рывком перебралась на соседнее с манилой сиденье и выглянула в иллюминатор. Мама родная! Вот это да! Там аж до самого-самого горизонта, уже очищенного ослепляющими лучами взбудораженного, переливающегося золотом, солнца, простиралось оно – море. Без конца и края, разноцветное: далеко-далеко – мутно-серое, поближе – синее и даже фиолетовое, потом – сине-голубое, сменяющееся зелёным и светло-зелёным с серебристой растрёпанной оторочкой, набегающей на берег. А берег, высокий и голый, с редким кустарником и чахлыми деревцами, истрёпанными и изогнутыми ветром, громоздился над пляжем обрывистыми и отвесными скалами, и многие из них с гранитной тупостью ушли в прохладное море и там, в пене прибоя, торчали громадными пальцами, пирамидами и даже воротами, разрушаясь под яростным напором слабой жидкой воды, да так, что некоторые совсем развалились, оставив хорошо видную из самолёта каменную дорожку побега. Убегали с поспешностью, прихватив с собой и кусты с деревцами на вершинах, освоенные многочисленными стаями больших белых и серых птиц. Вот бы и ей так переть навстречу судьбе, несмотря на сломы, пока не сломает совсем, не затормозит или, смирившись, не пропустит к светлому будущему. Может, и после неё останется памятная дорожка. Между обрывистым берегом и морем простиралась, убегая далеко вперёд и теряясь позади, полоса ярчайшего жёлто-золотистого песчаного пляжа, чистейшего и заманчивого, промытого прибоем. И какого дьявола, подумалось, утомлённый континентальный народ парится на грязном песчано-гравийном месиве Черноморья, когда вот оно – блаженство: и чистейший песочек, и прозрачное море, и яснейший воздух – парься и мойся, грейся и охлаждайся на благо душе и телу. Спросила рыжего в волосатое ухо:
- Нырнуть можно?
Он усмехнулся, весело блеснув карими глазами с хитрой рыжинкой.
- Один раз можно.
- Почему – один? – возмутилась поперечная ныряльщица.
Саша добродушно рассмеялся, заглушённый рокотом мотора.
- Второго не будет: в воде +2 - +4.
Викторию даже передёрнуло от невольного ощущения ледяной воды, охватившей и сковавшей всё тело.
- Надо же! – разочарованно произнесла. – А так классно! – Солнце, взбежав уже довольно высоко по вогнутому небосклону, исчертило блескучими поперечными лучами рябь моря с серыми гребешками на валиках невысоких волн так, что заставляло жмуриться. И не было на всём пространстве ни кораблика, ни Японии. – А где Япония?
Рыжий расхохотался.
- Пока не доплыла.
Зато невдалеке от одного из сбежавших островков появилась стайка отважных тёмноспинных блестящих ныряльщиков, резвившихся, несмотря на холодную воду.
- Кто это?
- Тюляки.
- И что, им не холодно? – спросила наивно.
- Накопишь столько жиру и тебе будет не холодно, - осклабился, насмехаясь, воздушный гид. – Посмотри-ка на обратной стороне.
Она послушно и уже умело, одним рывком, перебралась на старое место, выглянула в иллюминатор. Бог ты мой! И здесь красотища! Да ещё какая! Гранд люкс! Далеко-далеко, заняв весь горизонт, высились, теснясь и упираясь в высветленную снизу голубизну неба, сине-голубые пики гор, прикрытые белыми снежными шапками. Цепляясь за них и баламутясь, переливаясь оранжево-зелёно-голубыми отблесками, металась во все стороны, разрываясь, пелена согревающегося и умирающего тумана. Да и внизу, под самолётом, невысокие сопки сменились внушительными куполами со многими скальными ранами и гольцовыми проплешинами. И всюду лес, лес, лес, одним словом – тайга, лишь кое-где прорезанная серебристыми речками с широкими жёлто-бурыми долинами, загаженными булыгами и высохшими обломками плавника. И от этого видика морозец удивления и восхищения щекотал шкуру, и жутко становилось оттого, что ей придётся бродить там, а что, если окажется одна? Иногда хорохорившийся самолётик пролетал, огибая, вершины так близко, что, казалось, вот-вот зацепит торчащие высоченные деревья и кувыркнётся вниз.
