люблю…
И больше мы с ней — как-то само собой — не встречались, если только случайно на работе…
…
Стоит упомянуть ещё раз, что я потом не раз вспоминал её подругу, ту самую, с которой я их увидел вместе на том комсомольском собрании на Фонтанке. Она почти всегда, как я приходил в спецхран, дежурила в его небольшом читальном зале, всегда очень скромно меня приветствовала и всегда неизменно вызывала ко мне Таню…
Уже много лет, как я не помню: как же её звали?..
Она была мне очень симпатична. Очень добрая, очень скромная девчонка. И мне казалось — быть может, я глубоко ошибался — что втайне, хотя она и не подаёт виду, она одинока и несчастна…
И сколько раз я невольно думал потом: почему я не выбрал её? Почему я не познакомился — именно с ней?.. А что, если бы именно она — МЕНЯ ПОНЯЛА?..
Хотя, если подумать, то именно это — и могло бы иметь по-настоящему трагические последствия…
И сколько таких хороших девчонок прошло мимо меня!..
Новые друзья
Близкими друзьями, да даже, вполне могу сказать, и единомышленниками, которые рисковали из-за меня, и которым я очень многим обязан, стали для меня работавшие тогда в Публичке, на разных подсобных должностях (чаще — возили тележки с книгами), мои ровесники Витя Кабанов и Боря Собакин…
Боря Собакин, коренастый и рыжеватый крепыш, был чуть постарше меня — и его уже успели отчислить с философского факультета ЛГУ за неуспеваемость. Он всерьёз интересовался литературой, им был замыслен роман под названием «Где-то лежит Европа», и он старался наставлять меня в этой области…
Неизменно говорил:
«Володя, больше читай!..»
Однажды торжественно вручил мне почитать, вынув из-за пояса, последний роман Джона Стейнбека «Зима тревоги нашей». Там главного героя спасает от самоубийства дочка, и это мне очень запомнилось…
…
Витя Кабанов был чуть помладше меня, где-то на полгода, и из армии он вернулся на полгода позже меня. Жил он, кажется, в Понтонном. Он тогда интересовался Гегелем и так же, как и я, собирался осенью поступать в ЛГУ на философский…
С ним мы вместе и поступали. С ним вместе — и провалились. Причём провалились — заведомо… Впрочем, об этом надо будет написать особо…
Один раз я, в обеденный перерыв, не имея достаточно денег, попросил отложить себе в «Букинисте» на Литейном какое-то дореволюционное издание: это был не то Ницше, не то это был скандальный Отто Вейнингер, его «Пол и характер», уже не помню. Витя почти мгновенно нашёл для меня на работе недостающую десятку, и я побежал выкупать книгу…
…
Чуть позже я познакомился с Сашей Серовым, которого тоже могу назвать своим единомышленником. Да большинство серьёзно думающих ребят были тогда, так или иначе, диссидентами по своим взглядам… Он работал в Публичке электриком, и у него был свой очень интересный закуток, довольно изолированный, под одной большой старой лестницей. В этом закутке мы с ним потом занимались боксом…
Приобрели две пары перчаток, две боксёрские «лапы», и — стучались там от души. От помещений с людьми это было довольно далеко, акустика нас нисколько не выдавала, и сколько помню, нас там никто не беспокоил…
Потом он работал сторожем на каком-то складе — и мы там продолжали с ним наши занятия боксом…
Кажется, он собирался поступать на исторический. Писал интересные стихи. Иногда зачитывал мне их по памяти…
Позже он познакомил меня — с чрезвычайно интересными людьми…
2-ой провал на философском
Вступительные экзамены в ЛГУ, кажется, тогда были в августе…
Мы с Витей Кабановым вместе подали документы на философский. Не помню, сколько уже успели сдать экзаменов, и какие, но дело у нас, у обоих, кажется, сколько помню, шло неплохо…
Но вот настало время экзамена по литературе — сочинение…
Я ещё в школе предпочитал писать на свободные темы. И я считал это своей сильной стороной. И здесь свободная тема была: «Что мне дала советская школа?». Конечно, надо было что-то соврать, но и не слишком сильно. Я уже начал какое-то нейтральное вступление…
Витя сидел справа от меня. И сидел он, наверное, так 5-10 минут, не приступая к письму…
И вдруг он поворачивается ко мне — и говорит тихо:
«Я не буду писать!»
