Особенности языка и стиля
Спору нет - язык романа впечатляет. Он свободен и раскован, полон изящной ритмики и поэтических красот. Свобода, раскованность, нетрафаретность авторской речи видятся, в частности, в совершенно неожиданных словосочетаниях и оборотах. Трамвай у М.А. Булгакова может «взвыть, наддать, сесть носом в землю», после чего «мгновенно подпрыгнуть»; «стаканчик» - «подмигнуть и помочь»; небо – «лопаться, загрустить и полинять»; «неприятное облачко» - «набежать на душу»; свистки милиции - "отсверлить"; телефонная трубка – «рыдать»; тревога – «прыгать», публика – «вытекать» (из театра), граждане – «струиться мимо»; сон – «красться» и «сжалиться», гроб – «выбегать» (из камина); молчание – «упасть»; свет – «лечь зеленым платком»; улица - «отчаянно визжать», бор – «помутнеть, размазаться и раствориться», разбитое стекло – «всхлипнуть», гармоника – «праздно шататься».
Неоднократно помянутая в романе «желтобрюхая грозовая туча», оказывается, способна стать «арьергардной», «густо урчать и ворчать» и превращаться в «дымное черное варево». Телефонный звон и «виртуозный вальс» могут «сыпаться» (причем вальс способен еще и «ударить»), небо – «загрустить», лунный путь – «вскипать», луна – «шалить», дефицит – быть «преизрядным», книжка – «валяться горбом», занавес (в театре) – «рухнуть», очередь - «взбухнуть», а копыта – «стрекотать». Рот можно «распялить», в то время как крылья оказываются в состоянии «фыркнуть», пламя – «выхлестнуть», авторы – «поспевать» (подобно овощам в теплице), жуть – «подкатывать», котенок – «брызнуть вверх», лужа – «простираться», мысли – «перевернуться кверху ногами», милиция – «входить спокойной деловой походкой», следствие – «прищуриваться» и, наконец, «что-то» - «деревянно заковылять».
Котелок у М.А. Булгакова «берут на отлет», картузик снимают «наотмашь», а в головах персонажей образуют «вьюгу» и «сквозняк». Вальс делается «обезумевшим», пиджак «вспыльчивым», свет – «бешеным», оркестр – «вездесущим», развлечения – «облегченными», переулок – «безотрадным», «заплатанным» и «заштопанным», поэт – «отравленным взрывом неврастении», юмор – «поблескивающим», голос – «преступным» и даже «юбилейным». Тени становятся «коварными», стул – «порожним», музыка – «зудящей». У булгаковских скрипок случается «взмыв», «окатывающий тело (Маргариты – А.А.) как кровью»; джаз у писателя то «гремит разнузданно и нестерпимо громко», то «разваливается и затихает», а полонез и «ревет» и «хрипит». Кепки кажутся в романе «реками», а настоящие реки предстают «тусклыми лезвиями» или «саблями, тускло отсвечивающими в открытых черных футлярах»; наконец московские крыши объединяются в «скопища». Даже рожок для примерки обуви преображается у писателя в «роговую надевалку»!
Лирический аспект
Несколько слов о поэтичности булгаковского языка. Поэзия буквально разлита в тексте романа. Она живет в коротких пейзажных зарисовках вроде «стекла начали предвечерне темнеть»; «предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы»; «вечерний воздух к тому же и сладостен и свеж после грозы»; «вода в пруде почернела, и легкая лодочка уже скользила по ней, и слышался плеск весна и смешки какой-то гражданки в лодочке»; «за сеткой в окне красовался радостный и весенний бор на другом берегу, а поближе сверкала река»; «заречный бор… вырисовался до последнего дерева под небом, расчистившимся до прежней полной голубизны, а река успокоилась».
А вот маленькие пейзажи родного для Михаила Афанасьевича Киева: «Его не радовали весенние разливы Днепра, когда, затопляя острова на низком берегу, вода сливалась с горизонтом. Его не радовал тот потрясающий по красоте вид, что открывался от подножия памятника князю Владимиру. Его не веселили солнечные пятна, играющие весною на кирпичных дорожках Владимирской горки».
Наполнены поэзией картины гроз, разверзающихся над вымышленным Ершалаимом и реальной Москвой: «туча залила уже полнеба, стремясь к Ершалаиму, белые кипящие облака неслись впереди напоенной черной влагой и огнем тучи»; «гроза бушевала с полной силой, вода с грохотом и воем низвергалась в канализационные отверстия, всюду пузырилось, вздувались волны, с крыш хлестало мимо труб, из подворотен хлестали пенные потоки»; «опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом…; прятался небесный огонь, и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму…; вместе с водяной пылью и градом на балкон под колонны несло сорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок… Удары грома и блистания становились реже. Над Ерашалаимом плыло уже не фиолетовое с белой опушкой покрывало, а обыкновенная серая арьергардная туча…; уже можно было расслышать в отдельности и шум дождя и шум воды, низвергающейся по желобам»; «черная туча поднялась на западе и до половины отрезала солнце…; через все небо пробежала одна огненная нитка. Потом город потряс удар… Грозу унесло без следа, и, аркой перекинувшись через всю Москву, стояла в небе разноцветная радуга, пила воду из Москвы-реки».
