Зима мести и печали

углу поблескивает украшенная стандартными шарами и мишурой синтетическая елочка. В феврале встретим восточный Новый год и уберем ее с глаз долой.  
С комфортом располагаюсь на диване и принимаюсь поглощать еду и питье. Насколько мне известно, принцип лазера состоит в том, что некое вещество накачивают энергией, после чего оно выдает световую иглу. Так и я нагружаюсь жратвой, чтобы зафонтанировать мыслями...
… Сковорода и бутылки пусты. Я возмутительно сыт, как обожравшаяся свинка, но серое вещество излучать гениальные озарения не собирается, хоть тресни. И все же, следует отметить, пиво сделало свое благое дело: царапающие воспоминания о разговоре с Французом размякли, раскисли, потонули в пене и, похоже, уйдут с уриной.
Расслабленный и приободренный, названиваю старому приятелю Акулычу, и что-то щемяще стискивает сердце, когда слышу в трубке его благодушный рык:
– Неужто нашлись добрые люди, вправили тебе мозги и теперь снова в ментовку просишься?  
В общих чертах живописую свой визит к Французу.
– Однако влип ты, друг ситный. Чем же тебе пособить?
– Мне нужна информация о Царе, его семье, бизнесе – в общем, все, что у тебя имеется.
– Давай-ка сделаем вот что. Я потолкую с опером, который занимается «цареубийцей». Нормальный пацан, не дурак. Шукать душегуба будете на паях. Авось полегше станет. Не дрейфь, Королек, не из таких передряг выкарабкивался. А Французу мы тебя не отдадим, шалишь… Покеда, красавчик. Паренек тебе вскорости звякнет, жди.
Он пропадает, даже не схохмив на посошок, а я ложусь спать почти успокоенный.

