казнь, других-то за что?
- За тебя.
- Как это?
- Просто. Ты же не один в мире живешь. Есть же кто тебя по пути сопровождает, кто тебя любит, кто тебе верит, а ты их мордой в дерьмо через свою жизнь окунаешь. Вот тебе и показали. Нельзя среди людей жить и за их судьбу ответственности не иметь. Бог же нас не по одиночным камерам рассадил, а всех в общую определил, общим воздухом дышим, и, если кто сильно напердел, то дышать всем придется. Это тебе так, для понимания.
- Ну, ладно, я насвинячил, пусть меня мордой, а Дашу за что?
- Дурак ты. Ей ногу отрубили, а тебе душу распилили. Что страшнее?
- Все равно не правильно. Пусть мне душу на хрен, но ногу-то ей оставь.
- Это ты там потом спросишь. Ей может в следующий раз воздастся, а ты вообще в дерьмо превратишься. В нашем мире справедливости нет и не будет. Если бы была справедливость полная, то мук бы совести не было, а так тебе ее нога всю жизнь будет перед глазами мерцать, и не будет тебе на этом мире покоя. А она, как мученица, ей воздастся, кто-то всегда за наши грехи отмучивается.
- Откуда ты все это знаешь?
- Помотало. Я же не первый десяток бомжую. Это только в шестидесятых придумали за тунеядство судить, до этого мы вольно бродили. Теперь прячемся, бегаем. Мотало меня сильно, как-то на лет семь прибился к одной церквухи в Псковской области. Умный там батюшка был, много мы с ним беседы вели. Поразевал мне очи мои на жизнь, получил я свое о ней разумение. Ладно, Ленька, спи, завтра будет день, будут дела, будут думы.
А днями они бродили по Зеленогорску в поисках пропитания.
Как установил Леонид, уверовав, что только добро друг к другу должно людьми двигать, брали они либо милостыню, либо оказывали добро кому-то, в ответ получая добро. То какой-то бабке дров напилят, а она их бульончиком попоит, то вон, мужика радикулит разбил, а время картошку копать. Так и понеслась о них весть по нашим дворам.
Зимой тоже найдется, что кому сделать. У всех снег все заметает, заборы под сугробами кренятся, окна холодным воздухом сочатся, вы ж понимаете – были бы руки, а дело найдется, а коль его не находилось, ехали на вокзал, чтобы смущать наши благополучные судьбы своей неприкаянностью.
К поздней весне, когда уже почва оттаяла, начал всерьез Василий собираться помирать.
- Леня, ты меня схорони там, на полянке, ну которая рядом. Только холмик не оставляй, чтоб менты или еще кто не разрыли ради следствия своего. Крест тоже не ставь, ты перед последним слоем земли положи крест на меня и закидай его, чтоб неприметно было.
- Василий, не переживай, все сделаю, как велишь. Не волнуйся, брат.
- Да и еще отпевание сделай.
- Это как?
- Просто отпевание.
- Я же не священник и молитв не знаю.
- И что? Это ж не священники придумали. Это же наши предки придумали, это же проводы нас отсюда к Богу. Вот они и пели, провожая, что любили – то и пели. Это потом уже к этому священники пристроились. Это от души должно быть, а не от порядка. В саван-то тоже одевали не для приметы, а чтоб нарядными и светлыми мы там представали.
Умер он во сне.
Тихо на рассвете прокрался Леонид в свой бывший двор, куда, как и велела Даша не показывал носа уже сколько месяцев, и стащил лопату от соседского сарая.
Могилу соорудил глубокую, уютную, со двора Ропшиных, с веревки, где сушилось белье, утащил простыню – вместо савана, обернул ей Василия, на руках отнес в яму, спрыгнул с ним вниз, аккуратно уложил, откинул край простыни, поцеловал в лоб:
- До встречи.
Еле выбрался наружу, начал забрасывать могилу землей, как велено было, крест тоже под землей схоронил, сверху дерн аккуратно уложил, притоптал.
Присел на траву, задумался, но ничего другого на ум не шло, и спел «Подмосковные вечера».
