жизнь?.. Жизнь - это сумма утра, дня, вечера, ночи; сумма эта - пролог Дня, но уже вечного (слава Тебе, Боже!) - или Ночи - вечной (не дай-то Бог).
Виргилиус вернулся в комнату, сел на диван, наугад раскрыл книгу, с которой в последнее время не расставался, наугад остановился на строчках:
"По своей сущности человек глубже и шире космоса, в котором пребывает, и потому его жажду глубины и широты нельзя утолить глубиной и широтой этой материальной действительности. (Амфилохий митрополит Черногорский и Приморский)"
"Слава Тебе, Господи, - прошептал Виргилиус, - Ты и в умствованиях моих не оставил меня без попечения, - Слава Тебе, Господи, за все!"
4
ДВА ПОЭТА
Наступила золотая осень...
Мягкая, тихая, усыпляющая, такая настоящая, классическая, что в размягченном мозгу не рождалось другого прилагательного, - золотая без кавычек, - да и только.
Лень перилась в небе, плавала в воздухе и стелилась по земле желтым, оранжевым, красным, вишневым, багряным - коктейлем каким? - зо - ло - тым!..
И люди вокруг - золотые, если призадуматься над ними и обезличить; личики их - отдельными серыми мышками, с угасшими глазками. По искорке бы на каждый, глядишь и возгорелось бы в них пламя, как-никак город в еще недавнем прошлом слыл городом революционных традиций.
А пока золотая - значит дорогая, недоступная, чужая.
Вечером Виргилиус и Сидельников пили чай, понятно что говорили о золоте в "Гибели Помпеи"; неожиданно гость, угрожающе прошипев: "Тихо!" - крутанул рукоятку приемника до предела. Местная радиостанция выплюнула вишневую? косточку, прокашлялась и сладким женским голосом сообщила, что в город вернулся знаменитый земляк - маститый писатель и что завтра в центральной библиотеке состоится творческая с ним встреча. "Ты знаешь, кто это? - Сидельников закатил зрачки за веки, - сам Баржевский Вячеслав, - у него дача в Крыму, рядом с Чеховым, я его еще по пединституту знаю, сходи, потом расскажешь, - восстановил зрение на переносице Виргилиуса, - сам не могу, - хлопнул дуплетом из подтяжек, - у меня завтра натура..."
Виргилиус чуть припоздал; служивая с той стороны стеклянной двери рыбой пускала пузыри наподобие: "Занято", - не понимала, что он за двоих и что ему предстоял вечерний отчет; но, все-таки сжалилась.
Зал был переполнен: представлял из себя слоеный торт, лежащий на боку: кремовые розочки на сцене - читали, пели, играли на фортепиано; верхним слоем - приглушенная элита: городские руководители (Виргилиус узнавал их по фотографиям в местной печати; бомонд (провинциальный, но с обязательным французским, на худой конец, столичным акцентом); и последний, подгоревший слой с ридикюльчиками на коленях - благодарно отзывчивый.
В самом углу - единственный свободный стул, на него и свалился Виргилиус - цукатом, никак не влияющим на общий вкус.
Дарили цветы, выражали восхищение, член Союза художников России целовал мэтру руки, плакал; плакали; много хлопали в ладоши.
Писатель произвел на Виргилиуса приятное впечатление.
Серый костюм на нем сидел мешковато, как и положено, манжеты светлой рубашки в полоску - подвернуты, уголки ворота - нагловатенько влезли на борта пиджака, но терпимо, галстук - цвета неопределенного с узлом - по-ленински, все пуговицы на месте, но крупные - в отгулах, потому что брюшко свободно настолько, что и не видно брючной пряжки под ним. Глаза темные, внимательные - у них свои персональные уши - они сами вслушивались в очень важное и реагировали нужным образом, демонстрируя полную независимость от каких-то там раковин. Губы умело держали паузу, прикрывали зубы, и потому мысли его были спокойны и рассудительны. За одну из них Виргилиус был благодарен в особенной степени, когда речь зашла о Льве Николаевиче Толстом.
