работу, какой бы грязной и тяжелой она ни была. Это его мир, осязаемый, плотный, чувственный. Теперь он поглаживает «жигуль», а ночью будет ласкать Анну, гордую и красивую, как Юдифь.
Едем по направлению к моему дому. И я вдруг почему-то думаю о том, что Королек живет у Анны на птичьих правах. Свою квартирку он оставил бывшей жене, так что если расстанется с Анной, ему некуда будет податься – кроме «жигуля» да личных вещей у него наверняка ничего нет. Зарплату он – уверена – отдает Анне, не оставляя заначки. Как странно складывается его жизнь. От жены и ребенка ушел, живет с женщиной, которую беспредельно любит, а она старше его и детей иметь не желает.
Смотрю сзади на выпуклый затылок Королька, длинную крепкую шею (на правой ее стороне крупная родинка), прямые сильные плечи, и вдруг до слез становится жаль его, неколебимо уверенного в себе – и несчастного.
– В нашем доме случилось ЧП местного масштаба, – говорю, чтобы что-то сказать. – Во втором подъезде умерла старушка, чудесная женщина, Ада Аркадьевна. Интеллигентка до мозга костей. Решила побаловаться чайком – и скончалась, а чайник выкипел и едва не спалил квартиру. Был он, кстати, со свистком и свиристел до самого своего последнего смертного часа.
– И в чем проблема? – пожимает плечами Королек.
– Да не по себе как-то. Представляю, как отчаянно кричал дымящийся, пышущий жаром чайник, когда Ада Аркадьевна лежала мертвая в прихожей. Точно живое страдающее существо. Как глухонемой свидетель, который видел все, но не может рассказать. Он ревет, яростно жестикулирует, а его никто не понимает.
– Признайся, часом стихи не пишешь? – усмехается Королек. – Однако твои вирши в прозе пронзили мое ментовское сердце. А ментовская интуиция подсказывает, что твоя старушка с чайником заслуживает внимания. Добро. Выясню у коллег, что там случилось на самом деле.
* * *
Суббота, второе июля. С полудня зарядил мельчайший дождик, настолько незаметный, что только лицом ощущала его холодноватую влагу, да асфальт стал мокрым и темным.
Моросит и сейчас, каплями оседая на стеклах. Не могу уснуть. В неясной тоске брожу по квартире. С той поры как в мою жизнь вломилась Владькина смерть, беспокойно ожидаю чего-то. И когда внезапно бренчит доставшийся от родителей перебинтованный скотчем телефон, невольно вздрагиваю.
– Поздравь, подруженька, у меня появился мужичок, закачаешься! – ликует в трубке Нинкин голос. – Красавец. Галантерейный до ужаса. Ручки-ножки целует, а в постели… Не буду углубляться, чтоб не завидовала.
– Где ты его отхватила?
– Случайно, на автозаправке. Какой импозантный! Натка, я только жить начала! Владька, земля ему пухом, в койке был чурбан чурбаном, а я – балда балдой. И по наивности-то считала, что так и надо. Видела по телику всякий-разный секс и не верила: это они, дескать, так, для красоты. А теперь с самой такое происходит!
– Ой, Нинка, ты ж недавно только мужа похоронила, а уже… Срамница. Гляди, не вынесет покойник такого безобразия, явится к тебе ночью.
– Пусть только сунется, – воинственно отвечает Нинка. – Я ему все выскажу, козлу! Так врежу за свои потерянные годы, за слезы да обиды, еле ноги унесет!
– Этот нынешний не на денежки твои клюнул, Нин?
– Ой, не сыпь мне соль на рану. Слушай сюда. Мы с ним завтра ужинаем в ресторане. И ты подруливай. Вместе с Корольком. Он всякими аферистами занимался, знает их как облупленных. Ужин я вам оплачу. Чао, бамбино!
Нинка точно воскресла из пепла. Вот что творят с человеком деньги и любовь!
* * *
В воскресенье, наскоро заглотнув обед, залезаю в ванну и старательно принимаюсь отмокать. После освежающей масочки расписываю личико по-боевому, и, убедившись, что хуже не стала, принимаюсь наряжаться.