- Ёлки, да? – поинтересовалась уверенно.
- Кедры, - поправил Саша. – Некоторые высотой с пятиэтажку, а то и выше.
- И на них есть шишки?
Он опять неслышно зареготал.
- Если упадёт на кумпол, не один закон Ньютона придумаешь.
Выдумывать таким макаром ничего не хотелось. Ещё попристальнее вгляделась в бескрайнюю зелёную массу. Ни одной живинки.
- А где тигры?
Экскурсовод весело сощурился, взглянул в соседний иллюминатор.
- А вон там, видишь – торчат уши из-за дерева?
«Ладно, рыжий-конопатый», - подумала мстительно, - «мани пока, когда-нибудь я на тебе обязательно отыграюсь.
Скоро отважная трудяга «Аннушка», соскользнув с очередной вершины и опасно провалившись в воздушную яму на радость Софье, устремилась, падая и резко сбавив грохот движка, вниз, в широкую долину. Внутри сжавшегося от страха тела всё спазматически обмерло, что-то подступило комком к горлу, а лётчики, словно издеваясь, всё ускоряли падение с разворотом вдоль долины. И вот железная птица, наконец, стукнула колёсами о грунтовую посадочную поляну и побежала, вздыбив облако пыли и тормозя так, что чуть не задрала хвост, а подопытные позеленели в ожидании конца пытки тряским торможением. Мотор взревел в финальном рыке и, громко чихнув, умолк. Можно и опамятствовать. Заложенные уши заполнила тишина, сменившаяся явственным шелушением потрескивающего железа, освободившегося от натуги, и дальним щебетом приаэродромных пичуг. Из своего переднего закутка выбрались лётчики, молодые улыбчивые парни с непокрытыми вихрастыми головами.
- Прибыли, - сообщили бодро. – Вытряхиваемся в темпе. – Открыли дверь, приладили лесенку, и один, размахивая планшетом, пошёл в сторону аэропорта-сарая с шестом на крыше, на конце которого болтался надутый ветром длинный полосчатый клоунский колпак, а второй лётчик ещё поторопил: - Поспешаем – нам ещё обратно лететь, надо успеть посветлу.
Неловко спрыгнув, минуя ненадёжную лесенку, одеревеневшими ногами на землю, Вика не сразу ощутила её твёрдую устойчивость, но разбираться с послеполётным состоянием было некогда – из самолёта уже подавали вещи, а Сашка заполошно кричал, куда их складывать в кучу поодаль. К самолёту уже подваливала толпа обратных нетерпеливых пассажиров, и каждый старался влезть первым, хотя и без отталкивания места хватало всем. Вика с любопытством разглядывала здешних, не видя особой разницы между теми, от которых сбежала аж на самый краешек земли, и этими, устремившимися, закусив удила, в жерло тамошней разлагающей цивилизации.
Вот, неловко ковыляя на высоченных каблуках-шпильках, торопится, отстав, худосочная жертва оздоровительной диеты в коротком цветном платьице с обещающими приличными вырезами спереди и сзади, прикрытыми легчайшей косынкой, не скрывающей, а привлекающей внимание к тому, что скрыто. Худые белые-белые ноги и полуприкрытые тощие бёдра подвергнутся такому плотному обжигу, что придётся, стеная, почти весь отпуск обтирать-затирать специально приготовленной импортной ю-эс-амовской мазью, сделанной в одной из китайских деревушек. А пока дурёхе придётся изрядно помёрзнуть в железном самолётике, и, может быть, из неё испарится часть дури. И куда лезет, барбара? Так хочется, неймётся, аж невтерпёж, покрасоваться, показаться, приобщиться к теледивам! Макуша без коробочки! Да там такими как ты все пляжи усеяны, ногу поставить негде. Давай, давай, двигай, недозрелый продукт провинциальной цивилизации. Обожжёшься – плакать будешь.
- Иванова! – отвлёк от завидных мыслей окрик ненавистного рыжего. – Шевелись!
