Зима мести и печали

достать вторую шкатулочку, однако вместо этого почему-то поживился у девчонок. Ну, ладно, у племяшки украшения не самые дешевые, но зачем ему понадобились Светочкины грошовые цацки?
Ответ напрашивается сам собой. Не очень-то воришка нуждался в этих побрякушках, ему нужно было наркомана утопить, чтобы папаша заподозрил несчастного и лишил родительского пособия: на пацана большие деньги тратились, а значит ему, ворюге, меньше доставалось – закон сообщающихся сосудов. А чтобы подозрение не пало на него самого, мазурик прихватил и собственные вещицы. Однако по младости лет не учел азбучной истины: никогда не крадут дешевку, если в доме есть гораздо более ценное.
– Погоди. Значит, стянула драгоценности Светланка?
– Она самая. Я хотел бы дождаться твоего муженька. Не возражаешь?
– Конечно. Не представляю, как Рудик это переживет: сын самоубийца, дочка – воровка. Господи!..
Пока мы с Мариной чаевничаем, за окнами смеркается, возвращаются из школы девчонки. Сначала племянница, по повадкам та еще стервочка. Потом – Светочка. При виде ее Марина каменеет, а я с интересом гляжу на начинающую преступницу с ясными смышлеными глазенками.

Около семи появляется глава семьи, лет пятидесяти, долговязый, тощий, с седой головенкой. Личико мужественное, но такое мелкое, что вызывает скорее жалость, чем уважение. Меня Марина представляет как старого знакомого, балующегося частным сыском. Затем я делаю краткое сообщение о проделанной работе.  
Рудик закуривает трубку, молча кивая головой, и меня окутывает дивный аромат трубочного табака, навевающий грезы о капитанах, пиратах и островах сокровищ. Другой бы на месте мужика тотчас кинулся к своей дочурке и принялся ее трясти и мутузить, но Рудик без суеты заявляет, что надо все основательно проверить и взвесить. Обжегся на сыночке, теперь дует на доченьку. Осведомляется:
– Сколько я должен вам за труды?
– Ни копейки. Впрочем, есть небольшая просьба. Вы знакомы с Котом?
– Неожиданный вопрос. Иногда общаемся приватным образом.
– Помогите поступить к нему на службу.
– И только? – тяжело усмехается он. – Зачем это вам, позвольте узнать?
– «Правду говорить легко и приятно», – цитирую я некую суперзвезду, которой правда доставила массу хлопот, хотя закончилось все хэппи эндом – в ином мире. – Я расследую убийство Царя. А Кот – один из подозреваемых.  
– Позвоните в понедельник. Или лучше во вторник, – он протягивает визитку.
Марина провожает меня до двери. Сейчас вывалюсь в темень и холод и перестану для нее существовать. И я ухожу, отсалютовав на прощание сжатым кулаком.