Это умопомрачительное занятие – примерять парадно-выходные наряды. Их у меня два: длинное золотистое платье и маленькое черное. После долгих размышлений останавливаюсь на черном (плюс лакированные черные туфли и бабушкин старинный золотой кулон).
– Я покорен, – разводит руками заехавший за мной Королек. – Мадам, не смею предложить свой скромный экипаж. Вы достойны кареты с ливрейным лакеем.
Помещаюсь в «жигуль» осторожно, чтобы не помять одеяния. Загорелой, покрытой светлыми выгоревшими волосками и родинками рукой Королек берется за руль – и холодноватый вечер, исчерканный косым дождем, летит нам навстречу, затормозив в центре города.
Королек галантно отворяет передо мной массивную дверь ресторана «Золотой петушок»… Мамочки! Как медведь на зазевавшегося охотника, на меня наваливаются терема, церкви с золотыми луковками куполов, пышные шатры, огромные лучистые звезды и полумесяц. Усевшись за стол, перевожу дух и озираюсь, обмахиваясь салфеткой.
– А тут славненько, – замечает Королек.
– Ага, – соглашаюсь я.
Мне хорошо здесь. Верящая в чудеса девочка, никогда не умиравшая во мне, восторженными глазами обводит ресторанный интерьер – диковинное сочетание пряничного гламура а-ля рюс и восточной базарной роскоши, – и ей кажется, что она в сказке.
Появляется Нинка со своим кавалером. На ней изумрудного цвета платье с рискованным декольте; ножки аккуратненько упакованы в темно-зеленые туфельки. Рядом – под ручку – богемного вида мужчина лет сорока пяти. Он почти на две головы выше Нинки, сухопарый, с жилистой кадыкастой шеей. Редкие волосы, окрашенные в изжелта-коричневатый цвет, льются от плеши до узких плеч. Типичный стареющий волокита. Он представляется Воландом, лобзает мою лапку, милостиво здоровается с Корольком, отваливается на спинку кресла, закуривает с разрешения дам и поясняет:
– Я – часть той силы, что жаждет зла и вечно творит добро.
Господи, какой фат! Нинка смотрит на своего ухажера сияющими влюбленными глазами.
К столу неслышно подплывает официант в алой шелковой рубахе, подпоясанной золотистым ремешком, черных шароварах и черных сапожках. Ни дать, ни взять трактирный половой, только прическа современная и лицо вполне нынешнее, твердое и холодное. Городской мальчик, воспитанный улицей, любящий слушать тяжелый рок и покуривать травку. Избави Бог повстречать такого ночью, когда он гуляет с компанией и пьет пиво из горлышка. Но теперь он молча склоняется над нами, изображая кукольного пейзана.
Выбираем блюда, получаем желаемое и – по мере насыщения едой и питьем – веселеем и расслабляемся.
– Жаль мне тебя, – поддевает Воланд Королька. – Мы смакуем благородное вино, от которого сладко закипает кровь, а ты посасываешь благопристойный сок. За рулем? Ну и что. Ты же мент. И не из последних. Кто посмеет оштрафовать брата-мента, даже если он налижется вдрызг? Или ты такой правильный?.. Да, хочу спросить. Ниночка поведала мне по секрету, что ты взялся разыскать убийцу ее мужа, протянувшего ноги при пикантных обстоятельствах…
– Ну, ты и скажешь, – кокетливо перебивает Нинка – и тут же виновато опускает глазки под злым взглядом Королька, должно быть, припомнив, что поклялась никому о расследовании не заикаться.
Воланд в аристократическом жесте изгибает большую костлявую кисть руки, сверкнув внушительной золотой печаткой.
– И как, – обращается он к Корольку, – отыскал убивца?
– Ищу, – кратко и неохотно отвечает тот.
– Не найдешь. Изображать усердие вы мастера, а на деле … Как хочешь воспринимай мои слова, но вы, менты, – лишние на этой земле. В жизненной борьбе побеждают сильные и азартные. Волки. А вы защищаете безмозглых овечек, которые только для того и созданы, чтобы их стригли и резали. А волков норовите загнать за флажки закона и отстрелять.
