любви, от нелюбви, ещё от какой-нибудь божией несправедливости, и у каждой своя тоска - но не будешь же всю вечность тосковать, только тосковать, всю целую вечность.
Посмотри в чёрные окна - каких только жарких полдней и знойных ночей нет за ними - можно утонуть в них, захлебнуться, проникая в их бархатные тайны, в шёпот опущенных ресниц, всматриваясь в горячечный румянец, который набросал искусной кистью обольститель Морфей, можно запутаться в волосах, раскинувших змеиные силки по притихшей, по замершей, боящейся спугнуть добычу подушке. Ноздри свербят, раздуваются, вдыхая душистый дух тела, дрожат, как у оборотня, чующего ловушку - там ловушка, западня, тенета там, железы, которые изорвут, раскровенят… там боль (многоточие, тире, пауза)… да есть ли боль, способная остановить сиреневую похоть?.. Дойти, дохромать, доползти, ломая когти, сдирая кожу, чтоб горячим языком лизать, лакать сладкую горечь, чтоб вжиматься, вдавливаться растрескавшимися губами в липкие шелковистые розовые лепестки, чтоб тереться, тереться, взад и вперёд, тереться, тереться, обливаясь потом, смешиваясь, сплавляясь, спутываясь в кромешный первобытный хаос, в один стон, в один хрип, в один крик, вмещающий в себя и Землю, и Небо, и всех богов, и всю Вечность.
Господин Рейное Семя открыл глаза… он почувствовал вдруг подвох, почувствовал себя, вдруг, вовлечённым в несправедливую игру вечных сил. Он почувствовал, что стоит здесь не один…
Господин Репейное Семя открыл глаза - рядом, вцепившись в штакетник руками, вытаращившись глазами, устремившись мыслями… да что там говорить, всем существом своим и телом подавшись туда… туда, в чёрный квадрат (да-да…в зубах навязло)… туда, в чёрный прямоугольник окна - стоял кассир, рыбак, созерцатель дерев, молодой человек Эраст. Потрясённый открывшейся его воображению картиной, он не замечалгосподина Кабальеро, не замечал его, как и ничего вокруг.
«Как в кино», - сказал сам себе отставной доцент, переложил зонтик в левую руку, а правой прикоснулся к серому берету (серому, не потому что все береты ночью становятся серыми, а потому что Время высерило его, а Сирени всё равно – высеренный у тебя берет, выбеленный или и берета уже совсем нет – рубит она под корень, невзирая на берет ), прикоснулся к серому берету, сказал «Моё почтение» и оставил, не отозвавшегося на приветствие влюблённого мечтателя, и растаял в сиреневом, сиреневом мареве.
Тихонько скрипнула дверь.
Сцена третья
О целях любви и пределах её стремлений, о горячих дуновениях Нота и прохладных проникновения Зефира, о светлых бликах и глубоких тенях и о Луне, которая упала и разбилась вдребезги.
Не знаю, Лиза… ты, готова? Если готова, будем продолжать. Тебе же хочется знать, чем это закончится… или, не так! тебе же надо, чтоб всё это скорее закончилось? а мне тоже надо заканчивать эту историю, потому что давно ждут другие.
Итак: «А ночью?»
О, Агнесса, помоги!
Жениха мне покажи!..
Ночью ничего не могло устоять перед разлагающим вторжением сиреневого куста… и внучка, намучавшись с деепричастными и рибонуклеиновыми кислотами, наслушавшись бабушкиных оракулов и наставлений, насмотревшись на дёргающегося, как от падучей болезни, петуха, нанюхавшись всё тех же сиреневых благоуханий и метеоловых благовоний, впадала в любовное исступление и не могла никак, снова, заснуть. Трогала себя, а потом, наконец, засыпала и ах! Оле-ой, Оле-ай, Оле-эй!... и ах! когда упадали завесы, сиреневые, как сиреневый букет, который дарит своей возлюбленной возлюбленный, чтоб вместе, соединившись в одно однообразное одно, искать в кружевных кружевах…
Всё четыре, всё четыре,
Всё не вижу я пяти…
...искать в кружевных кружевах венчик о пяти листках.
