надеется сделаться благородным..."; "... некоторые актеры так разбогатели, что вознамерились стать рыцарями и влиятельными людьми..."; "... грошовый поэт, автор мрачных сказок о каком-то "Маке..."; "благородный сэр, родился в Стратфорде-на-Эвоне в Уорикшире... У него... чудесное, изысканное имя... Sparrow — Воробей..." Коллеги-драматурги и поэты называют его неучем, бабником, пройдохой, нечистоплотным, бессердечным, расчетливым человеком. Он - бездарь, подражатель, тщеславная заурядность, скупердяй, эгоист, не способный на похвалу.
Но Шекспира, и вправду никогда не похвалившего ни одного из коллег по цеху (во всяком случае похвалы, если они были, до нас не дошли), не трогает ненависть коллег. Уилл знает, чего от него ждут вельможи, чернь, труппа. Ему не надо намекать - он и сам видит, что народ валом валит на "Гамлета" Кида" и "Достоверную историю короля Лейра". Конъюнктура требует, и Шекспир чутко откликается на ее зов - вот вам заоблачные "Гамлет" и "Король Лир"! Сановникам-патриотам нужны исторические хроники? Извольте! В моде брутально-сексуальные комедии? Пожалуйста! Публика жаждет зверских трагедий, где ревнуют и мстят ? Да вот они! Нужны красочные зрелища со "спецэффектами", пасторали, драмы из древнеримской жизни? Получите!
А как быть с пробелами в авторском образовании? Они останутся при авторе. Недаром Сэмюэль Джонсон ядовито замечал: "Шекспир и шести строк не может написать без ошибки". Но и это не беда! Всегда можно найти переложение иностранного источника на родной язык, либо проконсультироваться с нужными людьми: о Венеции расскажет красотка Эмили; перевод с итальянского поможет сделать синьор Джованни Флорио, приближенный графа Саутгемптона, а на французский - месью Леду или Пети, или же, наконец, добрые соседи из лондонского квартала La Petite France! Если "обстановка позволяет", Уилл с удовольствием переносит театральное действие в родной Уорикшир, где в деревне Бертон-хит проживала его тетка ("Укрощение строптивой"); где находится таинственный Арденский лес ("Сон в летнюю ночь") и обитает валлийская фея Мэб (а если очень хочется, то фею вдруг помянут и в итальянской Вероне!); где пастухи расхаживают по тучным лугам, а духи проносятся над вересковыми пустошами. При этом он с удовольствием вставляет в свои произведения родные, такие сочные и меткие уорикширские словечки, незнакомые университетским умам и благородным рыцарям ("Гамлет", "Король Лир", пьесы, где выведен Фальстаф). Вспоминая стратфордские детство и юность, он нет-нет да и увековечит соседей с Хенли-стрит или компаньонов отца: человека с валлийским именем Флюэллен ("Генрих V") и добрых горожан Вайзора и Перкса ("Генрих IV"). Балладами и сказками шекспировского детства насыщены "Макбет", "Перикл", "Зимняя сказка", Сон в летнюю ночь". Помня об обстоятельствах трагической смерти трехлетней малышки по имени Джейн Шекспир (речь идет о погибшей в 1569 году Jane Shaxpere, быть может, двоюродной сестре пятилетнего тогда Вилли), собиравшей ноготки под сенью ив, сорвавшейся в воду и утонувшей в ручье, протекавшем в 30 верстах от Стратфорда, драматург напишет вызывающую сострадание и боль картину гибели Офелии: нависшая над потоком ива, серебристая листва которой отражается в зеркале воды; венки из полевых цветов, развешенные на ветвях; девушка-русалка, увлекаемая течением, распевающая старинные песни и медленно, безмятежно, безропотно исчезающая в полупрозрачной толще воды...
Он живет театром, а вне театра его интересует главным образом нажива: ведь он - настоящий стратфордец, которому надо поддержать отца, обеспечить семью и право на персональное захоронение у алтаря стратфордской церкви...
Но за всё надо платить, даже за десять каминов "Нью-Плейс'а", коих Елизавета повелела обложить спецналогом. В 1596 году уходит из жизни сын Гамнет, и в "Короле Джоне" появляется трогательный плач Констанции по умершему сыну. В том же году сочиняется "Венецианский купец" - помните слова Антонио "Не знаю, отчего я так печален"? На досуге, по ночам, при свете коптящего огарка свечи он дает выход потаенным чувствам и сокровенным мыслям. Он сочиняет стихотворные циклы, полные тяжелых, мучительных переживаний сильного страдающего человека. В его сонетах почти физически ощущаешь боль, метания души, всю низменность и величие человеческой натуры. Вот, например, каким мрачным размышлениям предается лирический герой 30-го сонета:
Когда на суд безмолвных тайных дум
Я вызываю голоса былого,
Утраты все приходят мне на ум,
И старой болью я болею снова...
