и ей латыши молились о приплоде скота. Учёные сопоставляли её со славянской Марой или Мареной (“Маря” // “Мифы народов мира”, т. II, с. 122, М., 1992). Латыши называли Мару – “Мать скота”, при этом в латышских песнях она часто появляется в виде змеи (С.И. Рыжакова “Святая Мара” в латышской народной культуре”// “Живая старина”, №2, 1996, с. 42-45). Если и Маринка была змеёй, то встречи её со Змеем Горынычем получают объяснение. А змея и молния очень похожи. Священной змеёй считался уж, почитали ужей латыши, литовцы, пруссы, но точно так же почитали ужей и на Руси. Этих змей держали в домах, кормили их, считая, что они приносят счастье (Теобальд – Василий Алексеевич фон Роткирх “Литовско-языческие очерки”, с. 63-67, Вильна, 1890). О почитании ужей на Руси сообщал и немецкий путешественник Георг Андреас Шлейзинг (XVII в.): “Следует отметить, что почитание змей среди них так же распространено, как среди самоедов, так что когда в их семьях случается какое-то несчастье, они сразу же приписывают это недостаточной заботе об ужах, т.е. домашних змеях, кои в значительном количестве водятся на Руси, а потому в дальнейшем их следует лучше содержать и кормить” (Г.А. Шлейзинг “Религия московитов” // А.А. Бычков “Московия. Легенды и мифы. Новый взгляд на историю государства”, с. 563, М., 2010).
Ещё одна Мара – персонаж сербской сказки, совпадающей по содержанию с русской сказкой “Крошечка-Хаврошечка” (“Народные русские сказки А.Н. Афанасьева в трех томах”, т. I, №100, с. 120, М., 1984): злая мачеха постоянно изводит девушку, которой в её бедах помогает чудесная корова. Только в сербском варианте девушку зовут Мара, а корова – это её превращённая мать (“Сербские народные песни и сказки из собрания Вука Стефановича Караджича”, с. 397, М., 1987; “Сказки народов Югославии”, с. 185, М., 1991). В скандинавской мифологии из вымени божественной коровы Аудумлы текли молочные реки, которыми питался великан Имир и его потомство (“Младшая Эдда”, ЛП, с. 23, М., 1994). Молочные реки знакомы и по русским сказкам. Очевидно, в виде коровы первоначально изображалась богиня земли, питающая весь сотворённый мир.
Змей в былине мало похож на Змея, в его облике доминируют человеческие черты. Оно и понятно – Маринка (Марена) в своём доме принимала родного брата. Противоборство Перуна и Велеса в былине показано с точки зрения сторонников Велеса, стремившихся возвеличить своего ставленника и опорочить конкурента. При этом, Марена достаточно могущественна, чтобы взять в плен Велеса, спасти которого в состоянии только его мать (очевидно, Мокошь). Материнская магия оказалась сильнее, по крайней мере, в представлениях древлян. Есть в былине такой эпизод – Марина уговаривает Добрыню жениться на ней:
“Оне в чистом поле женилися
Круг ракитова куста венчалися”
(“Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым”, №9, с. 47, М., 1977)
Может быть, Марена и Велес действительно состояли в супружеских отношениях, пока не поссорились. Или же Велес, пребывая в загробном мире, имел другую жену. Так что пленником, которого сказочная Марья Моревна держала в темнице, мог быть и Велес. Ему была необходима вода в большом количестве, чтобы вернуть свою силу, и это обстоятельство указывает на бога грозы (“Народные русские сказки А.Н. Афанасьева в трех томах”, т. I, №159, с. 301, М., 1984).