Встал спокойно, не торопясь, спустился вниз, сдал экзаменаторам за столом свои пустые проштампованные листы — и вышел из аудитории…
И я помню, с каким удивлением на него смотрели — и экзаменаторы, и экзаменуемые…
Что нашло на него?.. Он мне потом так и не объяснил…
Быть может, просто задал себе вопрос:
«А на фиг мне это нужно?»
И на меня этот его поступок произвёл такое впечатление — что я тоже, невольно, задал себе такой же вопрос:
«А на фиг и мне это, действительно, тоже нужно?»
В сочинении надо было просто совсем немного соврать… А зачем? Стоит ли оно того? Не потеряю ли я сейчас, даже совсем немного соврав — что-то гораздо большее?..
Когда я решил уйти, до армии, из ЛФЭИ — я ведь решил тогда не идти ни на какой компромисс. А зачем я иду на этот компромисс сейчас?.. Это всего лишь — конспирация и «тактика глубокого энтризма»?.. А оно того стоит сейчас?..
В сочинении можно было бы, ну почти совсем не соврать: просто сделать акцент на каких-нибудь позитивных моментах — и умолчать про негатив. Ведь были хоть какие-то хорошие учителя, запомнившиеся интересные уроки, хорошие школьные друзья, что-то весёлое и позитивное… Какое в этом враньё?.. А про негатив — можно было просто не писать…
Но я уже не мог — не писать про этот негатив. Потому что именно он в моём 10-летнем школьном опыте — чудовищно преобладал и определял там всё… И это резонировало — со всем моим детским опытом, и домашним, и прочим…
И я, необыкновенно вдохновлённый поступком Вити, стал писать о своём школьном опыте — с полнейшей откровенностью… Я писал о том, что главнейшей и преобладающей моей эмоцией в течение этих 10-и лет — был страх. Я не писал, сколько помню, ни о ненависти, ни об отвращении, которые мне внушала школа. Не это было главное. Я писал — именно о страхе. Именно он — был главным. И именно его — я пытался преодолеть и прямо сейчас, когда писал это заведомо провальное сочинение, и даже с риском, что меня могут за него «взять на заметку»…
Но я уже не мог иначе…
И я получил за него, как и ожидал, свои честные два балла («2»)…
И даже после этого опыта — я всё ещё планировал на следующий год опять попытаться поступить на философский. Хотя вера моя в эту затею — была уже очень сильно подорвана…
Революционер-конспиратор — может, и должен обманывать; но философ — не может…
Хотя меня опять здесь — просто спас Бог. Спас — от погибели моей души. И направил — по пути сердца…
«Колхоз». Оломна 1
А в сентябре этого года был у меня, на весь месяц, «колхоз». Точнее — совхоз. Деревня Оломна, в Киришском районе, недалеко от Волхова. Нас было в команде лишь двое мужиков: Владимир Михайлович (уже не помню фамилии), бригадир, лет 35-и, филолог, тоже диссидентских настроений, с которым мы достаточно быстро и близко подружились и были на «ты», и — я, в отцовской морской тельняшке и в своих армейских кирзовых сапогах. И 25 молодых девчонок…
Выкапывали картошку. Жили в бараках… Было довольно тепло, «бабье лето»…
В.М. весьма часто отлучался по разным делам (в том числе, и выпивал с местным начальством, иначе никак: наряды не закроют), и всё руководство этой командой молодых девиц было на мне. Кажется, лишь одна из них — была чуть постарше, и лишь одна из них — была замужем…
