сплю, - потянулась она. – Опять коньяк? Это же крепко.
- Для бодрости. И больше не будем.
Негромко играл магнитофон, Спокойная умиротворяющая музыка без слов. Я мысленно похвалил «лицо». Здесь явно понимали толк в создании необходимой обстановки. Мы сидели. обнимая друг друга, пили охладившийся коньяк, закусывали хрустящими «Мишками» и целовались. Моя рука шаловливо играла на её отпущенной на свободу от лифчика упругой бархатной груди. А Зина прижималась ко мне по всей линии от щиколоток до щёк и было томительно, и всё плавилось от нежности. Потом мы гуляли по ночному парку. А потом страстям нечем было удерживаться, и они выплеснулись в мигающий мрак куда – то вверх от моря по узким тропинкам, где в густой мягкой траве обозначилась наша постель и мы упали на неё, сбрасывая немногие лишние одёжки. Встречаются же пары, которые так подходят друг для друга, что им всё в каждом из них отдаётся без остатка. Мы не игрались, мы дрались, измывались друг над другом в этой схватке. Никто никому не уступал, и только полустон сквозь сжатые губы и расслабленно откинувшаяся голова указали на то, что Зина закончила борьбу в тот момент, когда изнемог и я. И только тела ещё продолжали нервно пульсировать и руки каждого ещё сжимали свою добычу.
- Любим мы это дело, Лёшенька. – сказала Зина, когда мы спокойно дымили сигаретами, приняв по глоточку из фляжки. - И у меня и вчера было чувство, и сегодня не оставляет, что ты всегда как-то был со мной…И вчера ты мне только нравился, а сегодня я люблю тебя. Веришь?
- Какие же доказательства ещё требуются, чтобы не верить!?
- Это – то, как раз и не доказательство. Одна ночь не повод для знакомства, говорят между нами женщинами. А любовь – это чувство.
Я рассмеялся и поцеловал эту девчонку с чувством.
- Очень мне кажется, что и я люблю тебя. Веришь?
К Васильевне я вернулся, когда профиль Кошки чётко обрисовался в чистом от облаков небе. Васильевне видно не спалось и она стояла у летней кухоньки, задумчиво перебирая тряпички, сушившиеся не ветке абрикоса. Она посмотрела, как я вхожу, снимая ночные запоры с калитки, и сказала, не скрывая разочарования:
- Нет, Васильевич, видно ты не батюшка. Или…, - она посмотрела на меня ожидая ответа, и не дождавшись, добавила - Да бог с тобой. Что нынче только не делается. Прости господи! И ушла в дом, крестясь и покашливая.
Милая Васильевна. Зачем же лишили тебя и других старушек часовенки в твоём Симеизе. Ходила бы, свечки ставила за упокой и за здравие, в грехах бы своих малых, которые бог и за грехи – то не считает, каялась. Да и мы, лишённые коммунистическим воспитанием всякой божественности иногда бы задумывались о душе и смиряли бы неуёмную гордыню, застилающую мир современных людей пеленой вседозволенности.
Смелая девочка Зина не имела предрассудков и на утро, точнее после полудня появилась на моём «рабочем» месте на пляже во всей красе. Сначала поцеловала меня и только потом сказала «Привет!» моим знакомым, которые с удивлением, восхищением и завистью оглядывали её. А Татьяна презрительно посмотрела на меня.
- Привет, милый! – сказала Зина, обнимая меня. – Я свободна до утра. А сейчас я приглашаю тебя в море на интимное свидание.
И подхватив мои ласты, взяла меня за руку и потащила в воду. Мы быстро потерялись из вида. Плавала она как рыбка и мы резвились на глади моря и наслаждались всем, что может дать морская вода и солнце. И устав, качались на мелких волнах лёжа на спине и держась за руки.
- Ты со своими распущенными волосами под водой как самая настоящая русалка, - сказал я ей. - Можно, я буду звать тебя Русалочкой?
