Кто бы удержался.
Я полез в карман, достал деньги и безразлично пересчитал.
- На такие шансы ловить можно. Все, идём заглаживать вину!
- Не поняла.
- Мы с тобой, кажется, твой любимый жюльен давно не вкушали. Пойдём в «Охотник». Прокутим всё до последнего пятака на метро.
Она испугалась, взглянула пытливо:
- А жить тебе на что?
- Нет, ну я должен загладить? Туда отродясь таких красивых девчонок никто не приводил. 2000 шуба, одна только, а с нижним бельём? – Я засмеялся. – Они ахнут: беспутный студент и такая краля, какой кусок золота приволок! Поехали!
Она посмотрела долгим проницательным взглядом, молча взяла под руку и сказала, дыша прямо в лицо:
- Ну, и обормот. Ты у меня.
Глава четвёртая
Базар отсвистел, и Саша, по обыкновению угнездив книги в сумку стопами, покатил тележку по снегу. Всё. Шабаш.
«Чего бы себе купить эдакого, к чаю?» - подумал он, вполспины кланяясь горевшим в Соборе свечам. – Хочу пряников «Сатурн». Крохкие, с хорошим подъёмом, политые ослепительно белой глазурью – уж на пряники-то… - усмехнулся он.
«Сатурн» был только тем не хорош, что со своей сумкой надлежало пробираться в толчее через Центральный базар к Крытому рынку; пряники эти продавали в секции только там.
Обойдя колбасные ларьки и аптечный у запасного входа, взгляд неожиданно привлёк белёсо-туманный изнутри морозильник с рыбой. Его окликнул из-за прилавка смущённый, но бойкий голос:
- Саша! – и смолк, тотчас, резко. – Голос был женский, вкрадчивый до противности. Знакомый.
Он остановился, повертел растерянно головой, ища настороженно того, кто позвал.
За прилавком стояла Тая.
Покупателей не было, она машинально оправила клетчатый опрятный передник, откинула с тупо-радостной улыбкой деревянную полку и вышла к нему.
- А ты что тут делаешь? – ещё не веря своим глазам, спросил он. – Ну, ты даёшь! Я думаю, она в Москве, работает там в своей больнице, деньги девчонкам зарабатывает, - а она тут с рыбой… Ну, не можешь ты без неё…
- А куда я без неё? – засмеялась она, подыгрывая ему в тон.
Тая, если верить Шурику, - и собственным глазам тоже, - даже старше него. Высокая, худородная, с серыми глазами навыкате, неживыми как будто, откуда веяло такой пустотой и непрухой, что холод порой пробирал: всё-таки мы привыкли распознавать человека по его глазам. А тут особый случай: смотри – не смотри, и никак не поймёшь, что у женщины на уме; глаза – тоже рыбьи, стекловидные, и хрусталик будто даже взгляд холодит.
- Да никуда я не поехала, - радостно захлебнулась она голосом и подступила вплотную. - Оттуда звонили, звали. Приезжай, Тая, как мы без тебя…
Она торопилась, будто оправдывалась.
- Но папа болел, мы ему, помнишь, в его комнате общежития ремонт сделали, окна утеплили…
- И ты тут всю зиму простояла? и не могла даже позвонить? – он чувствовал, что внутри у него начинает кипеть.
- Времени не было, забегалась, - виновато и скучно поморщилась женщина, отводя неживые глаза.
«Ну да, - подумал Саша, припоминая давнишний разговор с её отцом, художником-кустарём. – А что Тая в Москве делает, в поликлинике? - допытывался тогда Саша. – У неё же нет медицинского образования. – Полы моет, - просто ответил старик. – Она там и нянечкой и уборщицей… «Звонили, звали… - посмотрел он на неё, не умея скрыть радость. – В Москве, конечно, своих нянечек нет, пропали бы, если б не Тая».
Подошла и низко нагнулась к витрине какая-то толстая баба в терракотовом пальто. Попросила мойвы. Тая завертелась волчком, придавая осмысленности глазам, даже растерялась. Положила на тарелку. Потом взвесила. Подала. Ей хотелось, видно, показать Саше, какая она бойкая. Ещё.