"Мы не Толстой, - сказал он, - нам плохо писать нельзя!" И далее он еще высказался в том смысле, что Толстой - графоман.
Виргилиус рассуждал приблизительно таким же образом, но тайком, даже от самого себя, - долгое время, очень долгое, относя таковое суждение на счет собственного невежества, он покрывал голову подушкой и колотил ее кулаками с внешней стороны, - "Весь мир у его ног, - уничижал Виргилиус себя, - и кто такой я?.. кто я такой?.."
Это позднее в одном узелке пересеклись: и кощунственная попытка классика заново переписать Евангелие, и сомнительные сентенции в определении человеческого бытия, и языковая круговерть, нашпигованная французским, призванная, по сути, прикрыть бездуховную наготу.
Война и мир - есть промысел Божий, Божье попущение, кара, вразумление человека, народа для его же пользы - иного объяснения и быть не может, все остальное - ложь, праздное слово, за которое спросится по самому высокому счету. И с Толстого уже спросилось, хотя и предварительно, - Виргилиус твердо опирался в том на мнение Святых отцов.
В зале установилось гнетущее молчание; Виргилиус жиденько, но мужественно захлопал в ладоши; стулья скрипом проткнули тишину: оправдывая мэтра, они осуждали незваного выскочку? Виргилиус втянул голову в плечи, - "Как в детстве, - решил он, - за ухо удалят из класса за безобразное поведение...", - но... случилось нечто другое.
В бомондном слое один старичок, воспользовавшись абсолютной тишиной, произнес вполне внятную фразу: "Из тебя такой же поэт, как из моей бабушки мотоциклист!" Предназначалась она другому, сидящему сзади; оба они держали по одинаковой красной книжице, такой же, как и у бабульки по правую руку от Виргилиуса: "Антология городской поэзии". Ответ другого был скор на руку: сложив свою антологию, он с размаху опустил ее на затылок обидчика. Были они приблизительно одного роста и возраста, но, по-видимому, разного социального положения. Один - в свеженьком костюмчике, в белоснежной сорочке, другой - в потертой толстовке, в простецких штанах, заправленных в кирзовые голенища; оба - тощие, оба седые, но один - с редкой бородкой, другой - с младенческими, до ушей, вихрами.
Стулья разъехались и упали; герои вцепились обеими руками в противоположные волосы, по-кошачьи выгибали спины, шипели нецензурно, плевались натурально, тот который в сапогах, лягался, норовя поддеть другого пыром в ягодицу, оппонент в ботинках все метил острым локтем в щель между зубами.
Их разняли, но не сразу.
Бабулька, смущенно прикрывая рот крокодиловым ридикюльчиком, вежливо откликнулась на вопросительный приклон Виргилиуса: "Бобрыгин и Юколкин, поэты, члены Союза писателей России..." "Гражданская война?" - с подтекстом уточнил Виргилиус. Бабулька замерла на какое-то время и... побежала в лице, побежала, - вероятно, в далекое прошлое, - и там задержалась, и раскраснелась, но, вернулась всего лишь с: "О!.. Да!.. Вы правы, по-другому и не скажешь." А Виргилиусу казалось, он надеялся, что заговорит она о Законе Божием, но увы, она уже отворачивала в сторону свой носик. "Иоанн Кронштадский, - Виргилиус бросился за ним вдогонку, - говорил о подобных собраниях следующее: собрались, поговорили, ни слова о Боге, спрашивается: зачем собирались?.. А как вы считаете?"
Бабулька никак не считала, она уже устала, она потеряла к Виргилиусу всякий интерес, да и ведущий уже зычно объявлял о закрытии собрания.
Позднее, все знающий Сидельников расскажет, что Бобрыгин и Юколкин - два непримиримых классовых врага. Бобрыгин - принадлежал к сажающим, Юколкин - к сажаемым. Первый - махровый коммунист, бывший редактор партийной газеты, второй - родился на севере, в лагере для политических зэков. Причина последнего конфликта? - банальная: опубликованных стихотворений в антологии кого-то из них оказалось больше, причем ненамного, - на одно, или на два...
