Шурку, что называется, «достали»: сперва саксофонист, а потом и весь состав оркестра стали «сватать» его на должность руководителя. Поскольку формально эту должность занимал всё тот же предприимчиво-изобретатальный еврей, а свободных «марок» в штатном расписании не было, Шурка категорически отказывался идти на «живое место»: у «лабухов» это было как-то не принято. Нашли вариант: Шурка подыскивает репертуар, «расписывает» ноты и проводит репетиции. И получает за это «бабки с парнаса». Трезво прикинув свои возможности, он вынужденно согласился. В деревню ему не хотелось: городская жизнь имела явные преимущества. Единственно: воздух в деревне был чище, но не хотелось задыхаться от скуки. Пожив и поучившись в городе, он достаточно выпукло представлял себе нынешнюю деревню и свою жизнь в ней. В городе жить было намного лучше, но надо было за что-то жить. Первый результат творческой деятельности в новом качестве оказался для Шурки обнадёживающим: «бабки с парнаса» были достаточными, чтобы сносно решить насущные проблемы обустройства и проживание в городе на первых порах. Шурка снял относительно недорогую, уютную комнату и это должно было дать ему возможность свободно проводить время с Милой, не дожидаясь случаев, когда её родителей и Нилы не окажется дома. Теперь они могли быть вместе часто и столько, сколько позволяло свободное от прочих обязанностей время. И могли бы позволить себе многое, кроме, разве, того, что подразумевало «моральную ответственность», бывшую для больного уже начинающего деградировать общества хоть и малоутешительным, но всё же сдерживающим фактором: в мусорных баках ещё не находили новорожденных; ещё не стали пошестью наркомания и СПИД; не покидали подполья геи и лесбиянки; не было рынка человеческих органов…
За одно из его немногочисленных сольных выступлений, «балдеющая» морячня рассчиталась с Шуркой «бонами». Он пошёл в «Альбатрос» и купил в подарок Миле импортный лифчик. Нередко, переходя в обоюдных ласках с милой «границы дозволенного», он обнаруживал на её атласном теле аналогичные изделия советского производства, и ему в одночасье становилось и жалко Милу и стыдно за отечественную лёгкую промышленность.
Лифчик Миле понравился, и она в благодарность нежно поцеловала любимого в щёчку. Осмелевший герой-любовник тут же и брякнул:
- В следующий раз я подарю тебе импортные трусики, но с условием…
- Что я стану примерять их в твоём присутствии…
- О! А как ты узнала?
- Зная тебя – не трудно догадаться, но… и старо, и пошло.
- Ну, извини.
- Ну, пожалуйста. Только следующего раза, боюсь, уже не будет – я выхожу замуж, Македонский.
Шурка «остолоебенел»…
- Женщина не первой молодости вышла на улицу и облила меня помоями… – почему-то вспомнил он слышанную от кого-то нелепую присказку, но выговорил её как-то тускло… вздохнул глубоко… задержал дыхание… выдохнул тяжело, с надрывом.
Ситуация весомо тянула на драму. Мила решила обострить её до трагического пафоса:
- Всё, Шурик: лучшие наши годы мы с тобой уже прожили… Меня больше нет: я для тебя умерла… – голос её звучал простужено.
- Хорошо, но я, всё же, могу рассчитывать на доступ к телу, так сказать, в горькие минуты прощания… – понимая, насколько это может быть серьёзно, холодея от осознания неотвратимости такой немыслимой потери, Шурка попытался прикрыться своим единственным дырявым щитом – шуткой.