* * *

Этот небольшой кафетерий, поместившийся в старинном особнячке на улице имени Бонч-Бруевича, в советские времена был прибежищем пьяниц, которые для проформы брали стакан сока или компота и втихую глушили водку. Тут же таскались худосочные собаки, лелея надежду на вкусный кусочек, брошенный сердобольной рукой.
С приходом капитализма заведение обрело некоторый лоск, но «контингент» изменился не слишком, разве что исчезли подвальные типы, словно сошедшие со страниц больных романов Достоевского.
Здесь у меня свидание с опером, о котором говорил Акулыч. Выстояв очередь и получив свои порции, усаживаемся на высокие табуреточки у окна. Поглощаем стряпню и негромко общаемся.
Опер – коренастый, лет тридцати, смахивающий на Есенина: тот же детский овал открытого лица, пухлые губы, бледно-голубые глаза, только льняные волосы острижены ежиком. На нем подбитая ветром кожаная коричневая куртка. Голос у опера – густой, мягкий, прямо-таки оперный баритон, не слишком вяжущийся с его внешностью и словно существующий отдельно. Мне даже кажется, что, если внимательно приглядеться, можно увидеть этот голос, темным вибрирующим облачком парящий в воздухе.    
– Короткая справка, – начинает опер. – В свое время, лет этак сорок с лишком назад, Царь был рядовой шестеркой в кодле «заборских». Но тогда, при Советах, и «заборские» были всего-навсего отмороженными пацанами, которыми верховодила криминальная братва. В колонию попал за сущий пустячок: интеллигентного мальчика ножичком пырнул. Но зона сильно его изменила: заплыл туда мелочью, плотвой, а выплыл акулой.
После колонии на воле немного погулял и снова сел. На этот раз основательно, за грабеж. Вышел – а тут перестройка в полном разгаре. А потом и реформа жахнула, капитализм плюс ваучеризация всей страны. Стал наш Царь-государь по дешевке скупать металлургические заводы. Не гнушался ничем, вплоть до мокрухи. Впрочем, в то уголовное время его делишки были капелькой в мутном море. Вон мои родители тогда на окна решетки поставили, железную дверь отгрохали. Шиш помогло. Дверь спроста выломали и квартиру обчистили. Вынесли все! А у моей сеструхи средь бела дня на улице, при народе какой-то урод золотую цепочку с шеи сорвал и спокойнехонько удалился. Я, может, потому и подался в ментовку, чтобы всю эту мразь повыловить…
Впервые его голос утрачивает бархатную баритональность.
– Так заделался Царь стальным королем, – продолжает он после паузы. – Женился между отсидками. Супружница родила ему двух сынишек. Потом он, как нынче водится, женушку бортанул, сменил на фотомодельку. Старшему его сыночку чуть за тридцать, надежда и гордость усопшего папаши. Закончил Оксфорд. Царь отписал ему один из своих заводиков.
– А младший?
– Студент, – опер машет рукой, задев рукавом стакан и едва его не опрокинув. – О нем и речи нет. Пустое место. Я лично убежден: заказал Царя старший его наследничек, Принц. Этот, говорят, хотел все родительские предприятия заграбастать, а Царь не дал, дескать, молод еще. Зверски они тогда разругались, в пух и прах.
– Если так, то осталось только собрать доказательства – и можешь вертеть дырочки на погонах для больших звезд. Однако, думается, желающих послать Царя «подальше от грешной земли» было предостаточно. Кстати, если не ошибаюсь, главным его конкурентом был небезызвестный Кот.
– Вообще-то, да, – неохотно признает опер. – Но Кот, хотя и бандит, далеко не идиот. Он же наверняка понимал: хлопнут Царя – его заподозрят первым. Нет, это не он. Во всяком случае, так говорит мне внутренний голос, а он редко дает маху, проверено.
– Но ведь и о Принце можно сказать то же самое. Он если не первый, так второй подозреваемый.  
– Согласен… Черт, вот ведь какая штука-то. Царь был фигурой областного значения. Поэтому, с одной стороны, приказано хоботом землю рыть, а с другой – действовать предельно осмотрительно: того и гляди, заденешь большую шишку, которая тебе столько шишек понавтыкает, успевай только чесаться.
– Но хоть что-то нарыли?
– Пока не густо. Как обычно, когда имеешь дело с заказухой такого уровня. Вот если соседка просит соседа избавить ее от супруга-алкаша, и тот за бутылку мужика грохает, это задачка в одно действие. А тут винтовочка с оптическим прицелом – не сковородкой по балде. Пообщались с родственниками Царя, с некоторыми партнерами. Еще кое с кем. Пока нуль.
– Как будем сотрудничать?
– А как при прокладке тоннеля. Мы со своей стороны вгрызаемся, ты – со своей. И делимся информацией. Так и объединим усилия.
Опер дружески пожимает мою руку, улыбается широко, искренно и исчезает. Вижу в окно, как он с непокрытой головой стремительно пересекает улочку, ловко огибая прохожих.