«М-да, - даже оторопел он, глядя взыскательно на крашеные, коротко стриженые волосы женщины. Сказал про себя: это была трагическая связь. Знакомы лет восемь, спали «раз в год по обещанию», тоже раз восемь-десять, и в основном, по пьянке. И всё. Ну, откинем два года в Венгрии… Всё равно получается ерунда. Нормальные, заурядные самые мужички за такой срок и жениться успевали, и развестись, а тут… дичь, мазохизм. «Звонили, звали…» Дозовёшься тебя…
Но всё-таки ему её захотелось просто по-свински тут вот и отодрать, на этом склизком прилавке. Прямо сейчас. Он вздохнул и подумал: «Достоевщина какая-то… А ничего не поделаешь, попробуем ещё… «Вечная любовница».
В нерешительности переминался он с ноги на ногу, потом спросил, показав на витрину:
- Это камбала?
- Филе, - произнесла, улыбаясь виноватой улыбкой, женщина.
«Ладно, - решился он наконец. – Ещё один раз и всё. Последний».
- Ты давно у меня не была, - посетовал он, и получилось искренно.
- Девчонки мои, ты не представляешь… - ну, вот, затарахтела, это минут па пять… тема неподъёмная, - поморщился Саша и стал делать вид, что слушает. – Кате недавно 28 отпраздновали. Она всё там же, на швейной фабрике, в три смены сейчас. Ну, и на дому шьёт, заказы есть, но клиенты все почему-то привередливые, и обмануть норовят… ну, ты её знаешь, ангел.
- А этот – обормот её, муж?
- Да что муж, - смутилась поневоле Тая и без надобности вытерла кисти рук о передник. – После того, как родился у неё мёртвый ребёночек, ну, помнишь, я тебе рассказывала - полгода прожил с ней и бросил. Они у меня жили, а потом он ушёл. Иногда звонит, иногда приходит. Но живут порознь… Она тоже к нему иногда ходит...
- Хуже, чем у нас с тобою.
Её глаза вдруг заблестели. Она хотела заговорить, долго смотрела не мигая и промолчала.
- А Даша? Ещё ходит к этим прохвостам? на богослужение?
- Уже нет. Это была детская забава, прихоть. Я и не неволила поэтому.
- Ну, слава Богу. С твоими доходами чужим попам ещё десятину отдавать… как-то даже не по-русски… А дядя Миша часто в наших рядах ошивается, - сказал Саша, ставя сумку на пол. – Постарел. Всё репродукции ищет к новым картинам. Альбомы, фотографии. Хороший мужик, но художник неважный… как сама думаешь?
- Не знаю, - без запинки вымолвила Тая, - он всю пенсию на краски отдаёт. Я приготовлю ему что-то, принесу вечером – поест при мне из-под палки. Через неделю приходишь, всё стоит. Нетронутое.
- Он, по-моему, в детство впадает. Всё мне про детдом рассказывает, до войны в Каменец-Подольском. Хороший старик. Но вид всегда какой-то запущенный, даже жалко его.
Тая снова оправила передник. Сказала грустно:
- Я ему не раз говорила: «Папа, у тебя же всё новое есть. Мы ему с Дашкой, в ноябре ещё, ботинки на меху купили, куртку на синтепоне. Носи, новое! Нет, донашивает старое… Ты видел его калоши?
- По виду, брежневских времён, - засмеялся Саша. – Как старики говорят: «Осталось нам три «до»: доесть, доносить, дожить…»
- Хорошо – но мы-то у него есть? Говорю, папа, приходи утром, я девчонкам завтрак готовлю, и ты поешь. Отдохнёшь у нас, телевизор посмотришь, а потом уже и иди себе в свою комнатку, пиши картины, ваяй. Ну, не на голодный же желудок… Он забывает поесть, понимаешь, просто сидит и выпиливает месяцами эти дурацкие рамки. А их не покупает никто…
Саша у дяди Миши дома был – зрелище не для слабонервных, месяц ходил больной. Он подумал: заладила кухонная женщина. Ничего не меняется, первое свидание нелепое – и потом ерунда… Ему становилось тошно от её болтовни. И от этой рыбы.
С места в карьер, без всякого перехода он спросил, со стыдом:
- Может, придёшь? Я кресло купил новое, телевизор – посмотришь. И вообще, как живу…
Она подняла свои мёртвые глаза на него, на миг в них загорелось желание. И тотчас погасло. Она опустила глаза и сказала деланным тоном:
- Я на Кулебовку сегодня к маме обещала заехать, картошку надо забрать. А после работы хозяйка просила документы отнести, в налоговую.