Поэтическим огнем горят строки: «засветились десять невиданных по размерам лампад, спорящих со светом единственной лампады, которая всё выше подымалась над Ерашалаимом, - лампады луны…; из сада через ограду выливалась волна запахов миртов и акаций с гефсиманских полян…; в саду не было ни души, и теперь над Иудой гремели и заливались хоры соловьев». Масса электрических огней большого города превращается у М.А. Булгакова в «озеро», освещает «пасти магазинов», а в свете загадочной луны тускло блестит дамасская сталь «сабель рек».
Завораживают финальные сцены романа, в которых звучат «мягкие» речи Воланда»: «над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный город с царствующими над ним сверкающими идолами над пышно разросшимся за много тысяч этих лун садом…»; «…туда, где соткался в тылу недавно покинутый город с монастырскими пряничными башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле»; «…о, трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером?.. Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой…».
Столь же прекрасны строки о неистовствующей луне, мистический свет которой наполняет как начальные, так и последние страницы романа: «совершенно отчетливо была видна в высоте полная луна, но еще не золотая, а белая»; «луна в вечернем чистом небе висела полная, видная сквозь ветви клена. Липы и акации разрисовали землю в саду сложным узором пятен»; «на Бронной уже зажглись фонари, а над Патриаршими светила золотая луна, и в лунном, всегда обманчивом, свете Ивану Николаевичу показалось, что тот («иностранный профессор» - А.А.) стоит, держа под мышкою не трость, а шпагу»; «тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река и разливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и шалит. Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина…; от постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне…; тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света…, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель…».
Необычайно лиричны и трогательны сцены, описывающие привязанность, возникшую между человеком, «потерявшим веру в людей», и его верным псом, который этого человека «любил, уважал и считал самым могучим в мире»: «… он поднялся, зашел сбоку и передние лапы и голову положил на колени прокуратору, вымазав полы плаща мокрым песком. Вероятно, действия Банги должны были означать, что он утешает своего хозяина и несчастье готов встретить вместе с ним. Это он пытался выразить и в глазах, скашиваемых к хозяину, и в насторожившихся навостренных ушах. Так оба они, и пес и человек, встретили праздничную ночь на балконе… Банга тотчас поднялся к нему на постель и лег рядом, голова к голове, и прокуратор, положив собаке руку на шею, закрыл наконец глаза. Только тогда заснул и пес…».
Неожиданные аллитерации встречаются в строках «музыкально мурлыкал», «грозя городу», «белейшая как бедуинский бурнус», «предчувствием постоянного покоя», «погас подвальчик со сломанным солнцем в стекле», «я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград»,
Наконец, поэзией, странно сочетающейся с иронией, горечью и отчаянием, исполнены авторские отступления, формально посвященные Арчибальду Арчибальдовичу в образе пирата: «…Говорили, говорили мистики, что было время, когда красавец не носил фрака а был опоясан широким кожаным поясом, из-за которого торчали рукояти пистолетов, а его волосы воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл в Караибском море под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовой головой… Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым… О боги, боги мои, яду мне яду!.. » Удивительно - голос «автора» как бы вторит голосу выдуманного им персонажа (Понтия Пилата), терзаемого угрызениями совести, и, кажется, что это сам автор ненавидит «чьи-то бычьи глаза, налитые кровью», страшится их, сетует, что «и ночью, и при луне» ему «нет покоя» и что он готов покончить с собой ради обретения этого желанного, этого выстраданного им покоя.
Излюбленные, повторяющиеся слова
Когда внимательно читаешь текст «Мастера и Маргариты», замечаешь некоторые слова, обороты и выражения, не раз в нем повторяющиеся. Отметим на первых порах характерные для булгаковской прозы словечки «валиться» и «лепиться»: «…солнце… валилось куда-то за Садовое кольцо»; «чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за поворотом, и сейчас навалится и охватит»…; «тот, что вылепился из жирного зноя» («лепиться в два ряда» может и очередь); «ночь валится за полночь»; «на поэта неудержимо наваливался день»; «отвалилась необходимость»; «озеро вспыхнуло и подвалилось»; «огненные нити… вывалились из грозовой тучи».
Довольно часто в «московских» главах романа в авторской, а иногда и в прямой речи, всплывает вводное словечко «натурально» (в смысле «конечно», «естественно»): «…и, натурально, нигде его не нашли»; «профессор…, натурально, оторопел»; «Ну, где ж ему быть?.. Натурально, в вытрезвителе»; «все столики на веранде, натурально, оказались уже занятыми»; «никакого кота на люстре, натурально, не было»; «натурально, рояль закрыли на ключ»; «Ну, натурально, они!», «Уй, мадам, - подтвердил Фагот, - натурально, вы не понимаете»; «ну, натурально, я выходил гулять»; «Натурально, - ответил Азазелло, - как же его не застрелить?». Не исключено, что это «натурально» часто употреблялось в разговорной речи на родине М.А. Булгакова, Украине 10-20-х годов прошлого века, поскольку фигурирует и у А.С. Макаренко в
Новая форма общения?
Тогда зачем вообще писать?