Лазоревый камень

После самого лёгкого завтрака мы отправились с ней к Лещеву озеру на лошадях. На ней было самое лёгкое платье, и хотя она не любила белый цвет, оно было именно белым и никаким иным. Я же из своего спартанского гардероба взял тютелька в тютельку подходивший на меня костюм для верховой езды цвета ранней осени. Лошади наши были в цвета шахматных полей, и она выбрала контрастный цвет.

Держалась она на лошади уверенно, хотя, когда мы с ней только познакомились у Уваровых, она уверяла всех улыбающихся за душистым чаем гостей, расположенных вкруг в просторной летней беседке у Соловьиного ручья, что, хотя батюшка её, с заботливой любовью, и старался привить и к её юному возрасту коленопреклоненное чувство ко всему живому в природе, она, вопреки «здравому смыслу», как  с грустным взглядом попыталась объяснить, сама  имела более стойкое влечение к породистым кошкам, коих собралось около  30, самых разных возрастов. Я, в этот момент разговаривавший с белобородым г-ом Щиглетовым о намедни вышедших в свет объёмных мемуарах И.Ф.Нильского, имевшего честь почить у самого  Аничкова моста, в самый канун Пасхи, и я, слегка приподняв голову более обычного, обернулся на этот влекущий женский голос, но эта молодая дама скрыта женой асессора А. Фишера. Я поборол своё мимолётное любопытство и переключился на болтовню с художницей Софиевой, пылавшей желанием нарисовать мой портрет на природе.

Ближе к окончанию посиделок, стоя на высоком возвышении милой романтическому сердцу моему беседке, я услышал женские и детские, заливающиеся очаровательным смехом голоса. Я бросил свои размышления о бесплодии библейской Сарры, спустился вниз на дорожку их красных треугольных плит, в минутах 10 ходьбы моей я наткнулся на лежавший на широком свежем пне наикрасивейший букет полевых белых ромашек, дамский велосипед, прислонённый к рябому стволу широколапого тополя, наверху которого неугомонный дятел исполнял все прихоти матери-природы. Подняв букет, я поднёс слегка подвявшие цветы к носу, привыкшему к пражской пыли и мылу, и нежнейший патриотический аромат славянских русских полей захватил меня целиком. Я судорожно облокотился об дерево, в полусонных, разморённых сладким чаем, глазах моих замелькали разноцветные чёртики, и, о, забвение чуткой души (!), я обхватил уже в полную силу трясущимися, пылающими мне ещё неведомым током, рук, не знавших крестьянского или пролетарского труда, этот орловский тополь, прогретый щедрым ранним майским солнцем.  Чувства мои были сродни экстазу молодожёна, дождавшегося наконец познания всей сладости супружества. Букет, словно привязанный к вспотевшей ладони левой руки, пал на рыхлую землю.

И снова послышались те же беззаботные голоса, их стало ещё больше и они стали ещё громче; я оторвался от притягивающей целебной силы сестры-природы, и направился неуверенной ,как завзятый любитель  питейных заведений,  походкой  туда, где была услада для всякого ищущего слуха. Вот мне встретилось малочисленное стадо низкорослых коров, подгоняемых деятельным пастушком самых беззаботных лет. Они ушли на юг, туда, где смыкались две довольно полноводные речки, и эта,  восхитительной красоты дельта поила всё раздолье земель графа Уварова, острого любителя уголовных романов Конан-Дойля, пения коноплянок и звёздного неба. Пройдя ещё Бог весть сколько шагов, нашёптывая скороговорки на фарси, идя навстречу смеху и радостям, я стал зорче видеть, острее слышать и глубже чувствовать родную землю.

