальнике управления культуры, непосредственном своем начальнике. – Минимум – наложить штраф. Максимум – уволить. Ну и пусть, я и так на пенсии. Плевала я на такое искусство, от которого скулы сводит. Завтра же уничтожу фотографию и напишу заявление на увольнение!»
Рубенская поправила воротник пальто, и фиолетовая искорка, чуть вспыхнув, упорхнула в приоткрытое окно.
- Володя, вон мой дом, паркуйтесь, - скомандовала Евгения Николаевна. – Кстати, вы, наверное, человек семейный? Дети есть? Что вы говорите, два мальчика! Превосходно! У меня осталась отличная библиотека от дочери. Фантастика, приключения, пираты и клады! Вашим мальчуганам понравится!
В пьяном бреду Сарафанову показалось, что в гостиной кто-то есть. Он не помнил, как дошел до дома, как открыл дверь и попал в квартиру. Глупо улыбаясь, сунул руку в карман и достал отвертку. Ту самую, которой размахивал перед лицом заведующей выставочным залом. С трудом стянул ботинки, запихнул их в угол и, забыв снять куртку, покачиваясь, пошел в комнату, держа перед собой отвертку как рапиру.
- Эй ты! Выходи! – крикнул Сарафанов в темноту комнаты. – Я тебя не боюсь!
Из кухни доносились звуки падающих в раковину капель – Петр давно собирался поменять в кране прокладку, да руки не доходили.
Гостиная встретила его мраком и тишиной. Петр щелкнул выключателем, и когда под потолком зажглась люстра, Сарафанов увидел, что в его кресле, перед телевизором, кто-то сидит.
- Ты-ы кто-о?
Уже неделю Сарафанов жил один. Жена укатила к маме – старушка приболела – и забрала с собой сына. Болезнь матери, конечно, была предлогом. Петя прекрасно понимал, что его Галине надоели ночные кошмары мужа: он вскрикивал во сне, махал кулаками, отгоняя видения, и однажды больно заехал жене в лицо. Утром, прикладывая с распухшей физиономии компресс, Галя заявила, что ей необходимо повидать маму. И видаться они будут недели две, не меньше.
- А может, и месяц, - мстительно добавила супруга.
Сарафанов не протестовал. Он и сам понимал, что так будет лучше. Лучше. Но кому? Ему-то уж точно ничего хорошего не светит. Или с ума сойдет, или сопьется окончательно и потеряет работу.
- Ты-ы кто-о? – снова спросил электрик, пытаясь вспомнить: может быть, он кого-то из собутыльников позвал в гости?
Фигура в кресле зашевелилась. С легким постаныванием некто поднялся с хозяйского кресла, обернулся к Петру.
Сарафанов, направив в сторону незнакомца дрожащую руку с отверткой-«рапирой», сделал шаг вперед.
- Я-а тебя в гости не зва-ал, - протянул он неуверенно. – Ты кто? – в третий раз спросил он, осипшим от страха голосом.
- Почтальон, - тихо ответил незнакомец.
Он был в черном пальто и черном котелке, шея обмотана серебристым шарфом. На руках – черные лаковые перчатки. Ботинки – остроносые, из тонкой кожи, блестели, словно побывали под щеткой чистильщика обуви пять минут назад. Все эти мелкие детали Сарафанов отметил и даже мысленно сделал вывод: «Франт. И явно приезжий». Но как ни вглядывался Петр, он не мог увидеть лица гостя. То казалось размытым. Такое изображение можно увидеть за залитым дождем стеклом. А может, Сарафанов был слишком пьян?
- Почтальон? Телеграмму, что ли, принес? А в дом как попал?
И тут, где-то из подвалов памяти вынырнула картинка: домой он шел вместе с этим самым франтом. Как тот помог ослабевшему Петру подняться по лестнице, как услужливо взял из дрожащих пальцев ключи и открыл замок.
- Черт! Вот я набрался-то…
[justify] -Петр Александрович, я должен передать вам бандероль, - спокойно и холодно сказал человек в пальто. – Я и так у вас засиделся дольше отведенного времени, пока ждал, когда ваше сознание будет способно воспринимать события должным
