вспомнил я, – да ты ведь сам все знаешь. Ты же мне про крестик в Вологде говорил, когда на лобовом висел.
– Знаю, – согласился Чертушка, он же Федор, – а все-таки интересно,– вдруг соврешь.
– Не совру, – сказал я и, вдруг, зачем то спросил. – Ты библию читал?
– Читал, – ответил он, – я ее даже корректировал.
– Как это? – опешил я.
– Так это. Для своих. Немножко.
– Ну и что?
– И ничего. И вот я здесь, в этой дыре. Не поняли.
– Wait, wait, wait. Я так понял, тебя сюда силком вышибли.
– Депортировали.
– Хорошо, депортировали. За что?
– За доброту.
– За что?!
– За доброту, Ваня, за нее проклятую.
– Ты что переметнулся?
– Метают, Ваня, либо икру, либо харчи. Никуда я не переметнулся, я программу создал, новую. Для нас для чертей.
– Для Федоров, – у меня начинался пьяный кураж.
– Заткнись. Не все черти Федоры, тем паче Михайловичи. Но все хотят. Ты даже не представляешь, сколько наших в нем побывало. А как там в нем жилось, – он чуть не замурчал от удовольствия. – Песня, а не жизнь.
– А ты что тоже?
– Мне посчастливилось, я при Карамазовых там жил.
– А при Бесах?
– Да ты что? Там конкурс был сто тысяч чертей на место. А я пока при Карамазовых там обитал, тогда уже программу свою задумал. У него там хорошо думалось. Он, конечно, Федор Михайлович, мужик крепкий, и нам доставалось. То вдруг молиться начнет, а того хуже – писать, не все выдерживали. Мы ему казино, баб и он в разнос, ни себя, ни других не жалея. То вдруг выдаст слезу ребенка, аж шерсть дыбом, до копыт пробирало. Кто сам сбегал, кого выносить приходилось, чтоб не переметнулись, как ты говоришь. У нас там чуть оппозиция не сформировалась, да папа вовремя пресек. Ну и меня прицепом. Лес рубят…
Чертушка вдруг замолчал. То ли задумался, то ли воспоминания одолели. Взгляд его рассеяно бродил по комнате. Я где-то внутри понимал, что пью с чертом, и что делать этого нельзя. Даже говорить с ним нельзя, даже смотреть на него нельзя, каким бы мальчиком-с-пальчик он ни выглядел. Но как давно не пил и не говорил я с умным человеком, и пусть даже не человеком он был, но чувствовал я в нем, чуть ли не душу родственную. И интересен он мне, как ни один друг задушевный, и то, что он говорил, я понимал, и понимал не умом, а сутью своей двуединой.
– Так что за программа такая, что тебя поперли? – вернул я его в разговор.
– Ты понимаешь, Иван, мир уже тогда начал стремительно меняться. Электричество, железные дороги, авиация зародилась, уже о космосе думали всерьез. А мы все по старинке – рога, копыта, бабушкины страшилки. Были, конечно, и у нас продвинутые черти. Перед первой мировой подсобили вам с пулеметами, газом, динамитом. Подкинули вам с десяток гениев. Круто, конечно, но масштаб… масштаб не тот. Суть жизни и вашей, и вечной нашей в борьбе добра со злом. Но добра вы стали производить все меньше и меньше, а зла все больше и больше. Вы у нас отнимаете наши функции, смысл нашего существования. Да – это, кончено, мы внутри вас. Но вы все более и более самостоятельны. Вы сужаете поле добра, поле нашей битвы, а нам от этого не легче.
– Погоди, а вы-то чего паритесь? Мы за вас все сделаем, вы механизм закрутили, так сидите себе наслаждайтесь победой.
– Да не нужна нам победа, как ты не поймешь. Наша победа – это наша смерть! Нам война нужна и противник сильный. А вы уже почти сдались. Оно нам надо? Я потому и проработал идею воспроизводства добра. Вас нужно подкармливать добром иначе вы загнетесь в самое ближайшее время. А наши ортодоксы говорят: «Ты хочешь врагу оружие поставлять». Дурачье!. Да какое там. Вот раскопали мы могилу греческую, вытащили вам демократию… Знаешь, как наши филологи ржали, когда вы перевели ее как «власть народа». Да там же черным по белому – «демо» – демон, «кратия» – власть. И давай вы ее бомбами вбивать в непонятливых.