...Веду я счет потерянному мной
И ужасаюсь вновь потере каждой,
И вновь плачУ я дорогой ценой
За то, что оплатил уже однажды...
(перевод С.Я. Маршака)
Шекспир отлично видит изнанку жизни, ее смердящую сущность, но какая-то почти животная жажда знаний заставляет его отбрасывать меланхолию и с "живым" интересом постигать этот отвратительный мир. Он поражен его неисчерпаемостью и описывает, описывает, описывает все его проявления, делая это самым изощренным образом, пуская в ход все свое красноречие, подражая тысяче стилей, подыскивая тысячи слов, играя в них, коверкая и придумывая новые. И в этом - его счастье!
Да, иногда халтура брала верх над талантом, и перо Мастера издавало фальшивые звуки, как в драматургии, так и в поэзии - не без этого. Возраст, жизненные невзгоды, бесконечная борьба за первенство, за зрителя, за деньги и место под солнцем берут свое, и то, что раньше привлекало и казалось захватывающе интересным, стало тяготить и отвращать.
"Утомлен всем этим, успокоительную смерть призвать я рад..." - примерно так можно перевести первую строку знаменитого 66-го сонета Шекспира. Вспомним: Просперо из прощальной "Бури" просит у власть предержащих позволения удалиться на покой, где "каждая третья мысль" его, согласно пророчеству утомленного волшебника, будет мыслью о смерти. Вполне возможно, что с 10-х годов XVI века эти "третьи мысли" стали всё чаще являться перед "очами души" знаменитого стратфордца ...
Всему приходит конец, и по существу великий поэт и драматург завершает свой творческий путь в 1613 году, когда пожар уничтожил его родной театр "Глобус". "Дальше - тишина"*, и этот человек незаметно проживает отпущенные ему свыше немногие годы. Конкуренты ликуют. Премьеры "Слуг Короля" не пользуются успехом, и Уильям Герберт ностальгически замечает, что только старые шекспировские вещи по-прежнему нравятся публике...
А добрый человек из Стратфорда словно по инерции следит за тем, чтобы не пострадали от огораживаний принадлежащие ему в Уорикшире сельхозугодия, инспектирует лондонскую недвижимость, поучает актеров родной труппы, выказывает свое нерасположение жене и младшей дочке, и, наоборот, явное расположение - любимой сестренке Джоан и первенцу, Сюзанне, так похожей и лицом и нравом на него, Уильяма Шекспира...
Великий человек удаляется на покой, тихо, без драматических эффектов. Надеюсь, что он, выражаясь по-булгаковски, этот "покой" заслужил. Мир его праху.
* Этими словами (The rest is silence), как известно, завершается текст роли главного действующего лица великой трагедии Шекспира. Если бы мои размышления мог услышать ненавистный мне эрудированный читатель, он бы непременно вставил в связи с приведенным крылатым выражением ремарку следующего примерного содержания:
"Кстати, внештатный актер, игравший в "Гамлете" роль Марцелла, был подкуплен конкурентами, стремившимися заполучить текст самой популярной в то время в Лондоне пьесы. Актер, как мог, по памяти, написал требуемое, безбожно исказив сюжет, опустив целые сцены и добавив немало забавной отсебятины. Приведу лишь один пример: после слов "Дальше - тишина" подкупленный "соавтор" Шекспира - человек, видимо, богобоязненный, заставил умирающего принца воскликнуть: "Господи, упокой мою душу грешную!" Между прочим, чтоб вы знали, Ричард Бербедж обратил внимание на то, что в пиратском кварто 1603 года, не переврана только роль Марцелла - так удалось вычислить того, кто предал коллектив слуг Его Величества и допустил "утечку информации".
А теперь некстати. В порядке самокритики признаюсь: мое предположение насчет того, что Роберт Грин предостерегал своих коллег (университетских умов) от искушения писать по заказу вельмож, - во-первых, не мое, а, во-вторых, безосновательный домысел. Грин в предсмертном памфлете лишь просит коллег-"джентльменов" (Марло, Пиля, Нэша) не раскрывать перед неотесанным "потрясателем сцены" своих драгоценных творческих замыслов, не делиться ими с ним, не писать в соавторстве. Иначе, полагает Грин, этот выскочка, рядящийся в чужие перья, опередит их, с оглушительным успехом настрочив нечто бездарно-модное в их высоком стиле, и успех припишут только ему.