Как-то Виргилиус встретился с одним из них на улице, протянул руку, - оказалось с Бобрыгиным. Протянул, чтобы подхватить связку книг одного цвета: голубого, - тяжеленную, - побелевшие бобрыгинские пальцы с удовольствием распустились артритным пауком. Ниже Виктора Бобрыгина из маленьких белых букв солидно тиснелся титул: ЗОЛОТАРНИК, с отчеркнутым подвальчиком: Исповедь счастливого неудачника. "Первая моя проза в жизни, - сказал он, промокая лоб носовым платком, - и последняя, на днях мне восемьдесят, не думал, что трудно будет написать, сам я поэт, член Союза писателей России, член Союза журналистов, но это, так сказать, не имеет прямого отношения к... - он задумался над продолжением фразы, - к... - высморкался шумно и порожисто, - к..." "Я читал ваши стихи, - Виргилиус предложил ему приятную помощь, - мне понравились, особенно про войну". "Да! - Бобрыгин с радостью воспользовался ею, - есть такое мнение, война - мой конек! - Они подошли к нужному подъезду, и Бобрыгин принялся настойчиво просовывать пальцы под тесемки. - А кто вы по профессии?" - он распрямился, чтобы близоруким прищуром ощупать лицо Виргилиуса. "Моя профессия, - отшутился Виргилиус, - читатель!" "Тогда, - Бобрыгин присел на лавочку, не без труда высвободил из связки одну книгу, - дарю вам на память, от автора, но при одном условии, по прочтении, позвоните, - он назвал номер телефона, - сразу предупреждаю, что книга неоднозначная, у нее врагов будет значительно больше чем друзей, в ней вся моя жизнь, все мое видение, а цель я преследовал одну: показать, почему развалился Советский Союз, считаю, что этого можно было избежать, и что надо делать, чтобы сохранить Россию от полного исчезновения с карты земли..."
На том и распрощались.
Встреча случилась вечером, и Виргилиус добросовестно потратил на прочтение книги значительную часть ночи. И без того черная, она стала еще чернее, и без того "свиные рыла" омерзились в ней в еще большую степень: все шлепались мокрыми пятаками в оконные стекла, хрюкали; в магазине или в библиотеке Виргилиус непременно прошел бы мимо нее. Что ж, пророческим оказался диагноз Иоанна Кронштадского и на этот раз, - кстати, в книге если и встречался Бог, то в качестве междометия, - и как теперь объяснить (и не быть безжалостным) автору, что жизнь свою он прожил зря, и что его Советский Союз развалился еще и потому, что слово - Бог - он, лично, писал с маленькой буквы.
Нет, Виргилиус не судил автора, но... еще предстоял обещанный звонок.
Бобрыгин поднял трубку, ответил на приветствие; искренне дивясь прямо-таки реактивной скорости прочтения, позволил себе несколько малозначимых деталей на засыпку, - Виргилиус справился с легкостью, - и тогда Бобрыгин затребовал его к себе немедленно.
Жил он в малогабаритной квартирке, скромно; в комнате - диван, журнальный столик, два советских кресла, телевизор "с бородой" на собственных ножках, стул, цветы на подоконнике, коврик на полу, сервант, забитый книгами, наверху - три Ленина: бюстом, профилем - на хромированной пластинке, фасом - с известным прищуром; дверь в смежную комнату - прикрыта.
"Вы поняли, почему золотарник? - вкрадчиво начал Бобрыгин, осторожно погружаясь в кресло через столик, - знаете, синонимом какого слова?.. - Виргилиус знал, - оно вас не смутило?.. А вы рассказывайте, рассказывайте ваши впечатления и не бойтесь обидеть, я ко всему готов..."
Виргилиус осторожно выразился в том смысле, что он, лично, понимает исповедь как искреннее раскаивание перед Самим Богом за свои
