Зима мести и печали

тому, что стоял напротив моего. По прихоти судьбы он уцелел, в нем светятся окна.
В квартире Щербатого мебели самый минимум: похоже, родительские вещи парень пропил. На кухне только газовая плита, пузатый холодильник, три табуретки-раскоряки и уймища порожних бутылок – на чумазом полу, на подоконнике, в раковине. С ними мирно сосуществуют мятые окурки, напоминающие скрюченные обрубки червей. Покопавшись среди дзинькающего стекла, Щербатый выуживает наполовину полную емкость. Потом, с головой нырнув в холодильник, выставляет на стол обкромсанную вареную колбасу, банку соленых огурцов, краюху ржаного хлеба.    
– За рулем, – выдаю я привычную фразу. – Мне бы чаю горяченького.  
– «Если любит рюмочку, пусть не будет пьяница. А не любит рюмочки – больше мне останется», – нараспев, как обычно, декламирует Щербатый, ставя на плиту чайник.
– Клево сказано, – притворно восхищаюсь я, полагая, что это его вирши.
– Роберт Бернс, – веско произносит он, – шотландский поэт восемнадцатого века.
– Однако забористые стишата сочиняли пииты в восемнадцатом веке.
– Да, умели, – соглашается он, мучая пальцы. – Бернс тридцать семь лет на свете прожил или того меньше. Столько же Пушкин, Маяковский и Рембо. Есенин – тридцать. Лермонтов – тот вообще двадцать шесть. А мне в декабре тридцать семь стукнуло. Жив, как видишь. Такие-то дела.
Щербатый наливает водку в изрисованную цветочками чашку, пьет, и я вижу, как ходит кадык на его тощей шее. Почти двадцать лет, что мы не виделись, изменили его мало. Такой же нервный, чудной, хохочет невпопад, запрокидывая, как конь, небольшую голову с плоскими сальными, темными с проседью волосами. Только лицо стало другим: красноватое, отечное, будто смазанное. Кстати, щербатым он никогда и не был, между передними зубами у него промежуток, делающий его слегка похожим зайца.
– Почитай что-нибудь свое, – прошу я.  
– Нет, – отвечает он резко и даже отшатывается. – Какой я поэт? По младости лет мечтал оседлать Пегаса, да… Лучше уж чужое.
Читает Щербатый, слегка подвывая, при этом как по волшебству исчезают пришепетывание, суетливость, голос обретает завораживающую напевность. С трудом понимаю, где я: в зачуханном логове Щербатого, или ненароком вернулся в детство, или вообще ношусь над землей вроде Демона? Хочется напиться вдрызг, провалиться в сон и проснуться в ином, чистом мире, где нет Француза, Царя и прочей гнуси.
Между стихами Щербатый дымит дешевыми сигаретами, прополаскивает горло водочкой и довольно скоро становится невменяемым. Отволакиваю его на кровать и выхожу, защелкнув английский замок.
Пересекаю в «копейке» город – мешанину мрака и света – добираюсь до своей конурки, раздеваюсь и опрокидываюсь на кровать. Часа через два появляется Гаврош и укладывается рядом, положив голову на мое плечо. Она не спрашивает ни о чем, она благодарна за то, что я с ней. И дыхание наше сплетается, как переплелись наши судьбы…

… Сон дикий и тревожный до невозможности. Вижу себя в трамвае. Среди пассажиров Марго, Кот и прочие знакомые, полузнакомые и вовсе неизвестные мне люди. Щербатый читает стихи. «Куда едем?» – спрашиваю скорчившегося на сиденье мужика с неразличимым лицом – и не слышу ответа из-за бесшумного громыхания трамвая. Вылезаю на остановке – в кромешной темени – и вспоминаю, что забыл выяснить у Марго, кто же кончил Царя? Но трамвай уже исчезает, желто светясь окнами. Тащусь ощупью, сам не ведая куда, оскользаясь и сваливаясь в ямы, пока не попадаю в битком набитый народом зал ожидания. И вижу среди толпы Царя. Кругом не продохнуть, а он занимает всю скамейку, и никто не осмеливается сесть рядом. Присаживаюсь. «Скажи, кто тебя заказал?» Он разевает рот – вроде рыбы – мучительно пытаясь произнести имя, но приближается поезд, и слова бандита тонут в беззвучном громе…