…И сквозь наваждение, я встретил Её.  
Она стоя читала малюсенькую книжицу величиной с мою ладонь. На ней была зелёная шляпка под французский манер, далее шёл наряд, более похожий на одежду простой крестьянки, нежели на убранство знатной дамы. Я замер в дюжине шагов от этого очаровательного ангела (в Ней я познал всю простую и скромную прелесть нашей вольной Родины). Она же меня вовсе и не замечала, посасывая тоненький стебелёк какого-то растения. Рядом с ней, в корзинке спал белый пушистый котёнок, свернувшись клубком, и ему не мешали ни стрекозы, ни шмели, ни бабочки, умилённо кружащиеся вокруг да около. Возле колена молодой женщины лежал большой лист серой бумаги, удерживаемый камешком-лепёшкой, а также два карандаша и увеличительное стекло.  Я стоял как за стеклом, любуясь этой идиллической  картиной необыкновенного весеннего действа. Состоянием ума я стал схож с буддийским монахом, погружённом во вселенское безмолвие.
Но…проснулся котёнок и жалобно замяукал. Девушка вздрогнула как от грохота молнии, быстро положила книгу на ковёр клевера и поспешила к хрупкому испуганному существу. Взяв пушистика на руки и прижав к волнительной груди, эта женщина-девушка словно мать, жертвующая, не жалеющая сил и чувств, вобрала это малое дитя природы в свою милосердную душу.

- Вы ангел, - немного коряво произнёс я, и уселся на полевое светло-изумрудное убранство луга. По моей руке мгновенно заметался большущий муравей. Я сбросил его неловким движением правой руки. У меня с детства была стойкая неприязнь к насекомым, вот хоть убей. Молодая особа это немедленно заметила и нахмурилась.
- Зачем вы так с бедняжкой-муравейкой. Вы для него – бог.- О, боги, это был тот самый голос из беседки у Соловьиного ручья! Сам этот ангельский голос был подобен звонкому жизнерадостному ручью в прохладной берёзовой роще среди камешков и разнотравья.

- Кто вы? – Подошедши на допустимое расстояние при первом разговоре, спросил со всей мужской заинтересованностью я. Подул лёгкий величественный ветер и рядом с нашим лугом слегка зашумела берёзовая роща, примкнувшая к старому заброшенному кладбищу самых бедных батраков, умерших от чахотки и прочих напастей.

- Я сестра Елизаветы Уваровой, Надежда. – В голосе моей собеседницы появились нотки и интонации старого дворянства, ещё не знавшего революционных прокламаций и духовного нигилизма во всех сословиях царской России.
Котёнок лизал её загорелые руки, а она  - то посматривала на пушистого подопечного, то на меня. Я же смотрел, как на горизонте медленно полз чёрным пятнышком паровоз с ниткой дыма вверх. Когда-то я босоногим мальчишкой  с шумной ватагой друзей-сорванцов бегал на то самое место, где сейчас была проложена железная дорога.  Тогда там пасли овец и коз несколько пленных турок весьма почтенного возраста, но очень даже не растерявших свою трудовую силу. На меня одно за другим нахлынули воспоминания невинного и беззаботного детства. И я уже не обращал никакого внимания что где-то рядом, где-то таинственно рядом всё также поют и веселятся женщины и дети.

- О чём вы задумались? – спросила Надежда.
- О своей жизни. О мимолётности счастья и бренности бытия.
- Вы любите философию?
- Отчасти – да. Или, если быть абсолютно точной – вопреки.
- Вопреки чего?

- Вопреки личному счастью, вопреки всему тому, что делает жизнь лёгкой и беззаботной.  Этому миру не нужна философия, ему по душе – нигилизм и полнейшее невежество, и даже деградация во всём и во всех. Боже, как горько это говорить вам, такой прекрасной женщине, наслаждающейся своим бытием.
Молодая женщина подошла ко мне ближе и присела рядом, вложив в мои полусомкнутые ладони мурчащий пушистый белый комочек счастья. Я почувствовал особое тепло, что незамедлительно разлилось по всему моему расслабленному телу. Солнце наполовину скрылось за густыми бело-серыми облаками. Ветер ещё более усилился.

