На закате. Пусть резвятся, я погрею

дружный муравьиный коллектив спивается, безнаказанно жрет и потомство и самих алкашей. И все – нет муравейника. А так, как сами ломехузы ни черта построить не могут, они перебираются в следующий муравейник и в короткий исторический промежуток приканчивают и его. Опять ничего не напоминает?


  Вася, можно сказать, был алкоголик-камикадзе и свою Ломехузу пил самостоятельно. Муравейника он не построил и потому принимал спиртовой удар в одиночку. Удовольствия от битвы он давно уже не получал, а тупо рубился на смерть, смутно понимая, что обречен и надеясь только на чудо. По утрам, когда добирался до душа, он стоял под прохладными струями и шептал: «Водица, водица, дай мне излечиться» И это было его единственной молитвой все последние годы. И еще он часто не молился, а просто разговаривал с ним, неведомым. «Господи, - говорил Вася, - я уже понял, что сам никогда не смогу. Забери мою волю, да и ее уже и нет совсем, одни понты… и поступи со мной как считаешь нужным, хочешь дебилом сделай, хочешь калекой, хочешь убей, только освободи от всего этого кошмара. Я уже пить не могу, не хочу, а все равно буду, пока ты меня не ухайдокаешь как-нибудь… Чего ты со мной возишься? Давай уже, либо туда, либо туда… и сверху лёд и снизу, маюсь между…» Он даже плакал иногда от этих мыслей. Искренне, в одиночку.


  Потом шел, находил, приносил домой, включал телевизор и пил. И смотрел какую-нибудь мыльную хрень, умилялся и опять плакал над чужой несчастной судьбой, или смеялся вместе с чужим весельем. Так шли и шли дни. И ночи мало отличались. Пока не случилась клиническая смерть и докторская баба.


  А дело было так. Очень поздно вечером, Сирена, а именно так странно называли бабу доктора (причем никто из соседей не понимал, было ли это имя собственное или кличка, каким-то образом уцепившаяся за девицу), возвращалась из большого города, где она вдоволь наобщалась с цифрами и была раздражена и возбуждена.  Въехав в поселок, она как всегда расслабилась и сбила Васю. Ну как сбила, зацепила слегка бампером на повороте, когда Вася буквально вывалился из темноты тротуарного кустарника. И скорость-то была маленькой и до дома рукой подать, а тут на тебе, Вася. А Вася упал и, то ли сознание потерял, то ли уснул, непонятно. Другая какая, может и проехала бы себе дальше, но не она. Сирена была действительно девушкой сердобольной и спасение мира во всех его проявлениях считала своей врожденной миссией.


  Два последних года, оставшись после смерти мужа одна, она, потеряв опору, кидалась в разные стороны, пытаясь понять и найти себя в новом пространстве. Пространство это оказалось настолько широким, непонятным и даже враждебным, что Сирена в каждом новом встречном человеке искала друга и союзника, а может даже и судьбу, и любой встречный мужчина мог стать мужем, а любая женщина подругой, и она искренне шла им всем навстречу, и была добра ко всем, пока все они это заслуживали.


  Выскочив из машины она кинулась к лежавшему и как-то сразу поняла, что тот живой. Растерялась она только на мгновение, но потом действовала осознанно и решительно. Кое-как запихала она неподъемного Васю на пассажирское сиденье, захлопнула дверь и поехала, почему-то не в дом доктора, что казалось бы самым разумным, а к дому Васи, благо рядом. Там она опять, перенапрягая свое худенькое, но жилистое тело, вытащила его из машины, практически на себе занесла во двор и уложила на кушетку в летней Васиной беседке. И уже тут Вася почему-то умер. Она это поняла сразу, также точно, как поняла на дороге, что он еще жив.