Когда упадали завесы, являлся он… в ржавом фраке с фиолетовой манишкой… Сначала он заглядывал в окно, потом Лиза слышала, как открывалась входная дверь, как он проходил по передней комнате, мимо спящей бабушки (ах, бабушка!) и мимо журчащего фонтана на стене; видела входящего его в свою комнату… ах! он подходил к кровати и смотрел на неё, и от взгляда, румянец, тот, который, как мы думали, набросал соблазнитель Морфей, от его взгляда румянец заливал щёчки, и по телу расходился то жар, будто брат Зефира, быстрый Нот, приносил из пустыни горячие дуновения; то пупырышки покрывали руки, ноги, грудь, живот и спину, будто брат Нота, прохладный Зефир, забирался под накрахмаленную простыню. Ах, это был не Нот, не Зефир - это был он, это его мягкие, нежные пальцы прикасались, гладили, вели в лабиринты, по потаённым дорожкам, запутанным, в которых так щемящее-сладко путаться; его губы, сильные волшебной силой дарить проникновения, дарить сплетающуюся радость, припадающие, приникающие; это с ним: взад и вперёд… светлые блики, глубокие тени… взад и вперёд…
Но, что это? Кто это? Чьи это глаза? Кассир Эраст!.. он пронзительно смотрит… удивление, страх, отчаяние, мучение, просьба - просьба в его глазах.
Точно внезапный луч солнца с высокого ясного неба упал вдруг туда, куда не следовало ему падать, и высветил доселе невидимое, незримое, свершающееся всегда в темноте, в тёмном углу, в сарае, под слоем опревших листьев, в скользких сладострастных выделениях, в сплетающемся блаженстве, потаённое действо…
«… а как же Комната смеха?» - шепчут Эрастовы губы.
«… как-нибудь, - шепчет Лиза, - как-нибудь, - шепчет Лиза, - как-нибудь, - шепчет Лиза, - потом». Лиза не в силах остановиться, не в силах, пусть хоть весь свет смотрит на неё… пусть хоть весь мир возмущается или удивляется, завидует… пусть хоть вопит.
Счастлив, кого сокрушат взаимные битвы Венеры!..
Ах, не до любовных элегий уже, и не до любовных напитков , и не до Хозе, и не до Кармен… пожалуй, только маэстро Стравинский ещё… когда визгами и воплями, рыками и воем Священная Весна осуществляет своё право, погребает трупы и без лишних оплакиваний, прямо здесь же, на могилах, провозглашает оргии, бросает друг друга, друг другу в объятия… да и это не то! совсем не то! любовь же не видит ничего перед собой, ей не до каких-то там провозглашений и оргий – ей только жаждущие губы, пылающие щёки, округлости… и в округлостях и оуглостях, в трепете вожделенного тела, в желании втянуть, вобрать его в себя, напоить собой, насытить, залить своими потоками, превратить в себя, победить, чтоб животно заорать, победив…
Луна упала с неба и разбилась вдребезги: спрятали Эндимиона, спрятали, упрятали в тёмную пещеру, куда не достигают её лучи…
Лиза вся мокрая, часто дышащая, проснулась и открыла глаза, и липкое сновидение всё ещё не уступало призрачной яви - ещё звучал крик, ещё заливался победный смех.
«Малая вещь, соединившись с малой вещью, произвела незначительную вещь».
«Бог надежд оплодотворил волдыри…».
«Бог зуда оплодотворил едкое вещество…».
«Мешающий бежать совокупился с оставшимся до завтра…».
В этом цель любви и предел её стремлений - в том, чтоб смеяться и закатываться смехом от радости победы.
Но вот закрывается кричащий рот, и молкнет смеющийся смех - от пронзившей мысли, от мысли о том, что победа досталась обоим и поэтому не оставила побеждённого, и, поэтому, нет победителя, и, поэтому, ни он не стал тобой, ни ты не стала им… снова по-раздельности…
А бог венка оплодотворял мрак, а бог жёлтого цветка оплодотворял тление, а бог толстых оплодотворял певцов, а бог болей оплодотворял срезанную ветку, а Тики те Хату, соединяясь с Руру, а Тики производил Рири ка Рири … а Луна снова искала обманщика Эндимиона, а Лиза, мокрая, часто дышащая, заплетённая в липкое сновидение вместе с призрачной явью, лежала с открытыми глазами, а Эраст стоял, вцепившись в штакетник.