- А я ведь тоже обожаю всё философическое, до всего пытаюсь докопаться до сути, - глубоким взволнованным голосом призналась Надя. Ей приходилось держаться двумя пальцами за край шляпы, чтобы ту не унесло ветром. – А ведь я полная противоположность своих родителей. Они совсем не любят размышлять, для них «думы» - это что-то из рода нездоровья.

Я не стал возражать или что-то комментировать, ведь в моих  понятиях женщина и философия – это не супруг и супруга; Женщина – это и есть философия, она не способна самостоятельно изучить себя, а только в призме мужского, строго логического ума. Женский ум питается интуитивными чувствованиями, эстетической красотой: даже физическое уродство никогда не будет в глазах Женщины хуже уродства морального, уродства подлой души.

Знаете, Надежда, а ведь замужней Женщине совсем не нужна философия. Одинокой – возможно, а счастливой в браке, - нет, и ещё раз нет. В философии нет любви, да и она не нуждается в любви. Она…

- Бросьте, сударь, ваши увещевания, - перебила меня сестра Лизы Уваровой, как если бы ученик прервал затянувшуюся до неприличия лекцию своего учителя. – Я не профессор Сорбонны, вы пустились наставлять самого себя.

Мне в этот миг захотелось вновь ощущать в своих ладонях умиротворяющее тепло полусонного малыша-котофея, которого я незадолго до прочтения своего опуса о философии  в судьбе Женщины положил в уютную корзинку. Кошки ещё со времён фараонов и пирамид притягивали к себе всех утончённых натур, прямо влюбляли в себя, но и сами не оставались в долгу – грели, лечили, оберегали домашний уют, несли спокойствие и благополучие туда, куда ленилась или чуралась заходить такая странная богиня Удача.

Я взглянул украдкой на листок, исписанный почти что детским почерком. Там были беглые заметки на французском, подчёркивания, зачёркивания, скобки, сноски, уйма цифр и не одного имени. Химия? Физика? Или астрономическая математика? А, может  - это смелая попытка расшифровать нетленные пророческие катрены Мишеля Нострадамуса?

А о том ли я думаю, о чём должен думать всякий джентльмен, встретивший на своём пути такое очаровательное и прелестное Божие создание, как эта Наденька Уварова? Замужем ли она? Есть ли у неё дети? Посещает ли она светские рауты или наоборот, ходит в церковь? Была ли в Петербурге и сколько душ в её поместье? Я не о чём об этом не спрашивал, а ведь всякий закоренелый холостяк я отнюдь не был женоненавистником. Дорогой читатель, женоненавистники – это те особи мужского пола, кто трижды, семеро были женаты, но не во что н ставили своих благоверных жён, изменяли им как завсегдатаи борделей и театральных подмостков, скачек, и прочего, и прочего. А холостяк не способен на такие подлости, у него высокие требования не только к будущей даме своего сердца, но и к себе самому. Кто знает цену себе, тот и другого не продаст ни за какие коврижки.

Был такой потомственный дворянин Пётр Петрович Пынин, 57 лет от роду, из Екатеринославской губернии, чудак-мужик, пряники ел да кнутом махал вдоль и поперёк, и так что и свои, и чужие боялись пуще Господа Бога, что на небе пребывает, а не на грешной и проклятой земле. Так вот, этот П.П. говаривал, что не тот холостяк, кто жены не имеет и любви сторонится, а тот, кто знает свою церковь и свой венец в ней. Может, в этих словах и есть один пафос, но эти слова отображают мой мир, мою веру, мою надежду. Я не брал в руки кнут, чтобы сеять страх, но я также и не разбрасывал любовь где попало, и никто меня в этом не в праве обвинить, как не в праве упрекнуть в малодушии, трусости по отношению к представительницам прекрасного пола. Я любил, но любил ответственно и благородно, избегал разврата и не рождал похабщину, не самоутверждался на женских слабостях, потому что в своём