Еще при Василии, прибивались к ним периодически случайные бомжи, так и после смерти сожителя продолжали. С ними ходил в поисках пропитания и добрых, не очень заумных, простых, но нужных дел, Леонид. Да вот, с приходом весны и тепла, активировались наша милиционеры, стали, раз в пару недель, устраивать налеты на погреб, выметая оттуда жильцов.
Леонида отпускали каждый раз сразу - у него был паспорт с нашей, Зеленогорской пропиской, остальных отправляли в «обезьянник», после которого мало кто соглашался остаться в нашем городке.
К лету ближе добрел Леонид с «компаньонами» до соседнего со мной швейного предприятия для инвалидов, на котором, благодаря закатывающемуся солнцу социализма, хватало денег только-только, чтобы выплатить мизерную зарплату хромым да полуслепым швеям, а уж об обслуживающем персонале давно забыли. Договорился Леонид, что за миску похлебки, или еще чего, что швеи смогут им приготовить, готовы они с сотоварищами и дрова заготовить, и дорожки мести, и постирать что-то, и забор подправить, да много чего в таком хозяйстве сделать надо.
Все бы хорошо, а тут очередной налет милиции, уже не погреб, а на «инвалидку».
Отмазав правдами и неправдами от клетки своих, взяв с собой пару человек, отправился Леонид в Исполком, туда к вокзалу, на улицу Ленина – двухэтажное здание, зажатое между двумя новыми по тем временам девятиэтажками.
Командовал в Исполкоме в те годы наш Зеленогорский мужик, но из новых – перестроичных – крутой старый партиец, но справедливый.
Повезло Леониду, подошли они к зданию в час, когда там обед был, а в те годы наши правители особо народа своего не боялись, и хоть и был при входе пост милицейский, в обед постового никто не подменял, потому прошли наши гости в прохладные властные коридоры беспрепятственно, почитали указатели в холле и двинулись по первому этажу к главному кабинету.
Секретарша тоже изволила обедать.
Толкнул Леонид дверь, вошел в кабинет, а за ним и еще двое сопровождающих.
- Что еще такое? – поднялся из-за стола широкоплечий, лобастый мужчина: - Кто пустил?
- Сами пришли, - ответил Леонид: - Просьба у нас к тебе.
- Что-о-о? А ну вон!
- Не кричи, к тебе люди пришли.
- Да тебе в таком наряде место на помойке валяться, а не ко мне приходить! – взревел Председатель Исполкома, морща нос от внесенного в кабинет амбре.
Леонид молча посмотрел в открытое окно, подошел к подоконнику, сел на него, перекинул ноги на улицу, спрыгнул, благо первый этаж был, пересек двор, подошел к помойным бакам, стоявшим в бетонной выгородке, залез в один из них, полежал, покрутился, вылез, вернулся к окну и залез в кабинет, в котором все это время стояла гробовая тишина.
Встал рядом с товарищами и, повернувшись к хозяину кабинета, спокойным голосом сказал:
- Я твою просьбу выполнил, выполни теперь мою.
Еще несколько секунд висела в воздухе недобрая тишина, но вот Председатель сел в свое кресло, сжал и разжал кулаки:
- Что хочешь?
- Скажи своим, чтобы нас не трогали. Я тебе гарантирую, что не воровства ничего другого не будет. Нам мир нужен. Мы будет помогать, кому сможем и получать помощь от тех, кто захочет.
Леонид посмотрел в глаза Председателя и понял, что больше слов не надо, тот его понял.
Сверкнули из-под насупленных бровей жесткие глаза:
- Договорились. «Инвалидку» не бросайте.
- Обещаю.
Гости развернулись и, не прощаясь, вышли.
Я читал, но много позже, уже, когда обезножил и обрел кучу свободного времени, что первый раз такой ход придумал некий Франциск, из далекой Италии, но, впервые услышав про визит Леонида в Исполком, был поражен.
Так и продолжалась жизнь Леонида и меняющихся его товарищей в заботе об инвалидном предприятии, помощи нашим жителям, кому самому было не справиться с необходимыми житейскими обязанностями. Жили же они либо в погребе, а иногда ночевали и в сарае при «инвалидке».
Следил Леонид и за жизнью Дарьи.
Мы ее все помним, приметная стала со своей несгибаемой ногой, когда шла, наваливаясь на одну ногу, по нашим улицам.
