здесь ничего непристойного.
- Как вы можете?! Вы делаете это нарочно! Вам нравится, когда о вас судачат! Но вы забываете, что это порочит не только вас, но и меня! Честь нашей семьи...
- Вам ли говорить о чести? – презрительно бросил он. Эти разговоры между ними велись уже не единожды и безмерно утомили его. – И, тем более, о семье, - добавил он с горечью.
Она взвилась эринией:
- Вы не смеете упрекать меня в этом! Я сделала все, чтобы быть вам хорошей женой, Серж!..
- И хорошей матерью? – спросил он. Она осеклась и прикусила губу. Затем произнесла:
- Не будем сейчас о Николя. Речь не о нем.
- Почему же нет? Коля наш сын, наследник, - и не это ли главное, что связывает нас, раз уж вам угодно именовать наши отношения семьею?
Пальцы Ирэн мяли, тянули и рвали тонкую ткань перчатки.
- Я не могу покинуть двор, чтобы съездить к нему! - воскликнула она срывающимся голосом. – И вы это прекрасно понимаете!
Граф откинулся на спинку кресла и снова скрестил руки на груди:
- Нет, не понимаю, мадам. Государю вы уже не нужны - и давно. Вы вполне могли бы оставить Петербург и съездить к сыну в Гурзуф.
Ирэн вздрогнула, будто он дал ей пощечину; щеки заалели.
- Это неправда! Все, что говорят о нем... и этой дурочке, которой он якобы увлекся, - неправда! – истерично взвизгнула она.
- Мне это все равно, - презрительно перебил ее муж. – Мне важен Коля. Его здоровье, его счастье. Он скучает по вас. Вы могли бы хотя бы несколько раз в год ездить к нему.
- Я съезжу, - быстро произнесла Ирэн. – Весной. Когда снег сойдет.
- Я запомню, что вы это сказали.
Она вдруг встала, перегнулась через стол и положила узкую ладонь ему на плечо.
- Серж, если я обещаю, что поеду... Вы станете другим? – спросила она грудным голосом, который раньше сводил его с ума и заставлял сердце колотиться как бешеное. – Вы вернете мне свою пылкую любовь? О, Серж... То, что было между мною и его величеством... Я не могла отказать ему, вы должны понять это. Я была так юна, так наивна...
Сергею очень хотелось стряхнуть ее руку, как стряхивают мерзкое насекомое. Он резко встал:
- Если это все, мадам, то прошу меня простить, у меня еще есть дела.
Облако пробежало по ее прекрасному лицу, но она тотчас обольстительно улыбнулась:
- Хорошо. Я вас оставлю, Серж. Но помните: дверь моей спальни всегда открыта для вас.
Она исчезла за дверью, а Сергей прошелся по кабинету. Перчатка Ирэн валялась на ковре; он поднял ее кончиками пальцев, брезгливо - и швырнул в корзинку для ненужных бумаг и мусора.
Но на руках остался аромат ее духов. Когда-то он пьянил графа больше любого вина. Теперь и этот запах вызывал тошноту. Захотелось немедленно вымыть руки, словно они испачкались.
«Двери вашей спальни открыты для меня! Да; но почему бы, дорогая Ирэн, вам не добавить также, что они открыты еще и для государя императора? И для других, молодых и наглых? Вы просите меня о любви! Какая чушь! Когда же вы поймете, мадам, насколько вы омерзительны мне, со всей вашей красотой, бархатным голосом и обворожительной улыбкой?»
Боже, как же она глупа!.. Вернее, не так, - как он был глуп, что не замечал этого, когда влюбился в нее без памяти и попросил ее руки!
И эта сцена при управляющем... Глеб Игнатович, конечно, никому ничего не скажет; но ведь на его месте мог быть кто угодно! А он, Сергей, заключил с Ирэн договор: всегда вести себя на людях и при слугах чинно, - или, как говорят в народе, никогда не выносить сор из избы. Никто не должен знать о том, что творится на самом деле в семье графа Раднецкого!