Господин Кабальеро с зонтиком сидел у себя на веранде и, не видя и не слыша устраивающих прямо у него на носу посиделки сильфов и эльфов (теперь Сирень окончательно застила ему глаза), смотрел на троеликую Селену-Луну, нарисованную на звёздно-синем театральном небе, театральным художником. Господин Натуралист жестикулировал пальцами, бормотал что-то, говорил что-то Волшебнице. Может, жаловался на Сирень и Время.
У заборчика, у штакетника, стоял кассир, рыбак, созерцатель дерев и трав, друг краснопёрок, окуньков, вьюнов и пескарей, молодой человек Эраст.
«Как же у меня в голове всё перемешалось, - сказала сама себе внучка, выглядывая из чёрного окошка, - так вот же он… стоит… вот же он», - и вышла в сиреневую ночь.
Сцена четвёртая
О кукушке, кукующей в неурочное время, об ответе на мучительный вопрос, о либидо, фрустрации и сублимации и о глазах, тоскующих по счастью.
Тихонько скрипнула дверь. Фонограмма была, как живая. Воздух затрепетал от неожиданности и понёсся - мимо Эраста, туда, на веранду.
Осветитель помигал Луной.
Эраст
(Около штакетника. Открывает глаза. Смотрит направо и налево. Ни справа, ни слева никого нет, только Лиза в сиреневой ночи)
Неужели она вышла? ко мне?.. неужели, она вышла?.. неужели - она?.. неужели?
Господин Кабальеро
(На веранде. По миганию Луны и по прилетевшему в трепете воздуху понимает, что наступает решающая минута.)
Неужели она вышла? к нему?.. неужели, она вышла?.. неужели она?.. неужели?
Эраст
После того, что было…
Господин Кабальеро
После того, что было…
Но то, что было - казалось теперь пустым и ничтожным. Теперь не пустым и не ничтожным казалось то, что будет.
Весь день, с самого утра, не везло. Эраст встал не на ту ногу, у него выскользнуло мыло из рук, у него убежал кофе, у него собирался на глазу вскочить ячмень; ему кошка перебежала дорогу, он услышал как кукушка закуковала в неурочное время - загадал желание «сколько ждать», а она куковала, куковала, куковала, будто радист забыл её выключить и, мало того, наложил истошное её кукование на крик припадочного утреннего петуха; ему икалось; хорошо, хоть он не споткнулся на левую ногу о камень «зэт», торчащий из мостовой (камень кто-то предусмотрительно убрал, может, прочитав нашу теорию случайностей). Все эти приметы, конечно же, имеют свои объяснения и свои средства избежать последствий, но Эрасту было не до этого. Он ждал окончания работы и в глубине души призывал хоть какие-нибудь высшие силы, чтоб они: «…может, отключили электричество,чтоб вывести из строя моторы, вращающие Колесо и катящие в Лабиринтах тележки, или чтоб, может, не знаю, пусть хоть снег выпадет на голову, или хоть-что-бы-нибудь, - думал он, - хоть что-нибудь!» - думал Эраст, только бы, только бы бежать туда… Но ни свет не отключали, ни снег не падал, и хоть что-нибудь тоже не происходило.
Наконец пришёл-таки господин Время, распорядился об окончании рабочего дня и пошёл дальше, а влюблённый кассир Эраст бросился, обгоняя его, к штакетнику.
Летали капустные мухи и моль, под названием «Перстянка сиреневая», и везде устраивали посиделки постоянные статисты – сильфы и эльфы, и отвсюду звучало:
- …жывотное!
- Учи албанский!
- Боян…
- Это склисс, он ничей.
- Ужоснах!
- Ржунемагу!
- Выпей йаду, аффтор, и песши исчо!
- ацтой!
- Ниасилил?
- Где ж ты берёшь эту траву?
- Аццкий сотона!
- Фсем фтыкать! Фтопку!
- Киса, ку-ку…
В палисаднике никого не было (так всегда никого не бывает, когда приходишь раньше Времени, когда «ещё не время».). Скамейка стояла пустая, как та глазница, которая пустая у
Необычный взгляд у автора на время, как на почти личность, в завершение подумалось, хорошо, что Лиза не отдала никому предпочтения, ибо по весне у всех героев случился просто сиреневый морок, где виною всему сирень...хотя, кто его знает.