* * *

С утра было сумрачно и уныло, небо и земля – точно две здоровенные мыши, вверху серая и туманная, внизу – белая и пушистая. Шел снег, такой мелкий, будто его и нет, только чувствуешь, что воздух неспокоен. После пяти мир посинел, и эта синева, затянутая подвижной дымкой снега, стала темнеть незаметно и стремительно.
В половине шестого, предварительно договорившись, отправляюсь в гости к алюминиевому королю. Когда-то, будучи пацанами, мы жительствовали в одном дворе, во что сейчас невозможно поверить.
Секретарша у Чукигека перезрелая медноволосая мадама с медальным профилем и такими гитарообразными формами, что, хотя «уж не жду от жизни ничего я», все же испытываю приятное волнение. Образцово-показательный семьянин Чукигек наверняка с этой лакомой леди не спит. Впрочем, и она ведет себя сурово и неприступно – большой начальник, не иначе.
За шесть лет, промелькнувших после нашей последней встречи, Чукигек совсем отощал. Нос заострился, волосы стали сивыми. Точно присыпанное песком постное лицо еще сильнее смахивает на физию евнуха и выглядит усталым и старым – похоже, алюминий высасывает из Чукигека последние силы. Только глаза за стеклами очков насторожены и зорки.
Добычу алюминия я представляю смутно, завалялась в памяти какая-то муть из школьной программы, но, изрядно напрягая воображение, вижу: в холод и зной, под снегом и ливнем вкалывают сотни здоровенных мужиков, вынимая из недр матушки-земли то ли бокситы, то ли силикаты, фиг его знает. Потом другие мужики то ли электролизом, то ли гидролизом выплавляют алюминий. Корячатся, матерятся, покрывают мозолями огрубелые ладони. А в аккуратненьком кабинетике сидит очкастенький сутуленький шпингалет с узким ротиком, типичный бухгалтер, и стрижет купоны.
– Привет, – говорю я. – Дело у меня к тебе.
Чукигек глядит сквозь меня, не издавая ни единого звука. Мы кровно повязаны с ним. Именно он, мстя за брата, по моей наводке ухлопал Серого. Но мне и в голову не приходит напомнить ему об этом маленьком эпизодике из нашего общего прошлого. Поиграв желваками, обращаюсь к нему тоном просителя:  
– Мне – кровь из носу – нужно найти убийцу Царя.
Поджатые бескровные губки Чукигека словно нехотя раздвигаются:
– И в чем должно заключаться мое содействие?
– Познакомь меня с Принцем.
Чудо! Алюминиевое личико Чукигека кривит усмешка, прорезая глубокие морщины.
– И всего-то? – иронизирует он.
– Это вопрос жизни и смерти. Конечно, в сравнении с твоим почти божественным величием я всего лишь жалкий червячок, на которого хорошо ловить пузатых осетров или сазанов, черт их там разберет, я не рыболов. Но и червячку хочется продлить свое ничтожное существование.
– Я подумаю, – холодно выговаривает Чукигек, недвусмысленно давая понять, что аудиенция завершена и изрядно надоевший ему Королек может катиться колбаской, что я и делаю.

* * *

Около десяти утра. Переваривая завтрак, кукую возле окна. Из-за противоположной «хрущобы» выглядывает солнце (как на картинке: ослепительный желтый диск в короне лучей). Небесную голубизну пересекает перистый след самолета. Крыши припаркованных во дворе машин увенчаны белыми шапками ночного снега. Чувство такое, что уже день, но еще недоделанный, несостоявшийся. День-подросток.
В комнатке, предварительно постучав, рисуется Санек, соседушка-алкаш, с которым мы – я и Гаврош – делим двухкомнатную фатеру. У него опухшая от возлияний морда типичного пропойцы, похоже, этих ребят мастерят по одной колодке. Меня не слишком интересует, где и как он добывает средства на пропивание, но расписание у хлопца явно свободное.
– Здорово живешь, Королек, – обращается он ко мне с отменной вежливостью. После того, как я однажды отполировал его табло, он сильно меня зауважал. – У моей подруги день рождения наметился. Гости придут. Составишь компанию?
Только этого мне недоставало, нажраться с отбросами общества и в обнимку с ними горланить до утра. Не нужно  быть гениальным сыщиком, чтобы разгадать незатейливое лукавство дипломатического хода Санька. Если соглашусь и разделю с пьянчугами веселье, никто не будет мешать их оргии.  
– Извини, дела у меня, – так же галантно отвечаю я и добавляю твердо: – Так что не слишком шумите, в десять ноль-ноль должно быть тихо.
– Понимаю, – кротко вздохнув, смиряется он со своей участью.
На миг мне становится жаль его. Но вспоминаю, как он с корешами (до моего появления здесь) измывался над Гаврошем – и сиропное сострадание разом улетучивается, сменившись ненавистью к этим скотам, таким милым лапочкам, когда видят перед собой силу. Может, Христос и таких любил, а я не могу, рвотно.
Однако пора заниматься делом. Заставляю себя обмозговывать главную на сегодня задачу, но «серые клеточки» отвечают лениво: отвали. Не отступаю, пришпориваю, тереблю. Помещающийся в моей башке компьютер, давно физически и морально устаревший, гудит так, что,