Граф сел и принялся писать письмо Коле в Гурзуф. Коля уже умел читать, хотя ему совсем недавно исполнилось пять с половиной. Он был умным и сообразительным не по годам. Сергею вдруг страстно захотелось увидеть сына, прижать к себе хилое, тоненькое, как стебелек, тельце, поцеловать темную кудрявую головку, пойти с мальчиком на море...
Но, как флигель-адъютант его величества, он не мог так просто покинуть столицу. Возможно, весной... Он представил, что Ирэн захочет поехать с ним, - хотя в это и мало верилось, - и содрогнулся. Терпеть ее совсем рядом столько дней... Невыносимо. Он уже проходил однажды через это, - и во второй раз, чувствовал, не выдержит этой пытки.
Сергей дописал письмо, вставил перо в чернильницу и посмотрел на часы на стене. Восемь вечера. Ирэн отправилась на бал и вернется не раньше трех ночи.
Интересно, откуда она узнала об Ольге Шталь? У мадам Шталь было весьма респектабельное заведение, а не простой бордель, на Итальянской; но Сергея привлекали не работавшие в нем девицы, а сама Ольга - открытая, добродушная и веселая. Между ними была большая разница в возрасте, - ему тридцать, ей сорок четыре, - но он никогда не думал об этом. Возможно, она нравилась ему так потому, что была полной противоположностью высокой золотоволосой стройной Ирэн: маленькая, пухленькая брюнетка.
Сергей поморщился, представив, как жена нажалуется на него императору, и тот наверняка сделает своему адъютанту выговор.
Придется, как это ни противно, что-то придумать, чтобы при следующем посещении заведения на Итальянской его не узнали.
Он шагал через анфиладу личных покоев, мрачно сдвинув брови. Если бы он мог бросить все здесь – и уехать к Коле в Крым! Увы, об этом можно только мечтать. Так же, как о том, что когда-нибудь он обретет настоящую семью и станет счастлив с нею.
3.
Льветарисна, - как называли ее, с самого детства, Аня и Алина, - она же Елизавета Борисовна Лисицына, - была генеральскою вдовою и персоной, хорошо в Петербурге известной и принятой даже в самых высоких кругах. Мужа ее, скончавшегося лет тридцать тому назад, мало кто помнил; тот дослужился, вернее – дотянул, без всяких подвигов на поле брани, - до генерала; в шестьдесят с лишком лет взял восемнадцатилетнюю сироту, девицу Лизоньку Баскову, замуж; да месяца через три умер, оставив молоденькую жену вдовою, причем несметно богатою.
Елизавета Борисовна замуж больше не вышла; скорбя о почившем супруге, она оделась в черное и велела обить черным крепом портрет мужа в парадном мундире, висящий в большой нижней зале ее петербургского дома. С тех пор и генеральша, и этот портрет траура не снимали. Более того, - Елизавета Борисовна частенько вспоминала «своего Дмитрия Ивановича», к месту и нет, так, будто прожила с ним не три месяца, а, по крайней мере, лет десять.
Ее многие считали чудаковатой, однако, не в глаза; очень высокого роста, статная, с большими глазами навыкате и зычным голосом, она походила на гренадера и невольно вселяла в собеседников уважение и даже боязнь.
Илье Ивановичу Березину генеральша приходилась свояченицей по первой жене. Вторую жену его, Марью Андреевну, она сразу невзлюбила, и нелюбовь эта, к обоюдному согласию, а порою и удовольствию, обеих дам, не стала с годами слабее; но зато она обожала обеих его дочерей.
После того, как, лет семь назад, в результате пожара, сгорел дом Березиных на Малой Садовой, Илья Иванович, по нехватке денег на восстановление своего петербургского жилища, перебрался насовсем в Шмахтинку, загородное поместье верстах в восьмидесяти от столицы. Сам он так приохотился к жизни в деревне, что стал настоящим затворником; но Марью Андреевну и своих дочерей отпускал в Петербург или Москву, ежели их приглашал кто-нибудь из родни. Чаще всего такие приглашения приходили от Льветарисны.