Тема змееборства лежит и в основе русской сказки “Никита Кожемяка” (там же, №148, с. 263). Содержание сказки в целом совпадает с былиной, к тому же имя главного героя взято из отчества былинного Добрыни. То есть, источник для сказки и былины был один и тот же. Кожемякой Никита стал из-за влияния на сказку летописного известия о поединке молодого кожемяки с печенежским богатырём (Лаврентьевская летопись, РЛ, т. XII, с121, Рязань, 2001). Расхождение с былиной началось после описания поединка Никиты со Змеем. Змей запросил пощады и предложил Никите разделить между ними всю землю:
“Сделал Никита соху в триста пуд, запряг в нее змея, да и стал от Киева межу пропахивать; Никита провел борозду от Киева до моря Кавстрийского. “Ну, – говорит змей, — теперь мы всю землю разделили!» – “Землю разделили, – проговорил Никита, – давай море делить, а то ты скажешь, что твою воду берут”. Взъехал змей на середину моря, Никита Кожемяка убил и утопил его в море. Эта борозда и теперь видна; вышиною та борозда двух сажен. Кругом ее пашут, а борозды не трогают, а кто не знает, от чего эта борозда, – называет ее валом”
(“Народные русские сказки А.Н. Афанасьева в трех томах”, т. I, №148, с. 263, М., 1984)
В сказке явно нарушена логика. Коли Никита уже победил Змея, так зачем было устраивать комедию с пахотой? Добивал бы врага и все дела. А значит, в исходном варианте Змей всё-таки остался жив, потому и пришлось соглашаться на раздел мира, только уже не по вертикали, а по горизонтали. А что Змей погрузился в море, так ему и полагалось жить в бездне.
Под бороздой, которую называли валом, понимались Змиевы и Трояновы валы – оборонительные сооружения, построенные в Среднем Поднепровье против степных кочевников (М.П. Кучера “Змиевы валы Среднего Поднепровья”, Киев, 1987). Валы делили землю на свою и чужую. Поначалу-то свой мир заканчивался у самых границ селения. А дальше уже простирался мир чуждый, незнаемый, заполненный хищными зверями, враждебными племенами, злобными духами и кошмарными чудовищами. Грань бытия окружала крохотный мирок, который мог погибнуть в любой момент. И погибали такие мирки во множестве. Со временем человеческие сообщества усиливались и раздвигали свои границы, а мир потусторонний отодвигался всё дальше и дальше, пока не оказался где-то на краю земли. Именно там возвышались горы, разделяющие мир живых и мир смерти. Победу над обитателями чужого мира традиция приписывала Александру Македонскому, который будто бы запечатал их в горах за железными воротами, но перед концом мира свирепые народы снова вырвутся на свободу. Это предание восходит к “Откровению Мефодия Патарского” (В. Истрин “Откровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила в византийской и славяно-русских литературах”, с. 125, М., 1897). В русской летописи “заклЪпении в горЪ Александромъ Македоньскымъ нечистыя человЪкы” помещались за Уральским хребтом (Лаврентьевская летопись, РЛ, т. XII, с. 226-227, Рязань, 2001).
Подобным эсхатологическим построениям вполне соответствовала масштабная картина татарского нашествия. Иной уклад жизни, иной образ мыслей степняков абсолютно не соответствовали европейским представлениям о человеке. Для европейцев татары выглядели этакими страшилищами из преисподней. Восприятие степных орд как исчадий жуткого Тартара убеждало людей в неизбежности скорой гибели мира, в бесполезности и греховности борьбы с нашествием, парализуя волю к сопротивлению. Это всё серьёзно облегчало татарам их вторжение. Христианские ценности не защитили нашу страну, напротив – они лишь надломили её. Но под тонким покровом христианства была жива прежняя Русь со своими понятиями о чести: сражаться яростно, неистово, до самого конца, пускай даже борьба кажется безнадёжной, и, хотя бы понемногу, но неуклонно отвоёвывать своё право на жизнь. Только отчаянная борьба дала возможность для Руси выстоять и победить. Она же развела по разным полюсам защитников русской земли и зримое воплощение огнедышащего Змея.