- А ты будешь дельфинчиком. Да! Но учти, что русалкой я быть не хочу: сам пойми, что вместо этих красивых ног был бы хвост, и я бы пахла сырой рыбой. И никакой любви. – И она обняла меня, и мы целовались уже под водой.
- Жаль, что вы не утонули. - язвительно произнесла Татьяна, когда мы появились через час. Злая ревность светилась в её глазах.
А мои картёжники сразу же угостили Зину фруктами, вином и пригласили играть. Она не знала никаких игр, кроме «дурака» и все дурачились, как могли, шлёпая картами по носу проигравших.
- Сегодня, Лёшенька, мы ужинаем в пещере, - заявила она при всех, сдавая карты.
- Здесь есть пещера? – удивились ребята. – Нельзя ли и нам.
- Сегодня только для двоих. А для вас она откроется в следующий раз. – Смеялась Зина, очаровывая ребят. Один из них незаметно показал мне большой палец.
Пещера была под нагромождением скал на «седле» горы Кошки на западном склоне, откуда открывался вид на Голубой залив, на строения обсерватории у самой кромки воды и на серпантин шоссе уходящего к Форосу. Мы прошли козьими тропинками от шоссе между хаотичным нагромождением острозубых скал несколько десятков метров и нырнули в незаметную расщелину. И сразу стало темно. Зина чиркнула зажигалкой, поджигая свечу, и пошла вперёд, передав мне баул, в котором были щепки для костра и прочее. Острые края камней, высвеченные играющим пламенем свечи, отбрасывали фантастические тени. Некрутой спуск, похожий на те тропинки, что мы только преодолели, вёл вниз. Держась за руки и опираясь на тени камней по невидимой трассе спустились в глубь метров на десять и оказались в небольшом гроте с неровными острыми гранями стен. Должно быть, это пещерное образование возникло в результате обвала. Свечка осветила пещеру поярче. Были видны остатки костра.
- Я с детства здесь бываю. Нравилось играть в приключения. Но любовью не занималась. Сегодня мы этот недостаток устраним, Лёшенька?
Наши тени гигантскими фигурами фантастических троллей метались по стенам и потолку пещеры. Я развёл экономный огонь из щепочек и поджарил на импровизированных шампурах краковские полукопчёные колбаски. И пещерный ужин в дополнении с венгерским «Деброем», крымскими персиками и захватывающими тонизирующими поцелуями прощёл без оглядки на время.
- Ах, как здорово! – только и сказала Зина. - Я всегда мечтала об этом вечере.
Погас огонь в костре, когда мы вспомнили, что может быть уже наступает утро и пора начинать новый день. Из пещеры выбирались в кромешной темноте. Я уронил зажигалку и где – то затерялись спички. Мы теряли тропинку, натыкались на стены. « Мне страшно! – истерично крикнула Зина. – Выведи меня скорее…» И когда, наконец, увидели звёздное небо у моей искательницы приключений вздох облегчения совпал с рыданием и мне пришлось успокаивать её как котёнка приговорами и поглаживанием. При выходе на шоссе мы услышали тяжёлую шаркающую походку нескольких пар ног и увидели поднимающийся пограничный наряд из четырёх человек с автоматами на груди. У меня и мыслей не было, что здесь граница. Солдаты внимательно посмотрели на нас. Я попросил прикурить. Старший достал зажигалку и подал мне левой рукой, не отрывая правую от рукоятки автомата. Я прикурил и поблагодарил. Пограничники прошли. А Зина!? Она курила и щебетала обо всём…
Я пил свою утреннюю кружку сухого вина у бочки, когда из подошедшего автобуса вывалилась круто поддатая Даша, поддерживаемая высоким мужчиной лет сорока в белом пиджаке в таком же состоянии. Даша оглядела площадку, увидела меня и громко сказала, почти крикнула, дёрнув за рукав своего спутника:
- Григорий! Хочешь посмотреть на ненормального. Помнишь, я тебе рассказывала… Смотри, вот он, недоделанный. Отказаться от такой бабы как я! Ты можешь это понять? От меня отказаться, когда я ему на шею повесилась. А!? Ну не идиот ли ты, батюшка! Его моя мать « батюшкой» зовёт, поп думает. А он просто монах, - махнула Даша на меня рукой.