* * *

Утром занимаемся с Гаврошем любовью. Потом она готовит завтрак. Немногословно общаемся. В комнатку лезет солнце. Оранжевое. Рыжее. И озаренное им окно становится таким же рыжим, даже появляется ощущение, что стало теплее и наступила весна.  
Воспоминания об одиннадцати днях ненужной суеты толкаются в башке, точно продолжается путаница сна. Все старания попусту, уперся я рогом в железобетонную стену.
Остается одно: ждать знаков Судьбы.
Днем выхожу на улицу и шагаю по направлению к центру города. Сеются мелкие, почти неуследимые снежинки. Временами порывы стылого ветра наотмашь колюче бьют по лицу, баламутят снег, заставляя его ходить волнами, сметают с сугробов и крыш снеговую пыль. Потом снова затишье и неспешное кружение махоньких кристалликов снега.  
Прогуливаюсь по улочке имени Бонч-Бруевича, с любопытством зеваки пялюсь на смастаченные в человеческий рост скульптурки барышни и гусара. Рядом с ними любит фоткаться накачавшийся пивом молодняк, причем девчонки, хохоча и повизгивая, обнимают лихого вояку, а пацаны – его подругу, норовя облапить тоненькую талию и пышный задок. Сейчас железная парочка застыла одиноко и печально. Шляпку и узкие плечики дамы, кивер и ментик ее кавалера украшают снежные сугробики. Зябко даже глядеть на этих несчастных металлических истуканов.
Ощущаю справа от себя чье-то присутствие, невольно кошусь в ту сторону и вижу Марину, первую свою любовь и подругу жизни. Она улыбается.  
– Как дела? Когда мы встречались в последний раз, ты был женат и счастлив.
– Сейчас не женат, что касается счастья, то оно, как известно, понятие философское. А что у тебя?
Сняв перчатку, демонстрирует золотое колечко. До чего все они любят хвастаться, что замужем, даже если спутник жизни полное дерьмо! Самые умненькие гордятся штампиком в паспорте как величайшим достижением.
А перстенек со здоровущим бриллиантом, не считая россыпи алмазиков. Можно не сомневаться, это не фианиты – Марина не из тех, кто будет носить дешевку. Шубейка и шапчонка на ней норковые, беленькие, как у Снегурочки.
– Поздравляю. Судя по прикиду, твоя вторая половинка вполне способна обеспечить первую.
– Глупая ирония. Ты же знаешь, я не из хищниц. Уже одно то, что я выскочила замуж за тебя, – ехидничает она, – свидетельствует о многом. Меня интересует личность. Но так уж совпало: человек, который мне встретился, оказался вполне состоятельным.
– Он что, нефть качает… в свой карман?
– Твоя жалкая язвительность абсолютно неуместна. Он занимается продвижением высоких технологий.
– И много продвинул?
– Дорогой, ты стал невозможен. Или ревнуешь? Вот было бы забавно. И это после обоюдовыгодного развода и стольких лет разлуки… Впрочем, возможно тебя послала судьба. Давай пройдемся.
Не спеша шагаем под снегом.  
– У моего мужа двое детей от прежнего брака…
– Всего-то?
– Давай без ерничанья. Он порядочный человек и жену ради меня не бросал. Она умерла года за три до нашего знакомства, во время родов. Теперь слушай. Сын Рудика… Только не надо ухмыляться. Да, моего мужа зовут Рудольфом, а по-домашнему Рудиком… Так вот, его сын – отрезанный ломоть. Жил отдельно и в родительском доме практически не показывался. Типичный представитель «золотой» молодежи: праздность, тусовки, секс, алкоголь, наркотики. Отец и урезонивал его, и лечил – бесполезно.
Примерно месяц назад парень пытался вытряхнуть из Рудика очередную порцию денег. Тот отказал наотрез. А назавтра в доме обнаружилась пропажа драгоценностей. Рудик, естественно, подумал на сына, вызвал его и высказал все, что о нем думает. Вышла безобразная сцена. В тот же день мальчишка покончил с собой, оставив записку: «Папа, я не виноват».
Можешь представить, что случилось с мужем! До сих пор не находит себе места. Прошу, тряхни стариной, найди вора. Не сомневайся, твои труды не останутся без вознаграждения.
– А вот последняя фраза – лишняя. Поехали, разберемся на месте.
– Мы живем рядышком, – она улыбается, явно довольная: ей есть чем утереть мне нос.