Еще одной причудой её была страсть к сватовству; и тут она самых первых петербургских мастериц этого дела могла заткнуть за пояс. Она переженила всех своих дальних и ближних родственников обоего пола; потом взялась за хороших знакомых. Бесприданницам дарила приданое; если была нужда, помогала деньгами со свадебными торжествами. У нее была легкая рука, и не было неудач, - разве что с обручением Ани четыре года назад.
...И вот теперь настал черед и любимицы Льветарисны – Алины Березиной. Алине недавно исполнилось семнадцать, она была чудо как хороша, и тетушка, конечно, уже подобрала ей прекрасную партию, - уж не меньше, чем графа, а, может, и князя...
Так мечталось всю дорогу до Петербурга Алине и ее маменьке. И Льветарисна не обманула их ожидания: прямо в дверях, едва обняв и расцеловав гостий, объявила им своим зычным голосом, что у нее на примете двое женихов для Алечки – оба красавцы, оба хороших фамилий; один, правда, всего лишь барон и в летах, но очень богатый, а второй – молодой князь, и оба уже страстно желают познакомиться с младшею девицей Березиной.
- Как же ты похорошела, свет мой Алечка! – рокотала Льветарисна, - красавицей и в прошлую зиму была, а сейчас – ну, просто глаз не оторвать! Дай, еще раз тебя поцелую! И выросла! Гляди, с меня ростом не стань, милая; иначе мужчины бояться к тебе подходить будут.
Алина прыгала вкруг тетушки, как мячик; Марья Андреевна сменила обычную холодноватость на сладчайшие улыбки. Аня стояла чуть в стороне, молча стряхивая с капора хлопья снега, - который, слава тебе Господи, повалил валом, когда Березины уже подъезжали к Большой Морской, где находился особняк генеральши Лисицыной.
- Ну, а что ты хмурая да бледная, Анюта? – спросила Льветарисна, оборачиваясь к ней.
- Извините, тетя. Устала чуть-чуть.
- Устала? Ничего, за семь дней отоспишься-отдохнешь. У меня новость, от которой любое девичье личико заалеет. Через неделю бал в Николаевском зале Зимнего; приглашение есть, так что, Алечка, и ты, Анюта, вы обе непременно там будете! А до того времени постараемся вам гардероб справить побыстрее, благо, три француженки-портнихи меня обшивают. Ты что, Марья, вроде как улыбнулась ехидно? Нет, показалось мне? Да ладно, вижу ж тебя насквозь! Усмехаешься, что, мол, я траур ношу, и чего меня иностранкам обшивать? А это моя такая прихоть... Алечка, Анюта, завтра с утра всех мадам позову, будем ткани выбирать и примеркой займемся. А пока – по своим комнатам, переодевайтесь, да через полчаса к ужину вас жду.
«Любимый мой Андрей! Ты получишь это письмо нескоро, но я не могу не написать тебе. Вот и добрались мы благополучно до Петербурга. Через неделю будет бал, на который мы приглашены. Алина вне себя от восторга и предвкушения. Думаю, у нее не будет отбоя от поклонников. Видел бы ты ее сейчас! Она за эти пять лет превратилась в настоящую красавицу. И как же она похожа на тебя, любовь моя!..»
- Можно к тебе, Анюта? – послышался за дверью голос Льветарисны.
- Заходите, тетя, - Аня поспешно промокнула лист и спрятала его под бювар.
Льветарисна вошла в комнату.
- Как устроилась, голубка, на новом месте?
Девушка улыбнулась. Комната эта всегда была ее, Аниной, когда они приезжали гостить к Льветарисне. Здесь Ане была знакома каждая половица; так что вопрос об устройстве был совсем ни к чему.
- Замечательно, тетя. Спасибо вам.
- Ну, и хорошо. А пишешь кому?
Аня почувствовала, как щеки заливает предательский румянец.
- Никому. Я... я собиралась papа́ написать. Что мы добрались, и что все хорошо.
- Отцу – это хорошо. – Льветарисна прошлась по комнате. Затем подошла к Ане и приподняла ее лицо за подбородок:
- Девочка моя, я