Я смотрел на них и ничего не говорил. Видно сильно её задел, что не накинулся как голодный зверь. И сейчас, оговаривая меня на всю площадь, и перед чужим для меня мужчиной, возможно, желала меня уколоть и вызвать ревность тем, что она сама мной пренебрегла. Но я молчал.
- А ну его, Гришенька. Такие только всё портят. Идём домой, милый. - И полуобнявшись и покачиваясь, пара двинулась вверх и скрылась за изгибом улицы.
Остававшиеся ещё две недели моего отпуска стали временем «покоренья» Крыма. Я никогда не видел его, а моя русалочка, прожив все свои годы на южном берегу, тоже ничего не видела. Так часто бывает с аборигенами – знают чужие края, а свой нет. А Крым мне нравился, и я хотел видеть всё, кроме Старого Крыма, в котором доживал свои последние годы и умер бескорыстный мечтатель Александр Грин, такой неуклюже – неприспособленный к пребыванию в этом мире и этим самым вызывавшим во мне глухое раздражение. Так же как к идеям КПСС, пробивавшимся в толщу народа тупыми лозунгами и угрозами всемогущего КГБ под махровейшим лицемерием. В борьбе за жизнь под солнцем в тот период надо было учиться у коммунистов их беспринципности, жестокости, цинизму. Учиться лицемерию, отталкивать слабых, унижать непротивляющихся, использовать самые низменные черты человеческого характера и противоставлять себя системе её же способами и быть наравне. А за беспомощность Грина становилось стыдно как иногда при просмотре кинофильма или прочтению романа становиться стыдно за поступки изображаемого героя, что глаза закрываются и книга падает из рук. Я любил книги Грина, и не хотел видеть печальную реальность его жизни. Мне становилось плохо от мыслей, что не нашлось в стране человека от власти, который бы мог понять его, как поняли миллионы таких же беспомощных читателей уже после смерти писателя и подняли его на высоту народной любви, и оградил бы его от бытовухи, спасая честь страны. Но такого во власти не нашлось. А я, проживая в скудной обстановке у Васильевны, нисколько не был униженным. Все «дикари» ночевали в похожих палатах и оттягивались на стороне. А у Васильевна поселенцы сменялись по неписанному скользящему графику. Как только кто-то уезжал, Васильевна шла на автостанцию и приводила других. Всегда были две – три семьи с малыми детьми, которые постоянно что-то варили, жарили, Были пары, были такие как я, у которых в шкафчике только что и лежала бутылка вина и несколько конфет. Такие жильцы Васильевне не досаждали. А на семейных, бывало, ворчала: « Моются, чистятся, стираются. На море не ходят. Зачем приезжают? Дома что ли не мылись никогда». Но ворчала она не часто. Да и что ворчать на постояльцев, если она зарабатывала в летний сезон больше, чем её сын с женой, живущие в Симферополе, за год. Слышал нечаянно, как сын , приехавший на выходные, выдавливал из неё деньги сверх того, что она отдавала ему добровольно. Было неприятно, что я влез в чужую жизнь, которая делается так, как надо её владельцам. Социализм был ещё недостаточно развитым и жили очень по разному. Я считал себя обеспеченным человеком с зарплатой в четыре сотни, на которые можно было купить сразу три приличных костюма. Но пока содержал работающую жену, наша бездетная семья постоянно занимала, перезанимала, отдавала. Всегда на что – то не хватало. И только в этот раз, немного подкопив, привёз с собой пачку хрустящих червонцев, на каждый из которых можно было неплохо прожить день, а на два и совсем хорошо. И я не задумывался о