Я уже воспринимал это женское окружение — как какое-то энергетическое поле, в которое я был, поневоле, погружён с головой. И постоянная установка: чтобы с моими девицами всё было в порядке. Чтобы они у меня были обеспечены работой, чтобы у них были ящики для картошки, которые я потом зашвыривал на тракторный прицеп, чтобы нарубить им дрова, разжечь печку у них в бараке, чтоб они у меня были вовремя накормлены, напоены, и вовремя спать уложены…
В поле и обратно нас отвозили на грузовике — из которого их потом надо было в темпе выгружать. Две трети из них принципиально прыгали из кузова сами — но каждая третья, столь же принципиально, прыгала только ко мне в руки — только успевай их лови!.. Я с благодарностью вспоминал свою армейскую штангу…
На серьёзную революционную пропаганду — просто не было времени: пахали от зари до зари, и мои девчонки зверски уставали. И мне приходилось постоянно носиться — то туда, то сюда… Но какие-то «душевные разговоры», между делом, вести удавалось…
И вернувшись потом, после «колхоза», домой, я вдруг обнаружил: как мне не хватает моих девиц! И именно — в таком качестве. Мне даже было просто страшно тоскливо — есть одному. Другое дело — когда вокруг тебя, за общим длинным кухонным столом, насыщаются 25 голодных девиц!..
Я не помню, честное слово, какими глазами они смотрели на меня тогда (если у кого возникают такие вопросы). Они были девушки культурные. Ничего лишнего себе не позволяли… И мне действительно — хотелось их просто накормить. И стук их алюминиевых ложек в таких же алюминиевых мисках — был для меня музыкой...
Как мне хотелось после этих дней, чтобы ещё хоть когда-нибудь — мне вот так же можно было бы их всех — каждый день — кормить, поить и согревать!..
Я не помню, чтобы из всех 25-и я тогда как-то особо выделял — какую-нибудь одну…
В сентябрьском «колхозе» следующего года — уже было иначе…
Печатаю листовку-манифест «Молодая Россия»
У меня давно зрела идея — продолжить традицию «Молодой России» 1860-х народнических годов, и выпустить свою прокламацию — с таким же названием, уж больно оно грело мне душу…
У нас в Рукописном отделе, в одном тихом закутке, стояла пишущая машинка, и все, по мере надобности, могли ею пользоваться. Я ею тоже иногда пользовался по работе. И стучать тогда уже научился — довольно бегло и без опечаток…
И вот — в один прекрасный рабочий день — я решился. Никакого заготовленного рукописного текста у меня не было — печатал сразу из головы. И в своей революционной прокламации я изложил, в общем, взгляды той программы, что у меня была написана уже в армии (и за что я едва не угодил в тюрьму, если бы не Петя)…
Я констатировал в своей прокламации, что у нас не социализм — а государственный капитализм, и что господствующим и эксплуататорским классом фактически является партийно-государственная бюрократия, которая с каждым днём — только всё более и более выявляет свою буржуазно-капиталистическую, грабительскую и анти-народную сущность. Необходима новая социалистическая революция. И ведущую роль в ней теперь должна играть научно-техническая и творческая интеллигенция, которая поведёт за собой весь остальной трудящийся народ…
В заголовке стояло: «МОЛОДАЯ РОССИЯ».
И подписано было: «Молодая Россия» (Союз революционеров-марксистов).
Я не помню уже: сколько я сделал экземпляров. Обычно, это знали все, кто печатал «самиздат» и разную «запрещёнку» — если была тонкая бумага, хорошая машинка и хорошая копирка — то выходило вполне 5 хороших экземпляров, а иногда и 7, и больше. Но я хотел, чтобы все экземпляры читались хорошо, и напечатал их не то 3, не то 5, уже плохо помню…
Напечатал лишь с одной незначительной
