матери был известен и она стала выстраивать свой план с тончайшей хитростью и согласно этим самым резонам наблюдательного полковника.
Никогда она не была такой игривой, весёлой, такой непритязательной – нигде она не шутила так остро и неприхотливо, как в компании полковника, и невозможно было даже придумать таких коллизий, которые не двигали бы их отношений в нужном направлении.
Женщины, и это вам, мои милые подруги, известно - если они хоть однажды постигли внутреннее доверие и искреннее взаимное соблюдение тайны - могут общаться близко и открыто, без этикета и каких бы то ни было последствий; тогда падают всякие завесы сверхумных приличий, рассудительных манер и наблюдений, и их нежные души могут преодолеть любые сомнения.
Луиза фон Вилау - так звали мою матушку, пока полковник не выкупил это имя. Луиза фон Вилау - и вся Опава, от отпетого сброда и до людей благородных и с положе-нием, обожала это живое и остроумное создание, а её перламутровая грудь, перламутрово-пагубная грудь и описывающий при ходьбе невероятные траектории зад стоили гораздо больше, чем вся история Опавы, включая все гражданские акты хранящиеся в городской ратуше.
Подруги Луизы, в своих сравнениях, пошли ещё дальше.
Фредерика фон Булау, Ленхен фон Гланцов, Франциска фон Тэльхайм, Юлиана фон Линдорак и Эмилия фон Розенау - эти пять… во время купания прелести Луизы так со всех сторон рассмотрели, что до сих пор спорят об их достоинствах. Но это позже; а сей-час я хотела бы скрупулёзно и одно за другим рассказать обо всём, что мне моя добрая матушка оставила в назидание и предостережение. И сцену, когда Луиза окончательно перехватила скачущего по свободе полковника фон Хальден, я должна описать вам не-медленно.
Случился как-то однажды маленький дамский кружок – ни одного мужчины – будто во время служения Bona Dea
Каждая из шести - пять, которых я только что назвала, и шестая - моя Луиза, у кото-рой в доме всё и происходило – каждая имела на примете своего Clodius и каждая с радостью бы сейчас выболтала ему все тайны светоносной богини… и как-то само собой получилось так, что в воздухе возникла и тихо, безмолвно витала мысль, размышление, что не плохо, что не мешало бы к шести прелестям, скрывающимся под юбками и в том-лении пребывающим, добавить столько же прячущихся - естественно благоразумных, но тоже изнывающих - в штанах.
Уже час сидели они одиноко за ломберным столом, когда Луиза выронила из рук карту. Франциска, которая мало участвовала в игре, а больше развлекала себя напротив висящей картиной, где Аполлон и безумная Клития были изображены в высочайшем экс-тазе, и которая уже возбудилась от созерцания такого, быстро наклонилась, подняла карту и, пользуясь случаем придать общению другое течение, сунула её под юбку Луизе. Луиза продолжала играть, и, как раз, выпала та карта, что лежала у неё в знакомом нам всем месте, в месте, у открытых дверей которого я девять месяцев ждала божьего света.
Луиза вскрикнула, а Франциска громко засмеялась.
- Ты свинья! - надулась Луиза, подняла подол до самого пупка – и все увидели кар-ту, листочек лежащий на том самом месте, которое ещё со времён блаженной памяти Иосифа легкомысленная человеческая добродетель стыдливо прикрывала - если, конеч-но, ещё какая-либо добродетель существует, которая может быть не подвергнута сомне-нию.
Ах, Луиза, ты – прелесть! - воскликнули все сразу, а Франциска потянула уже упав-шую юбку снова вверх.
- Франциска, прекрати! оставь меня! – сказала, уже сердясь, Луиза. Но Франциска быстро поцеловала её в губы и провела горячим пальцем по тому самому месту, где толь-ко что лежала карта.
- О, бесстыжая, - выдохнула моя матушка и попробовала сдвинуть свои бёдра,… но Франциска знала Луизу лучше, чем та сама себя и продолжала прилежной ручкой её чув-ства направлять так, чтоб никакого другого выхода не оставалось как только их раздви-нуть.
А тут ещё одна беда: Ленхен, которая сидела напротив, подбежала сзади, задрала вверх её легковесные, развевающиеся как от прихотливого Зефира юбки и сорочки и стала так гладить и непристойно раздвигать белоснежные ягодицы, что у Луизы на мгновение перехватило дыхание, и, под бесстыдными прикосновениями похотливых девиц, она потеряла всякую последнюю силу, которую ей ещё давала её застенчивость.
К несчастью Луизы это было ещё не всё: Юлиана и Фредерика бросили её на стол, подняли её рубашку совсем, до самого нательного крестика и стали хлестать ладошками её нежную попку.
Луиза сорвалась - вся её стыдливость улетучилась и она, с силой львицы стала дви-гать своим задом, обнаруживая, при этом, обворожительное строение мышц, сладостраст-ную игру бёдер и такое сочетание грации и неистовства, что все вместе, одновременно: «Ах!- Ах! allegro non troppo, piu presto - prestissimo!“ - вскрикивали и взвизгивали.
Но Луизе уже было достаточно; и прежде чем бесстыдницы успели опомниться - ле-жали они все четыре, кто на полу, кто под столом, который, кстати, со всем его содержи-мым: китайским фарфором, английским фаянсом и прочими дорогими штучками, был похож сейчас на изувеченную постель, со всхлипывающей посредине невинностью, обес-чещенной ночным кошмаром.