– Понятно, твари дрожащей надлежит забиться в норку и не рыпаться, чтобы те, которым все дозволено, держали вышку. Идея не новая, высказал ее, помнится, бедный студентик, что топорик обагрил, изничтожая старуху-процентщицу и сестру ее Лизавету. Между нами, был он большой сволочью.
– Ну, ты даешь! – От возмущения я едва не подскакиваю до узорчатого потолка. – Да Раскольников – страдающая душа почище твоего разлюбезного Гамлета!
– Сравнила, – оторвав взгляд от Воланда, Королек соизволяет заметить меня. – Гамлет мстит за отца. Это первое. Второе. Призрак четко разъясняет ему ситуацию – а в те времена привидениям верили свято. Казалось бы, рази проклятого убийцу. А принц сомневается. Устраивает королю ловушку. И тот попадается, как последний лох. А Гамлет все еще медлит, мучается, изводит себя. Потому что угрохать человека, даже такую мразь, как Клавдий, для него ох как непросто. А Родичка шлепает двух ни в чем не повинных женщин ради высосанной из пальца дурной теории.
– И Раскольников казнился, да еще как!
– Не верю я в терзания душегубов, – отрезает Королек, – особенно тех, которые совершают злодейство не в порыве ярости, а по холодному размышлению. Кто знает, может Родион Раскольников отмотал срок на каторге, женился на Сонечке, в университете восстановился, а потом еще одну теорию изобрел и пошел крошить людишек направо-налево. Он ведь больной был, с прибабахом, здоровому мысль насчет «право имею» в башку не взбредет. А если и взбредет, за топор не схватится.
– Сразу видать, что ты мент, – неприязненно цедит Воланд. – Родя человеком был, сложным, из света и тени. А что такое старуха-процентщица и придурошная Лизавета? Две скудоумные бабы, каких миллионы.
– А как же слезинка маленького мальчика? Помнится, скромник Алеша Карамазов крикнул, что убийцу мальчоночки казнить надо. Да еще затрясся весь. Или, по-твоему, ребятеночек – тоже мелочь безмозглая и уж конечно ни в какое сравнение со своим мучителем-генералом не идет?
– Хватит умничать, мужчины, – капризно заявляет Нинка. – Поговорим о приятном. О любви, например.
Но мужчинам, видимо, вожжа под хвост попала, спорят так, точно решают мировой вопрос, озлобленно перекрикивая громыхание ансамблика на крохотной эстраде.
Обрывается эта словесная дуэль неожиданно. Прохаживающаяся среди столиков певичка, грудастая крашеная блондинка, внезапно усаживается на колени Королька и полной рукой в перстнях и браслетах обнимает его за шею. Он окостеневает с неловкой усмешкой. А я почти с материнским умилением думаю: эх ты, недотепа, вроде крутой опер, чего же тут-то растерялся?
Воланд, неистово хохоча, призывает певунью на свои колени, заслужив убийственный взгляд Нинки, но дамочка так и заканчивает песенку, оседлав Королька. После чего, ласково потрепав мента по щеке, удаляется, покачивая бедрами, обтянутыми длинным, до пола, алым вечерним платьем с разрезом до трусиков, а дискуссия Воланда и Королька иссякает сама собой…
На улицу выходим около одиннадцати. Похолодало. Накрапывает дождь. Сказка осталась позади, фальшивая и сусальная. Перед нами неохватное пространство, полное размытых огней и тревожной ночной жизни огромного города, где, кажется, на каждом шагу подстерегают опасность и соблазн.
– Ну и поганец этот поклонник дьявола, – не выдерживает Королек, когда вдвоем оказываемся в недрах «жигуля». – У Булгакова сатана великодушный рыцарь. А этот гаденыш только пакостит на земле. Ничуть не удивлюсь, если он пристроится к Нинкиным капиталам.
И тут же его настроение кардинально меняется.
– Отныне ты – крупная шишка, – заявляет дурашливо. – Представительница моего