Это был уже устоявшийся «ритуал». Он её долго просит, она неуверенно обещает, и – не приходит. «Сбои» за эти годы как раз и случались восемь раз.
- Приедешь со своей картошкой, отдохнёшь и приходи.
Он почувствовал такой стыд, что даже вспотел и расстегнул молнию на куртке. «Прошу, как калечь церковная… Копеечку щербатую».
Кровь вдруг прилила к лицу, он почувствовал, что краснеет.
- Когда? – спросила она, опуская снова глаза.
- Не знаю… как управишься. – В переговорах с ней он умышленно сбивался на «кухонную» лексику, давая понять, как и ему близки её домашние хлопоты, - потрахаться, мол, дело десятое, главное – борща в семью наварить и кастрюли почистить. А мы как-нибудь…
- Ну, это поздно будет, - неуверенным тоном отозвалась она, не уходя за прилавок. – Ты ведь рано ложишься…
- Не, ну поздно – это когда? – ему уже хотелось перейти на крик и послать её на х.. с её картошкой.
- Восемь-девять часов.
- Я буду ждать до десяти.
- Но я на минутку.
Он закусил губу, краска с лица спадала.
- Осталась бы на всю ночь, - сказал он. – Они что, без тебя котлет не поедят? А утром прямо от меня – и на работу. Так даже ближе, - он уже не понимал, уговаривает ли он её или себя – чтобы продолжать уговаривать дальше.
- Нет, - сказала она, по-прежнему не уходя за прилавок. – Дашка волноваться будет.
- Да ей 19 лет скоро! – взорвался наконец Саша. – Ты месяцами из Москвы не вылезала, неделями на трассе эмальпосудой торговала – и что? она в бессоннице металась? твоя Дашка?
- Нет, - повторила Тая. – Но я забегу.
Он думал, стоя и разглядывая дохлую рыбу: ну, сука! опять это «забегу». Понятно, она не филолог, но как так можно херово чувствовать язык, тем более родной. Что могут успеть любовники за «забегу»? «Забегу» - это сколько? час, два? Или 30 минут?
- В общем, я буду ждать, - неуверенным тоном произнёс Саша. – Винца купить? - он смутился и добавил: - Чтоб отпраздновать встречу?
- Ты же не пьёшь? – спросила она с надеждой.
- Ну… ты выпьешь. Я – квасу посконного, тебе твой любимый «Кагор».
- Хорошо. Я забегу.
Саша шмыгнул носом, картинно снял сумку с полу, и, разбитый на охналь, отрешённый, постаревший сразу на год - выполз из Крытого рынка.
«На фига она тебе, - думал он, переступая извилистые, с сизыми разводами бензина лужи. – Пусть рыбой торгует. Оно ж бревно бревном в постели – и она сама это знает. «У меня комплексов много», - передразнил он её и вдруг понял, что говорит вслух.
Пересёк широкую прямоугольную площадь, озираясь по сторонам, рискуя ежесекундно быть раздавленным, и вышел в свою улицу, уже приноравливая мысль к первой чашке чаю – в тепле, в мягком кресле. Взыграло как-то сразу в душе, самотёком пронимало хорошее настроение. Чай дело святое. Как там у Федор Михалыча: «Или мир в тартарары, или мне чай пить?»…
По ту сторону дороги, всего метрах в двадцати, одно ЧП возводило в бетоне и зеркалах корпус мебельной фабрики, а он, глядя радостно под ноги, продвигался вдоль облупленных, ещё довоенной постройки, одноэтажных магазинчиков.
«Ого! – углядел вдруг табличку на оранжевой ленте. И остановился. – А книжный таки прогорел. Опять бытовухи напрут… а книг уже и купить будет негде…»
Саша за пять лет так и не стал человеком менталитета «базарного». Правильно его приятель говорил: «Интеллигентный человек бывшим не бывает». Когда кто-то умолял его взять мобилу за десятку или серебряную цепуру дешевле лома он, казалось бы, с руками такие вещи должен был бы отрывать – ан нет, стоял и долго, терпеливо, порою и назидательно – протопоп Аввакум! – втолковывал «болящему», что дать сможет только копейки, коллеги и того меньше. Постарайся, мол, братан,