- Это уже слишком! - и Луиза одёрнула своё платье, совсем как Wetzels Madame Arend, чтобы скрыть свою красоту. - Теперь я вам ничем не помогу. Вы приведёте всё в порядок, восстановите разбитое, возместите пролитое... иначе я прикажу своим конюхам хлестать вас розгами до тех пор, пока всё само собой не восстановится.
Все смеялись, но Луиза сердито вышла из комнаты и закрыла на ключ за собой дверь.
Пленницы подумали и начали наводить порядок, однако же, как маги и чародеи фа-раоновы были бессильны перед мушками и мошками Иеговы, так и у бедняжек ничего
не получалось с уборкой, тем более с Restitutio in integris . Фарфор и фаянс отказывались
превращаться в чашки, и не помогали ни уговоры, ни переговоры.
Луиза смеющимися глазами и без всякого милосердия наблюдала в замочную сква-жину за отчаянными попытками восстановить невосстановимое.
- Мы не виноваты, - вопили узницы, - это англичане и китайцы – это их вина!
Но Луиза была неумолима: «Сейчас, иду… сейчас Еремей и Антон нарисуют, запе-чатлеют на ваших голых чистокровных попках все ваши пороки и изъяны».
Красавицы стали плакать, обещать возместить ущерб и, сверх того, понести каждая телесное наказание, но только от рук самой Луизы, а про Антона и Еремея она должна забыть, иначе станут они ей на всю жизнь врагами.
- Хорошо, - согласилась моя матушка, - хотите возместить потери и получить заслу-женное наказание?.. пусть Еремей и Антон остаются при своих лошадях, а я сейчас приду и расправлюсь с вами как ветхозаветный Gideon с мадианитянами.
- Да, да! мы согласны, - кричала в замочную скважину Ленхен, - только не конюхи - пусть они занимаются своими делами.
- Ну, подождите, кобылки, сейчас я вас причешу! - и Луиза побежала в сад, срезала там с куста розы дюжину побегов с ещё молодыми шипами и понеслась, словно Эринния из мрачного Эреба в светлый мир, чтобы расквитаться за свой разбитый жертвенный со-суд.
С обнажённой грудью, с волосами, развевающимися вокруг плечей – настоящая вакханка разрывающая дикого медведя - ворвалась она в комнату, где её встретил исте-рический смех всех пяти.
Silence! Imposture outrageante!
Dechirez-vous, voiles affreux;
Patrie auguste et florissante,
Connais-tu des temps plus heureux? -
прочитала моя мать в каком-то нахлынувшем поэтическом исступлении и приказала Лен-хен, Франциске и Юлиане раздеться; но Франциска выступила вперёд и, с не меньшим вдохновением отвечала:
Favorite du Dieu de la guerre,
Heroine! dont l’eclat nous surprend
Pour tous les vainqueurs du parterre,
La plus modeste et la plus grande.
- Ты так думаешь, Францисхен, ну что ж, сейчас мы это проверим… иди сюда, к Аполло-ну и его пленительной подружке, иди и ответь за всё то, что ты наделала! - и, не успела ещё Франциска открыть рот как лежала она на Sofa с обнаженной попкой и весь дамский Ареопаг, изумлённым таким, поистине божественным видением, троекратным хлопаньем в ладоши вынес свой приговор.
Луиза c пламенеющим лицом подняла свои юбки и приказала Эмилии заколоть их у себя на груди. Франциска крепко сжала юные бёдра, и, когда Емилия, по приказу Луизы, стащила с неё нижнюю рубашку… восхитительный пейзаж, с ещё не заросшей кустами Идой, предстал очарованным глазам, и любопытному взору приоткрылся даже вожделен-ный храм любви, тот храм, ради которого олимпийский бог, ослеплённый его красотой, забывает про свою красоту и приносит себя в жертву на алтарь обезумевшей от любви Цереры.
Луиза, едва ли не завидуя такой красоте, схватила Юлиану и Ленхен, поставила ря-дом с Францхен так, что они образовали треугольник, приказала Фредерике и Емилии подоткнуть и закрепить повыше их одежды, потом связала троих, назвала Франциску Аглаей, Ленхен Талией, Юлиану - Евфросиной и стала хлестать их колючими ветками так, что новоназванные хариты (их извивающиеся позы Виланд, когда он описывает дикую охоту целомудренной богини, называет непристойными) новоназванные: сияющая Аглая, благоухающая Евфросина и цветущая Талия в мощнейших телодвижениях разорвали все связывающие их оковы и, уже не как Виландовы грации, а как безумствующие менады, готовы были растерзать любого, вставшего на их пути.
Луиза удовлетворила свою месть, но осатаневшие грации решили, что её пособни-цы, сёстры вечно трепетной Психеи, должны разделить их участь, да и сама чудесная ба-бочка теперь должна быть подвергнута суду. Одну за другой бросали они соучастниц на стул, обнажали им их эфирные прелести, и изящным возвышенностям Луизы пришлось испытать то же, что ещё недавно она сама учинила другим.
Вдруг, как только последняя жертва покинула своё лобное место, раздалось мело-дичное позвякивание; тут же помирившиеся подруги услышали милый, так желаемый одинокому девичьему сердцу звон – да! это был звон шпор входящих в оставленную от-крытой дверь, полковника фон Хальден и его трепетного друга-лейтенанта Золлер, кото-рые даже остановились, немало удивленные увиденным.
Луиза с весёлой непринуждённостью побежала навстречу и, игриво раскланиваясь, пригласила входить известнейших женоненавистников и ещё более знаменитых дионисо-вых братьев, которых, наверное, какой-то забавный случай заставил спуститься с неба в низшие сферы нежных женских душ, окопавшихся в своём одиночестве.
и т.д.