* * *

Разузнав, на каком кладбище предадут земле Марго, подваливаю туда и после получасового ожидания наблюдаю впечатляющий кортеж иномарок разнообразных цветов, размеров и форм.
Меня наверняка оттащат к последнему приюту в хабазяке из досок, обтянутой грошовым материалом, и сопровождать домовину будут от силы пяток человечков. А тут дорогой гроб, словно взятый напрокат из фильма о мафии, солидная публика: мужики в черных пальто или добротных кожаных куртках, дамы в норковых, чернобурых и прочих шкурках. Точно попал на звероферму. По-простому одеты только я да Илья, который окидывает меня быстрым взглядом и тотчас отводит глаза.
Зато Инночка пялится в мою сторону с игривым недоумением и даже еле заметно ручкой подзывает к себе. Но теперь уже я прикидываюсь слепым и сосредоточенным на печальном обряде.
Принц, сутулясь, движется за гробом. Окостеневшее бескровное лицо, под глазами темные полукружья. Рядом топает девочка лет восьми, испуганно открыв детские глазенки. Наверное, дочка Марго, которую экстренно доставили на похороны из туманного Альбиона. Она неуловимо схожа с матерью, но при этом откровенная дурнушка. Может, ее счастье.  
День солнечный, свежий, хрустящий, как накрахмаленная простынка. Мы бредем, оступаясь и проваливаясь в глубокий снег, а Марго отстраненно скользит на уровне наших плеч, отправляясь в далекий путь, и ей глубоко плевать на бессмысленную суетню, которая называется жизнью. Синие глаза закрыты, на изжелта-бледном, все еще красивом лице выражение покорности судьбе и такая печальная одухотворенность, точно она – мертвый ангел, хотя, насколько мне известно, ангелы бессмертны.
Мое внимание привлекает высокая женщина в черных очках. Не шикарной шубкой и черными суперсапожками – вокруг такого барахла навалом, и не выкрашенными в цвет вороного крыла волосами, и не кроваво-красным жестким узким ртом – иным мужикам такие вампирши нравятся до судорог, я не из их числа. А потому, должно быть, что горе ее непритворно. Отрешенно застывшая, она выделяется из толпы, хотя скромно держится в сторонке.
Когда могильщики разудало забрасывают смерзшейся землей могилу, женщина расстегивает шубку, достает розу, хранившуюся у нее на груди, и кладет на земляной холмик.
Возможно, она и не хотела, чтобы на нее таращились, но есть такие индивиды: что ни делают, все получается словно бы напоказ. Я лично живу в обычном мире, где люди едят, спят, справляют естественные надобности, и эффектная сценка: женщина с каменным худым лицом, алая роза – кажется мне киношным кадром. Только в кино роза должна быть свежей (снежинки, танцуя, ложатся на дрожащие лепестки). А этот цветочек оказывается мятым, так что эпизод, при всей его пафосности, слегка смазывается.
Однако дамочка меня заинтриговала. Судя по тому, что пасется она на отшибе, а также по недоуменным взглядам присутствующих ясно: никому из них она не известна и оттого вдвойне таинственна.
На могилу с одиноко лежащей на ней розой деловито устанавливают памятник-времянку, который потом заменят мраморным изваянием, заваливают его множеством венков с искусственными цветами, и публика отправляется помянуть покойницу – естественно, не в ближайшую «стекляшку» за углом.
Дама с розой трапезничать с народом не собирается – не ее, видать, это стиль. Усаживается в поблескивающую расплавленным золотом длинную поджарую «мицубисю» и уматывает. Но я успеваю запомнить номер – на всякий случай.