И верно, жительствует Марина неподалеку от площади. Этот комплекс элитных домишек возник недавно, прежде тут чернели вросшие в землю избенки. В квартирке комнат никак не меньше пяти – вот где раздолье в прятки играть.
Бледно-желто-бежевая гостиная. Утопаем в кожаных объятьях дивана. Приглядываюсь к своей былой любви. По-прежнему красива и стройна, но годы изменили ее не к лучшему: надменное лицо увяло, губы поплыли, волосы стала подкрашивать в цвет меди. Стареем-с.  
– Ну, – говорит Марина, – задавай свои вопросы.
– О’кей. Кто в вашем теремочке живет?
– Муж, я, – Марина загибает пальцы, – восьмилетняя дочка мужа. Затем – племянница мужа, ее мать спилась и недавно, около полугода назад, умерла. Этой пятнадцать. Противная, наглая тварь. Вот от кого жди любой пакости… Наконец наша трехлетняя дочурка. Что же касается прислуги – няня, гувернантка и домработница.  
– Что похитили?
– У меня – серьги, колье, браслет и два перстня, все с бриллиантами, у племянницы – прелестный гарнитур: сережки и перстенек с изумрудами, муж балует эту дрянь сверх всякой меры… Наконец, у моей падчерицы украли золотые сережки – знаешь, такие, шариками, и серебряное колечко.
– В вашей семейке, гляжу, на камушках не экономят. Неужто стянули все побрякушки?
– В том-то и дело, что нет. Не тронули, например, мой перстень с большим редким черным сапфиром.
– А он что, хранился отдельно?
– Пойдем, покажу, – в золотисто-карих глазах Марины появляется непонятный блеск.  
Направляемся в гламурную ультрамариново-лазоревую спальню. Вот уж не подозревал, что Марина падка на рюшки-финтифлюшки. Как ни странно, при виде места, где когда-то любимая мною женщина спит с другим, испытываю весьма гнусное чувство.
На прикроватной тумбочке – резная шкатулочка из темного дерева, инкрустированного перламутром. Марина открывает ее. Пустая.  
Отомкнув ящичек тумбочки, достает другую шкатулку и извлекает три перстенька, один из которых посверкивает камушком, черным, как прозрачный уголек.
– То есть, – уточняю я, – одна шкатулка с твоими цацками находилась на, а другая – в тумбочке?
– Именно. Видимо, у похитителя не оказалось ключа.
– А где хранились девчачьи украшения?
Марина заводит меня в типичную подростковую берложку. Перебрав шмотье и побрякушки, задумчиво разглядываю здоровущую мохнатую обезьяну с уморительной мордахой.  
– Чья зверюга?
– Светланы, моей падчерицы.
– Кто же это умудрился живот горемыке белыми нитками зашить, да так грубо и неумело? Произведу-ка я, пожалуй, махонькую вивисекцию. Строго в научных целях. Придется потерпеть, мадам, – обращаюсь к мартышке.
Складным ножиком распарываю ее брюхо, засовываю руку в теплые мягкие внутренности и вынимаю пригоршню колечек.
– Королек! – восхищенно выдыхает Марина. – Это… Господин сыщик, я требую объяснений!
– Прежде всего я подумал о наемных работницах – и тут же эту мыслишку отбросил: уж они-то должны понимать, что их заподозрят в первую очередь. Какой смысл в лучшем случае лишаться хлебного местечка, а в худшем – свободы? И хлопчика-самоубийцу отмел: вряд ли у него был резон врать перед смертью.
Остаются дочка и племяшка. Которая из них? И тогда порассуждал я вот о чем: похититель явно знал, где и что лежит. Тогда, казалось бы, он должен был взломать тумбочку, что не составляет особого труда, и