  Есть люди, которых ужас сковывает, а есть люди которых ужас заставляет действовать. Ужас, охвативший в первое мгновение Сирену и в долю секунды высветивший все детали смерти мужа, погибшего в автомобильной аварии, и даже подробности похорон и лица родственников, в следующее же мгновение заставил сделать все, что и нужно делать в эти секунды. С треском разлетелись пуговицы, когда она рванула его рубашку. Приложив ухо к груди и не услышав биения сердца, Сирена запрыгнула на Васю, сложила руки и стала по всем правилам делать искусственное дыхание. Три четких толчка и рот в рот. Три толчка и выдох в рот. И, казалось, что прошла уже вечность, а Вася все не оживал, он также безвольно раскачивался под толчками сжатых женских ручек. И уже остервенилась докторская баба, уже лупила его кулаками и наконец, сцепив руки мощно ударила его по сердцу и впилась в губы. И вдруг почувствовала, что он отвечает и отвечает не так, как выскочившие из смерти утопленники, а отвечает, как мужчина. Он стал ее целовать, и раздвинув губы, настойчиво вошел языком ей в рот и, наконец, задышал. И внезапно, сидя на нем, она ощутила его мужскую эрекцию. И она подыграла ему, сначала в целях реанимации, а потом уже и сама, возбудившись и дорвавшись, вдруг сорвалась с катушек и устроила воскресшему такое небо в алмазах, что бедолага чуть не умер опять. Но, слава богу, не умер, а просто уснул, сразу же как только кончил. Сирена голая, еще долго лежала рядом и вздрагивала от непрестанных накатов, чуть не судорог, пытаясь понять, что это такое было и, впервые чувствовала себя полностью удовлетворенной женщиной и спасительницей. Потом оделась, сходила в машину взяла сигареты и бутылку коньяка. Вернулась, укрыла Васю одеялом, села, выпила стопку и закурила. Её потихоньку отпускало. Она посмотрела на спящего мужчину и, внезапно, поняла, что утром он проснется и даже не вспомнит ничего из того огромного, что с ним, да и с ней произошло. И, вернувшись в спасительный цинизм, подумала: «Да, подруга, нашла труп, оживила и трахнула. Где же вы мужики, настоящие, живые? Что мне, всю жизнь с трупами возиться?!» И даже посмеялась немного. Потом докурила, перегнала машину и вошла к доктору. 


  Доктор не спал, он ожидал Сирену и думал: «Интересно, расскажет или нет»? а она думала: «Знает или нет»? и оба промолчали. С чердака доктора, где стоял телескоп, имелся роскошный вид как на звезды, так и на Васину беседку, и весь процесс реанимации был виден невооруженным глазом лучше, чем яркая сторона луны в телескоп, и к тому же интересней для наблюдателя.


  Надо сказать, что доктор и Сирена не были любовниками в общепринятом смысле этого слова. Да, иногда они спали вместе, но если для Сирены это было живой реальной частью жизни, то доктор эту жизнь по большей своей части наблюдал и как-то старательно в ней не участвовал. Порой эта жизнь и его цепляла, и даже злила, но и на злость свою он потом смотрел со стороны и приживаться ей не позволял. Так и тогда, когда оторвавшись от телескопа доктор увидел всю медицинскую неприглядность последнего акта реанимации соседа, он, конечно, ощутил знакомые уколы ревности, и даже разозлился, но потом, по привычке отправив все эти язычки пламени в сектор наблюдения, как всегда подумал, что ничего нового, все это уже было, а стало быть все это имеет своё право на жизнь и ко мне уже мало относится, и кто я собственно такой, чтобы мешать, либо осуждать.


  В свои далеко за пятьдесят, он был красив и по прежнему притягателен, а его природная интеллигентность, начисто потерянная нынешним поколением мужчин, всегда неотразимо действовала на женщин, ошибочно полагавших его легкой добычей. Он уже давно не был ни добычей, ни охотником. Помимо этого музыкант и алкоголик Вася ему был даже симпатичен и чем-то напоминал его самого раннего, когда-то тоже сильно пьющего и поющего.