А как шевелиться, когда ноги от усталости словно чугунные и передвигаются только автоматом, и хочется только одного: забиться куда-нибудь в тихий закуток и закемарить всласть часиков хотя бы на десять. Как-никак, а она пропулила аж через всю необъятную страну и семь часовых поясов, а этот: «Шевелись!». Сам – рыжий, ему хоть бы хны, а она – женщина и не какая-нибудь тошнота на ходулях, а вполне и даже очень, а он орёт! Нет, чтобы нежно: «Отдохните». Козёл! Софья, вон, свет Иннокентьевна и ноздрёй не поведёт, посиживает себе в удовольствие на спальнике, будто её вся эта разгрузочно-погрузочная чехарда вовсе не касается. Интеллигенция вшивая! Болезнетворный микроб науки! Толпа уже влезла в самолёт и затихла там в ожидании отлёта. Может, с ними? Тут и пахнет как-то не так, как в городе. Ещё можно успеть смыться. Ну, нет, она – Виктория! Господи, и когда, наконец, кончится это мытарство с пересадками и перегрузками. А тут ещё главный козлина прикатил на грузовике, и пришлось закидывать отяжелевшее до предела шмотьё в кузов. Влезть туда самой уже было не под силу, и пришлось довериться мужикам, которые втащили её словно куль с дерьмом. А Софья, стерва, влезла нахалом в кабину. И опять – дорога. Но какая! Ямистая, узкая и пыльная, сжатая напирающими с обочины кустами и деревьями с тонкими жалкими стволами, а позади машины заклубилась едкая пыль. Да ладно бы заклубилась, так ещё и густо завихрилась в кузов, вмиг покрыв всё, и лицо тоже, густым чихоточным слоем. И спрятаться нельзя. Так и ехали, раскачиваясь и подпрыгивая на ямах, обречённо скорчившись и кое-как пряча лица в короткие воротники, натянутые на уши. Повезло тому, у кого были кепчонки и шапчонки. Слава дьяволу – у рыжего не было, и он скоро стал пегим, только глаза у неувядающего чувака по-прежнему блестели весело и задорно.
Хорошо, что пылить пришлось недолго. Минуток этак через …надцать въехали в посёлок и покатили через весь на ту сторону между одинаковыми деревянными домами, пока не выкатили к последнему, на выезде с улицы, к недостроенному и ещё не ограждённому штакетником. И опять выгрузка и затаскивание хлама в дом, а там-то куда всё девать. Так и дня не хватит, тем более что солнце не ждёт и уже наполовину просело за горизонт, да почему-то застряло, с любопытством наблюдая из-за слоистых тёмных тучек, подкрашенных снизу золотом и зеленью, за копошением учёных гомо без сапиенс. Душу постепенно обволакивала тягучая злость на всех и на вся. Она знала за собой этот скверный порок, от которого не могла, да и не пыталась, избавиться, когда хотелось кому-нибудь, да хотя бы – Рыжему, сделать какую-нибудь гадость и тихо радоваться, глядя, как он будет её переживать, а самой не испытывать никакой вины. Гадко, конечно, противно, но что поделаешь, если дремлющие в тёмном загашнике души гнилые гены, подаренные прадедами-торгашами, прятавшими золотишко в стенах своих домов, просыпались вдруг без всякого спроса, облегчая усталость. Пусть и рыжий потеряет блеск веселья и задора в наглых глазах, чтобы ей полегчало. Вот только придумать что-нибудь такое позлее никак не могла.
Вернулся грузовик и привёз раскладушки-полевушки, стулья и всякую посуду, сплошь алюминиевую. И опять таскать, едри-твою-мать! Когда же, наконец, приедем! Но злость почему-то ушла, так и не созрев толком. Радуйся, рыжий! В доме им с Париной выделили маленькую комнатушку, что келью с одним окном, где две раскладушки расположились почти рядом, оставив узкий проход для стульев. Учёная фифа, завыпендрившись, потребовала, чтобы её отгородили пологом. Ну, и пусть! Вике тоже не светило одеваться-раздеваться под посторонним неприятным взглядом. Главное, что можно, наконец-то, улечься на спальник,