Когда удавалось Леониду попасть в дом в ее отсутствие, он незаметно правил расшатавшиеся доски пола, заделывал какие-то щели, правил раз даже крышу, но всегда исчезал из дома за несколько минут до появления хозяйки.
А этим летом неожиданно приехал из армии в отпуск Степан.
Уж не знаю, о чем он беседовал с искалеченной матерью, но про разговор с отцом слышал от его товарищей, присутствующих при этом.
Степан вошел во двор «инвалидки» и решительно подошел к Леониду и еще одному бомжу, красившим забор:
- Здорово, отец.
Леонид поставил на землю банку с краской, опустил в нее кисть, разогнулся и обернулся к сыну:
- Здравствуй, Степан.
- Можешь не объяснять, наслышан о твоих художествах.
- Ты о чем, о матери?
- Нет. О твоем деле.
- Каком?
- Которое ты сделал и должен был мне передать. А ты его Власову бросил, чтобы он его просадил и пропил. Думаешь, сына сплавил в армию и о нем можно больше не думать.
- Я думаю о тебе, сын.
- Да что ты говоришь? И что ты обо мне думаешь?
- Думаю, ты сам должен решить, как тебе жить.
- А я уже подумал. Собирайся, едем в город. Будем с Власовым говорить. Если ты свихнулся, это не значит, что ты не должен о сыне думать и заботиться.
- Мы никуда не поедем.
- Да что ты говоришь? Собирайся, я сказал. Можешь тут, перед этими, из себя Исусика строить с заботой обо всем человечестве. Это, конечно, дело доброе, хорошее. Но вот не слабо ли тебе об одном, из этого человечества, подумать, которого на свет произвел и воспитал?
- Я о тебе подумал.
-Да?
- Да. И поэтому мы никуда не поедем. Иди с матерью побудь, поддержи ее.
- А ты поддержал?
- Это мое дело.
- Нет – это наше дело, мы семья, или ты считаешь себя в праве калечить сначала ее жизнь, а теперь и мою?
- Твоя жизнь только начинается, и зависит от того, как ты ее сам построишь.
- Классно звучит. Ты строил из себя высокого ученого, заколачивал «бабки», спал со всякими бл..ми, от нас все скрывал, хотя какие-то Власовы все знали и даже их сынок, который мне плел песни про твои подвиги, а теперь все? Тебе надоело, ты себе новую игрушку нашел, ты теперь в нищего играешь, грешки искупаешь. Да, пожалуйста, хоть повесься, я-то здесь причем? Я виноват, что ты тронулся? Или я тебя за язык тянул, чтобы мать потом под поезд кидалась? Ну, дура она, что верила, что ее Лёничка прямо охрененный ученый, на котором вся страна держится. А ты ей за это что? Пенсию по инвалидности? Пустую картошку на ужин? Мне этого не надо! Ты тут о любви к ближнему всем соседям мозги проел. Ну, давай, полюби меня, полюби! Облагодетельствуй! Где твоя любовь вселенская? А? Просто, небось, любить мифических ближних, а реальных? Слабо? Все вы красиво вещаете, пока до дела не доходит…
- Успокойся, - Леонид сел на стопку досок у забора: - То, что я сотворил, то я и искупаю. Твоя душа покалеченная - тоже моя вина.
- Какая, на хрен, душа моя! Я жить хочу, просто жить, как человек, а не жрать всякую фигню!. Ты не понимаешь что ли? Нормально жить. И я не просто так хочу, я этого хочу, потому что есть возможность, а ты хочешь меня ее лишить.
- Я тебя ничего не лишаю. Впереди жизнь, строй ее, как тебе угодно, но к Власову мы не поедем. Деньги, большие деньги, ломают и сильных людей. Я сильнее тебя, но и меня они сломали. Это при том, что деньги были мной заработаны. А деньги, которые получены, а не заработаны, они сломают кого угодно. Ты их еще не получил, а уже сломлен ими.
- Хватит бред нести! Собирайся.
Леонид встал, достал кисть из банки и протянул ее сыну:
- Помоги нам, а то нам не успеть до вечера покрасить. Помоги, и мы тебе в чем-нибудь поможем. Только добро откликается