Он не договорил: пережившее вероломство недавнего сватовства и длительную осаду домостроевщины, истерзанное бессонной ночью дорогое существо, в сердцах, тут же набросилось на него. В истеричном припадке оно месило его крохотными кулачонками, как пресное тесто; выбивало, как залежавшийся матрас, полный серой удушливой пыли, болезнетворных микробов, клещей и всяких разных паразитов, что незаметно внедряясь в здоровый организм, заражают его и обессиливают. Она била его так, как любила – страстно, безумно, нежно, преданно и честно. Он пытался, изловчившись, захватить её руки, но они мелькали перед ним как лопасти работающего пропеллера. Тогда он сгрёб её в охапку. Она продолжала бить его по спине, безумствуя, извиваясь, пытаясь высвободиться из его цепких объятий. А он ещё сильнее сжимал её… до хруста в суставах, обнимал так, чтобы ничто никогда уже не смогло разнять их. И это возбуждало невольно и непредсказуемо, и они, обессиливая, лихорадочно стали искать губы друг друга и задыхаться в поцелуях…
Она ждала э т о г о? Возможно. Она этого хотела? Может быть. Она была готова к этому? Наверное. Похоже, каждая девушка, готовясь, стать женщиной, как-то себе э т о представляет, хоть достоверно не знает: где, когда и как э т о случится. А вот Мила, скорее всего, э т о г о себе не представляла. Шурка всегда был рядом. Импульсивный, шумный, искромётный – он бесконечно обращал на себя внимание всех; мог быть, как тогда говорилось, «душою любой компании». Он всё делал с удивительной лёгкостью, ему, как никому другому, всё удавалось. Он был с нею и ей завидовали. И она гордилась и им самим, и тем, что он с нею. И она понимала его, и принимала, как понимают и принимают всё жизненно необходимое: хлеб и соль, воду и воздух, сон и бодрствование… Она привыкала и намертво привыкла к нему, как к чему-то само собой разумеющемуся. Ей было с ним хорошо и уютно, и ничего другого ей не хотелось, ни о чём другом она просто не думала. Видимо, какой-то запоздалый инфантилизм, что ли, отсрочил период становления её полноценной сексуальности, пробуждающей у иных безумные фантазии и толкающей их, порой, на откровенное безрассудство. Короче, Мила устойчиво игнорировала порывы своей властно пробудившейся «женскости», а его «мужчинству» деликатно давала понять, что… А он особенно и не настаивал. А теперь вот…
Что э т о было? Это был протест против маминого насилия и подступности родственников? Это была проснувшаяся страсть или исконно женское любопытство: к а к э т о? Это было гормональное безумие, наивно именуемое человечеством «любовью», или сама любовь? Любовь к Нему – самому единственному, самому дорогому, самому необходимому, самому нежному и самому глупому человеку в её жизни, ставшему уже самой её жизнью…
Она уходила поздно и просила её не провожать: не проходило чувство опустошённости, удивляло полное безразличие ко всему, хотелось плакать.
Шурка понимал, что с нею творится неладное, но не знал, что сказать: что вообще говорят в таких случаях и надо ли вообще что-то говорить. И всё же он рискнул:
- Ты вправду выходишь замуж?
- Тебя это удивляет?
- Это не вежливо – отвечать вопросом на вопрос.
- Господи: ну хоть сейчас ты можешь без нравоучений?
- И всё-таки…
- Я выхожу замуж, Шурик, и удивляюсь тому, что ты этому удивляешься.
- Странная тавтология… просто каламбур какой-то… - Шурка продолжал словоблудие, все ещё до конца не осознавая серьёзности сказанного Милой.
- Ну вот: всё у тебя всегда – странное. А тебе не кажется, что и сам ты странный и… и глупый.
- А тебе понадобилось почти пять лет, чтобы это понять? Редкая сообразительность…
Мила оставила без внимания обидное замечание, хоть раньше всегда принимала его двусмысленные намёки, остроты и шутки. Тогда они ей импонировали…
Снова захотелось уйти: сейчас, немедленно, непременно. Сдерживало тревожное чувство, что если она так вот уйдёт – встреча эта будет последней. Ей показалось странным и страшным, что его может вдруг не стать; что он растворится, исчезнет и будет существовать впредь в каком-то параллельном пространстве; что его не будет рядом, и она не сможет больше спокойно уснуть, сладко надеясь, что завтра снова увидит его и услышит его насмешливый голос, где-то даже слегка надтреснутый от этой безудержной постоянной насмешливости,…
- Почему тебя удивляет моё предстоящее замужество?
- Помнится, ты собиралась в консерваторию…
- Собиралась… Потом передумала.
- А может тебе отсоветовали?
- С чего ты решил?
- Хм… Надо не знать твою маму… И замуж ты, свет очей моих, не выходишь – тебя выдают. И скажи, что я не прав.
- Ты прав, – обречённо сказала Мила, глядя ему в глаза. Во взгляде её таилась прежняя обволакивающая нежность, и Шурка готов был снова затерзать её в объятиях, но только мучительно спросил:
- Мила, что с нами происходит, любимая?
Милу словно током ударило: он впервые назвал её так, как ждала она и как хотела, чтобы он называл её так всегда, все эти годы… Сейчас же это прозвучало как-то сухо и отстранённо, что ли. Или так ей показалось. И всё же, не посмев подавить в себе внезапно нахлынувшую нежность, она ему сказала:
- Мы стали взрослыми, Македонский, – милый мой, ничейный деревенский ослик…
Они дошли до самых ворот Милыного дома, не сказав друг другу больше ни слова.
Видимо, им было о чём молчать…