Он как внезапно загорелся, так внезапно и остыл. Потянулся к столу, налил водки себе и мне. Мне, правда, первому.
– За добро, – сказал он.
– Давай, – кивнул я.
– За тебя.
– Согласен.
– За меня.
– Ну почему нет.
– Значит за нас, – подвел черту Федор, зачем-то встал и выпил не чокаясь.
– Ну, будь, – я тоже выпил.
– Даже не думай. Буду.
Есть уже не хотелось. Я пошел на кухню готовить чай.
– У тебя скрипка есть? – донеслось из зала.
– Нет. А что ты играешь?
– Нет.
– А зачем?
– Люблю когда скрипка есть.
– У меня гитара есть.
– Тоже неплохо. Сыграй.
– Потом как-нибудь.
В кухне, заваривая чай как обычно, я вдруг застыл на месте. Да что же это такое? У меня же черт у камина сидит. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, но я чую – он там. Может перекреститься?..
– Я тебе перекрещусь, православный ты мой, – донеслось из зала. – Ты, когда в церкви-то последний раз был? Могу сказать, могу даже сказать, зачем ты туда ездил.
– Не надо. Чай готов. Несу.
Сели пить чай, как ни в чем не бывало. Пьяные уже.
– Ты где в Москве-то жил?
– В Чертаново, где же еще. Все наши там живут. Вот жизнь-то где, Ваня!!! – он аж замаслился. – Сейчас в России жить, сейчас жить в России… – Чертушка долго искал сравнения, но так и не нашел.
– Вот ты пиво любишь?
– Люблю.
– Да не так просто, а когда с бодуна встанешь, откроешь холодильник, а она там лежит запотелая. Любишь так?
– Ох, люблю.
– Вот так и в России сейчас. Нам чертям нет места милей. Да мы и завсегда Русь любили.
Я аж протрезвел немного.
– Вот из-за вас, гадов, и бегут нормальные люди.
– Не из-за нас, Ваня, не из-за нас. Из-за себя вы бежите. От заумности своей. От того, что издаля и хулить и хвалить способнее. Вот ты – живешь в Америке. Зарабатываешь доллары. Машина у тебя американская, шмотки, дом. А какой ты, к черту, извини, американец? Ты русский, ты думаешь по-русски, ты живешь, ты бухаешь по-русски. Ну и что ты здесь делаешь? Ты думаешь, что добро творишь, в детские дома деньги посылаешь, людям работу даешь? Да ты хоть раз честно посмотри не вокруг, а внутрь. Деньги твои директора воруют, сотрудники спят и видят, как тебя убрать или как натырить побольше, да понезаметней. Гуманитарка твоя чиновников кормит, прокуроров, судей, департаменты, а крохи, что детворе перепадает – ты в абсолют возводишь, миссионера из себя корчишь. Охолонь, пока тебя в камеру не посадили, за жизнь подумать… – он вдруг замолчал, даже чуть смутился, я внимания не обратил, а зря. Но он часто в разговоре был переменчив. Вот и сейчас, зевнул и, как бы вернувшись, сказал:
– Ладно, что это я? Поперек батьки то…Ты мне где постелешь?
– Да где хочешь, я же не знаю, где вы, черти, спите.
– Подожди стелить. Потом. Давай желание.
– Какое желание?
– Да любое. Лишь бы во благо.
– А ты что могёшь?
– Могу, могу. Только язык не коверкай, из тебя еще может толк выйти. Я вот на ста шестидесяти языках говорю, но предпочитаю русский. Спроси – почему?
– Почему?
– Потому. Обложи меня херами по-английски. От души.
Я попробовал, пофакал, пошитил. От души не вышло.
– То-то, – опять зевнул Федя, – ну давай желание.
– Даже не знаю, – замялся я.
Он хмыкнул:
– Да ладно, не знаешь. Я знаю. Миллионером хочешь стать?
– Миллиардером.
– Не ври, такого зла ты не осилишь. Последний раз спрашиваю – миллионером хочешь стать?
– Хочу, – чего врать. Не обманешь.
– Ну и ладненько. Только их здесь пруд пруди. Ну, еще один будет, что толку.
– Так ведь это чужое, а мне бы свой персональный миллион.
– А хочешь два персональных, – спросил черт, нехорошо как-то спросил.
– Хочу.
– А три?
– Ишь, разошелся. Казенные что ли.
