умела гордиться современниками, а перед некоторыми просто благоговела. Так она относилась к Шостаковичу. «Бетховена я люблю, но Шостакович мне гораздо ближе. Здесь и одиночество и трагизм. Это — нечто бестекстовое…»
Уход из жизни каждого из своих друзей она воспринимала очень тяжело. Друзья умирали, уходили по невозвратной дороге. Ахматова, Тушнова, Светлов, Александр Яшин, Твардовский, Кассиль. «Подбираемся, подбираемся», - горько произносила она, услышав очередную печальную весть.
Иногда она бывала мягкой, доброй, ласковой. Очень любила цветы: гвоздики, розы, скромный душистый горошек и больше всего – хризантемы.
Эта женщина, так много и так несправедливо страдавшая в жизни, не любила говорить о любви. Но этим чувством была напитана ее поэзия. В суровых и безыскусных строках подчас больше любви, чем в тысячах красивых слов.
Но некоторые ее высказывания навсегда врезались в сердце. «Любовь, как спущенный курок - не вернуть, не догнать, не остановить». «Счастье — есть всегда, нужно только узнать его, когда придет, и не испугаться его, может быть не похожего на задуманное…
Ольга Федоровна Берргольц умерла в 13 ноября 1975 года. Ее последним желанием было лежать на Пискаревском кладбище – там, где лежат тысячи ленинградцев, погибших в блокаду, где на граните выбиты написанные ею слова: «…никто не забыт, и ничто не забыто». Но похоронили ее на Литераторских мостках, посчитав, что Пискаревское для нее слишком почетно…
Сущесвует последняя архивная запись Ольги Федоровны. Она читает стихи. Худощавая немолодая элегантно одетая женщина. Лицо, увы, выдает следы пагубной привычки. Но как же твердо, как уверенно звучит голос:
А я вам говорю, что нет
Напрасно прожитых мной лет,
Ненужно пройденных путей,
Впустую слышанных вестей.
Нет невоспринятых миров,
Нет мимо розданных даров,
Любви напрасной тоже нет,
Любви обманутой, больной,
Ее нетленно-чистый свет
Всегда во мне, всегда со мной.
И никогда не поздно снова
Начать всю жизнь, начать весь путь,
И так, чтоб в прошлом бы — ни слова,
Ни стона бы не зачеркнуть.
P.S. Память моя все больше начинает походить на стремительно мчащийся поезд. И подобно его освещенным окнам в ней ярко вспыхивают три лица. Это лица женщин, никак не связанных между собой, и никогда не знавших о существовании друг друга, и тем не менее, странным и страшным образом схожих между собой, ибо опалены были одной судьбой, одним временем, в котором им довелось жить. И,вспоминая их, я отчетливо понимаю: если к кому и можно применить слово «лики», то только к ним.
Лик 1. Родственница
Это лицо памятнее мне более остальных. Не потому, что оно было красивее или уродливее чем другие, вовсе нет! Обыкновенное лицо пожилой женщины с очками в черепаховой оправе. Но было в нем нечто монументальное: словно вырублено из куска цельного гранита – каменные складки на темных щеках, твердый подбородок, лоб, прочерченный резкими линиями, даже волосы – роскошные, седые, казались застывшими волнами. И над всем этим великолепием царствовал взгляд из-под затемненных стекол. Трудно даже сейчас найти ему определение: не то, чтобы испытующий – для этого он был слишком спокойным,и не то, чтобы властным – для этого он был слишком усталым, а скорее – неподкупным, неспособным поддаться на какую-либо фальшь, физического ли, духовного ли свойства.
Говорила эта женщина мало, и вообще разительно отличалась от других. Большинство кавказских женщин очень эмоциональны и общительны. Более того, излишняя сдержанность в проявлении родственных ли, дружеских ли чувств не особо приветствуется и расценивается как холодность или спесь. Но она была не холодна, не спесива, а только необыкновенно сдержанна и строга.
Иногда до меня долетали обрывки разговоров старших о ней . «Не дай Бог никому пережить того, что она пережила.»; «Потерять всех родных в годы репрессий – мыслимое ли дело для юной девушки?»; «Пережить допросы и пытки – как она только выдержала?» - вот далеко не все, что мне доводилось слышать. Но даже говорили об этом тихо, с оттенком не то ужаса, не то благоговения, ибо уже само то, что человек выжил в жерновах репрессий было чудом.
Казалось, она была неспособна на проявление любых ярких чувств. Никогда ни смеха, ни слез. Иногда улыбка, иногда горькая усмешка. Ничего более. Но всякий раз после ее прихода/ухода создавалось впечатление какой-то застывшей печали. Словно человек сроднился с этим чувством, неся его в себе много лет, и- парадокс! – то, что должно было бы угнетать, разрушать, в конце концов, помогло выковать облик и характер. Соткалась некая Фея Печали. Если бы мне доверили иллюстрировать известную сказку Андерсена «Калоши счастья», то Фею Печали я рисовала бы именно с этой женщины.
Лик 2. Старуха
Это лицо было страшнее всех. Строго говоря, это была фотография в книге, посвященной женщинам – жертвам сталинских репрессий. Я нигде и никогда не встречала столько боли и обреченности во взгляде. Как выяснилось, женщину эту арестовали вместе с дочерью. На момент ареста ей было около 80-ти лет, она была не нужна и ее не трогали, основное обвинение было предъявлено дочери, но мать взяли, чтобы поскорее сломить дочь. Дочь постоянно таскали на допросы, не давали спать, истязали. Мать была очень набожна, постоянно молилась о спасении. После очередного допроса дочери, она подошла к ней и тихо по-французски сказала: «Если будет совсем плохо, разрешаю наложить на себя руки. Грех твой перед Богом беру на себя». Можно, - нет! - невозможно себе представить, чего стоило ей – Матери, истово верующей женщине произнести эти слова… Снимок был сделан за несколько дней до смерти этой женщины. Дочери на тот момент уже не было…
Если бы меня попросили изобразить Страдание, я бы сразу вспомнила о фотографии той женщины.
Лик 3. Ольга Берггольц
В родителей была грампластинка под названием «Читает Ольга Берголльц». Мне было шесть лет и в стихи я особо не вслушивалась. Пластинка была заезженной, и скворчала как сотни сковородок с жарящейся картошкой. Кроме того, голос поэтессы казался мне слишком высоким и надрывным, это немного пугало. Гораздо больше мне нравилось рассматривать ее портрет на обложке. Удлиненное, скуластое лицо,крыло светлых волос, высокий лоб и взгляд… Обращенный в себя, отстраненный и чуть удивленный. Словно спрашивающий: «За что?»
Если бы меня попросили изобразить безмолвный вечный вопрос, я бы вспомнила об Ольге Берггольц…