Заполненный удрученным народцем зал ресторана. Нахожу себе местечко. Сажусь. Раздаются тосты, до краев наполненные благородной скорбью и безмерной печалью, но плачет только немолодой дядька, как понимаю, отец Марго. Пользуясь тем, что атмосфера в пищепитейном заведении под непосредственным влиянием возлияний становится все теплее, подваливаю к Принцу и произношу вполне искренние слова соболезнования.
Его глаза не сразу концентрируются на мне, в них вспыхивает злоба.
– Здорово ты ищешь убийцу отца, – цедит он. – Вот уже и жену мою…
Ничего не отвечаю, горе у человека, я б на его месте не такое рявкнул.
– Иди на место и не отлучайся, – мрачно командует Принц.  
Снова усаживаюсь в свое креслице. В отличие от прочих я не выпил ни грамма. Их-то отвезут личные шоферы, потому и позволяют себе налакаться до поросячьего визга.
Принц поднимается и, сопровождаемый охранниками, движется к выходу. Возле меня притормаживает и бросает, как собачонке:
– Ступай за мной.
Я мог бы обидеться, и послать его «далеко, далеко, где кочуют туманы», но он мне нужен. Носом чую, что-то наверняка знает, подлюка, и молчит.
Без слов поднимаюсь и шагаю к выходу. На улице усаживаюсь в «копейку» и трогаюсь за джипом Принца. Таким манером добираемся до Яблоневого.
Гостиная коттеджа, из которой убрали мебель, кажется еще громаднее. Зеркала завешаны черным. У стены громоздится постамент, на котором для прощания был выставлен гроб.
Уединяемся в кабинете хозяина. Принц вытаскивает из загашника бутылку виски, разливает по стаканам.
– За Марго, упокой, Господи, ее душу!
Напиток родины Бернса медово обжигает мою гортань, точно огонь по бикфордову шнуру, пробегает по жилам и взрывает мозги, которые тут же принимаются пылать, как копна сухого сена. Закусываем виноградом.
Из бесцветных глаз Принца выкатываются слезы. Мне становится неловко, словно подсмотрел нечто постыдное. Принц наливает снова, и снова, и снова… Теперь рядом со мной сидит не спесивый буржуй, а потерявший женщину бедолага. Спирт, как справедливо кем-то было сказано, развязывает язык и упрощает отношения. И неважно, кем он прикидывается: нажравшимся колбасы и тушеной капусты Шнапсом, ухарем-мужиком по прозвищу Водка, японским хлопчиком Саке или благородным виконтом де Коньяк, действие одинаковое.
Принц бормочет нечто не слишком вразумительное и вдруг брякает, что в последнее время у них с Марго не все ладилось. Мои ушки тотчас взлетают на макушку.    
– А что такое?
Он лыбится хмельно и лукаво и не отвечает.
– За границу теперь уедете? – спрашиваю.
– Не-а. Здесь рожи вокруг хамские, с души воротит, но свои рожи, понимаешь? Ничего не поделаешь, генетика… Расскажи лучше о себе, – велит он, вонзив в меня дымный тяжелый взгляд красных глаз.
Принимаюсь вспоминать свое детство, первую любовь – и Марина, Сероглазка, Анна и иные персонажи непутевой моей жизни как будто садятся рядом с нами.
– А ты забавный, – еле ворочая языком, бормочет Принц. – Но ты мне симпатичен. Кругом одни продажные твари, никому нельзя доверять. Хочешь, будем друзьями?
Пьем на брудершафт. К этому времени уже откупорена вторая бутылка. Начинается новый круг нашего забега.  
– Только честно, – допытывается Принц, – за миллион баксов продашься?
– Даже не предлагай.  
– Кончай заливать, – отмахивается Принц, – продаются все. Ты что, князь Мышкин? Рядовой сыч, падкий до денег. А я…
И неожиданно принимается читать стихи – не переставая, как заводной, и рифмованные строчки кружат мою башку почище вина. Потом замолкает, понурив голову с видом усталого коня. И выдает короткую исповедь:
– Отцу нужен был продолжатель его дела. Он даже не соизволил поинтересоваться, хочу или нет заниматься экономикой, акциями и прочей хреновиной. Просто повелел, как солдатику. Я – под козырек и ать-два, ать-два. А я гуманитарий. Поэт… Пропади оно пропадом…
– А как же заводы? Сам ведь хвалился, что здорово все наладил.
– Бизнес – это азарт, забирает за живое, остановиться уже не можешь. Как скачки или рулетка. Вот и затянуло… точно в омут… а теперь – спать!..
Пьяно махнув рукой, Принц, покачиваясь, удаляется в супружескую спальню, указав мне на комнату для гостей. Забредаю туда, опрокидываюсь на кровать и пропадаю, предварительно заплетающимся за зубы и за самого себя языком оповестив Гавроша, что дома ночевать не буду: «Извини, но так сложились обстоятельства…» И ей – в который раз – приходится верить мне на слово.  

Утром удостаиваюсь завтрака вдвоем. В просторной светлой столовой нам прислуживает горничная. Принц умыт, выбрит, однако его отечное лицо веселее не стало. Поглощая добропорядочную минеральную воду, он выглядит бездушным и неприступным, точно я – жалкий проситель, и сейчас он решает, облагодетельствовать меня или вышвырнуть вон. Тем не менее, когда называю его на «ты», он не запускает в меня тарелкой с недоеденной земляникой. Похоже, вчерашний брудершафт еще действует.
– Он, должно быть, уверен, что теперь я забьюсь в угол и буду трястись от страха, – воинственно заявляет Принц. – Не дождется.
– Кто – «он»?
– Кот, кто же еще. Жирная мразь. Мясник.