  Звали доктора Слава, и это было его настоящим именем, а не придуманным и не кличкой, и имя это ему очень шло. И даже не потому, что в них явственно слышались Правь, Славь и Явь, звуки для доктора не пустые, но и явно присутствовало английское «Love», а язык этот Славе был знаком и он долгое время им пользовался в повседневной жизни.


Закончив медицинский ВУЗ в Советском Союзе, Слава сначала убежал к скандинавам, а потом его и вовсе понесло по англоязычным странам от Южной Африки и до Америки. Как и многие другие молодые люди, получившие хорошее, бесплатное, советское образование, он сам Союз сильно не любил, во многом правильно считая всю систему отсталой и прогнившей. А вдоволь наобщавшись с Питерской десиденщиной, он покинул страну ярым антисоветчиком и долгое время таковым оставался, пока Союз не рухнул и не пришло на его место и вовсе нечто неприглядное, злое и тупое. Все это злое и тупое он счастливо пересидел за границей, а потом, неожиданно вернувшись, сильно захотел поучаствовать в улучшении человеческой природы родного, все-таки, отечества. Он что-то организовывал, куда-то ездил, с кем-то встречался, о чем-то вещал, и даже что-то обертонно пел, пока один его знакомый, мнением которого он дорожил, не схватил его поперек туловища и не приземлил в старом родительском доме этого самого приморского поселка, по местному обычаю именуемом станицей. И слава богу, иначе неизвестно куда бы занесло доктора в его простодушном рвении всем помочь. Тот же мудрый человек путем нескольких несложных операций с недвижимостью обеспечил Славу арендой и тот, наконец, отцентровался и спокойненько, медитативненько зажил на холме в саду, заботясь о приблудной кошке больше, чем о процветании подотчетного человечества.


  Мозг у доктора был настолько уникальным, что если бы он до сих пор верил в академическую науку, то наверняка завещал бы его какому-нибудь медицинскому учреждению. Он помнил и мог легко жонглировать миллионами фактов, цифр и имен, слегка при этом заикаясь, как будто перебирая и выискивая в голове нужные файлы. Теперь же, в тишине и покое собственного дома эти, нажитые долгим путем файлы, наконец, обрели стройную систему и, как выяснилось, не зря наживались. И когда через какого-нибудь гостя возникал в пространстве дома вопрос, то без особого напряжения появлялся и ответ. Мозг без усилий мгновенно сканировал файлы, смешивал информацию и артикулировал единственно возможный правильный ответ. А когда требовалось подключаться к первоисточнику, волосы на руках вставали дыбом и скачивали недостающие знания напрямую из ноосферы. Всего делов-то. Волосы на голове он брил и правильно делал, потому как если бы поднимались и они, то, конечно, информации было бы больше, но выглядело бы это ужасно.


  Вот такой вот забавный треугольник сложился в мирной, приморской станице. Но треугольник сей был только в голове у Сирены, потому как Вася, проснувшись, реально ничего не помнил, а доктор вообще был не углом, а кругом или сферой.


  А Вася, проснувшись на рассвете, обнаружил себя голым под покрывалом и не удивился. То, что было вчера он не помнил ни сантиметра, а потому быть могло вообще все, что угодно, он к этому привык и даже не напрягался вспомнить, заранее зная, что воспоминания эти явно будут нехороши, а возможно и неопрятны. Но само утро было иным, совсем не таким как обычно. Во первых, не болела голова и в теле присутствовала легкость. Он без усилий присел на кушетке и даже потянул в стороны руки. Хорошо! Здорово! Во вторых, на столе торчала свечкой, едва пригубленная, бутылка коньяка. Ничего удивительного в бутылке коньяка на утреннем столе, конечно, не было. В любое утро, любое количество бутылок могло и присутствовать и отсутствовать. Удивительно было