– Не казенные, – он нехорошо рассмеялся, даже зло как-то. – Ладушки, Ваня, пусть будет три. Хорошее число. Твое… Иди спи, я здесь в кресле.
Он потянулся, свернулся клубочком и совсем не по-детски захрапел. Засыпая, пробормотал:
– Завтра утром… в багажнике… лишь бы во благо…
Я еще стоял и, покачиваясь, смотрел на него. Вот ведь, в кресле уместился. Чистое дитя. Руку с перстнем под щеку положил, посапывает. Серьга с уха свисает, баба на коне на запястье. Я вгляделся в лицо женщины, она улыбалась и подмигивала. Наверное, показалось. Тьфу, ты… Я сходил, принес одеяла и подушки. Одним укрыл его. Ишь ты, из Москвы летел по холоду, по такому, по дождю. И об лобовое мне – хрясь. Я улегся на диван. Спать одному в спальне не хотелось. Тут хоть с чертом, да не один. Огонь в камине догорал, все тише потрескивали дрова и мои мысли.
«Добро, зло… пацан ведь еще… а ведь правильно… а он ведь и не запьянел, а пил вровень… зачем про скрипку спросил… и что-то про тюрьму, вроде… ладно, утро вечера…» И я вдруг испугался, что утром он исчезнет, и мы не договорим, не доскажем что-то самое важное, самое главное. «А ведь я его ждал», – подумалось мне, и я тут же уснул.
Солнце встало и вошло в дом. Веки – слабая защита глазного яблока. Я их с трудом поднял. Яблоко было красным. Созрело. Потихоньку включился слух. Где-то рядом играла скрипка. Вернее не играла, а наяривала, и наяривала она «Чардаш». Камин пылал и хрустел, как будто пожирал лесной массив.
Федор был снова в смокинге и жарил яичницу их шести яиц, стоя на носочках у плиты.
– Утро Полины продолжается сто миллиардов лет, – пропел он, – иди в душ, потом в багажник, Рокфеллер ты мой.
Я пошел в душ, потом в багажник. В багажнике лежало три миллиона долларов. Можно было не пересчитывать. Я еще вчера знал, что они будут лежать там, мои личные три миллиона долларов. Я захлопнул багажник и пошел есть яичницу.
– Счастлив, жопа? – спросил Чертушка.
Я не был счастлив. Я был доволен. А, может, просто болела голова. Я решил не вынимать деньги из багажника, а только брать оттуда сколько надо. Никуда эти чертовы деньги не денутся. И еще я попросил Федора не называть меня «жопа».
– Ну, вот тебе, – легко, даже не удивившись, откликнулся он. – Я просто подчеркнул ее значение для тебя. Ей тут теплее, а вместе с ней и все остальное сюда мигрировало. (Далось ему это слово). И еще амбиции, – не называйте меня жопа. Не буду. Сам назовешь, когда время придет. Сигареты есть?
– Есть. На, – сильно болела голова, и спорить не хотелось. Да и не к чему. «Может он и прав, – шевельнулась мысль, – да, нет, не прав он, не прав…». Но оттого, что она шевельнулась стало еще больнее в висках.
Чертушка повернулся ко мне:
– Да не майся ты. Врежь сто грамм. Сразу оживешь. Это тебе не аспирин.
Было вмазано сто грамм, с двумя «м». Чертушка оказался прав – не аспирин. Полегчало. Сам он был как огурчик, но лечился за компанию так же истово, и приговаривал:
– Эх, хороша Маша, да не наша, – добавлял, – это я о Марии.
– Ты ее видел? – вдруг спросил я.
– Видел.
– Ну и как?
– Да ничего особенного. Баба как баба. Только влюбленная сильно. Aж светится.
– А его?
– Кого его?
– Не крути. Ты знаешь кого его.
– Ну, видел.
– А без «ну»?
– А без «ну» – страшно.
– Оно понятно.
– Да ни хрена оно не понятно. Потому и страшно. Я не от того боюсь его, что я черт, а он как бы совсем наоборот. Не оттого, что он может меня в свинью загнать.
Мне стало жутко не по себе. Не смотрел я под этим углом на все произошедшее. А Федр и внимания на меня ноль. Он все о своем. Наболело видно, и сильно и много передумано про него.
– Ты понимаешь, – продолжал он свое. – Нет в нем той доброты, что вы здесь возносите. Все у него жестко. Да – да, нет – нет. Без нюансов.
