И обратился я, и видел, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их. Ибо человек не знает своего времени.
Книга Экклезиаста. Гл.9. Стих 11
Который раз убеждаюсь в том, что ничто хорошее не повторяется. Впрочем, как и ничто дурное. Если повторяется, то уже в таком измененном виде, что кажется абсолютно новым и неизведанным.
Во всяком случае прав поэт: «Никогда не возвращайся в прежние места. /Даже если пепелище выглядит вполне/Не найти того, что ищешь ни тебе ни мне.»
Но, что же делать, если настоящее тревожно и неопределенно, а будущее вообще покрыто мраком неведения? Что?
Унывать? Можно, конечно. Причем со смаком, с чувством, с толком, с расстановкой, погружаясь в уныние, как в нежнейшую пену морского прибоя после душного дня.
Но это не выход. Даже из нежнейшей пены хочется когда-нибудь вынырнуть и обтереться досуха полотенцем. Что уж говорить об унынии, разъедающим душу лучше любой кислоты?.. Погрузиться недолго, а вот вынырнуть… Коготок увяз – всей птичке пропасть.
Остается одно – искать отрады в памяти и верить, что ее дворцы и сады, озера и водопады не осыплются как замки из песка от соприкосновения с настоящим. Что только в памяти они будут несокрушимыми и пронизанными розовым светом радости. Видно так уж устроен человек, что с бесконечным упорством ждет повторения прекрасных моментов своего прошлого, ждет неистово, страстно, и прошлое, смягченное временем, кажется ему пленительней и ближе…
… Июнь 1988 года выдался в моем родном городе дождливым. В небе словно прорвало невидимую плотину, и оно обрушило на землю стены воды. Это в прямом смысле были стены. Дождь падал отвесно, густой плотной пеленой, и казалось, что тебя со всех сторон окружает неведомое серое войско. По улицам вместо привычного в это время тополиного пуха неслись потоки. Все канализационные люки были открыты и возле них вода плескалась бурунами. Асфальт был отмыт дочиста, спутанная сочная трава полегла на землю как осенью и цвет ее тоже сменился на осенний – буро-серый. В воздухе пахло мокрым металлом, кожей, смятыми листьями, горчицей, валерьянкой и нагретой резиной – от огромных шлангов. Ими откачивали грязную воду из затопленных подвалов домов. Но почему-то все эти запахи причудливо смешавшись явили миру один - кислый и неистребимый – запах незрелой алычи. Вероятно, потому что, дождь напрочь оббил цветы церсиса – излюбленного дерева городских озеленителей. В мае-июне оно выглядело очень нарядным, потому что сплошь покрывалось мелкими розовыми цветами. Казалось, что вдоль дорог стоят сказочные великаны в розовых доспехах. В городе были аллеи, обсаженные одним только церсисом и гулять по ним было удовольствием – они струили на землю розово-перламутровый свет.
А некоторые особо романтические натуры обрывали пригоршни цветов и старательно разжевывали их на счастье! И утверждали при этом, что примета такая же верная, как если разжевать на счастье пятилистник сирени. Но в отличие от сирени цветы церсиса не горчили, а отличались приятной кислинкой. И теперь эта же кислинка, в громадном объеме ощущалась в воздухе. Дождь нещадно измял маленькие цветы, расшвырял их по земле, исхлестал струями, превратил в розовое месиво, печально всхлипывающее под ногами, отнял и передал воздуху их неповторимый свеже-кислый аромат. «Такова жизнь» - воскликнул бы какой-то доморощенный философ при виде этой картины.- «Все мы приходим в мир, чтобы украсить его или защитить, или же отдать ему то, чем владеем». И слова эти были бы, конечно, банально верны.
20 июня побило все рекорды! Сезон дождей в Индии – не шел ни в какое сравнение с этим днем! Казалось, что Зевс забросил молнии в дальний угол и вооружился огромным брандспойтом. Хохочущая, осатанелая вода низвергалась на землю, и все, что могло двигаться, попряталось кто куда.
Я, возвращавшаяся с экзамена, (они как правило бывают в самое неподходящее время) забежала под какой-то навес. Стена дождя была сплошная, серая, под навесом не было ни одного сухого места, но все же оставался пятачок, где влаги было чуть меньше. В этом месте над крышей возвышался еще и кипарис, и его мощная раскидистая крона отражала натиск воды.
- Все пропаль! – сокрушенно произнес кто-то рядом со мной. – Все, все пропаль!
Обернувшись я увидела… гриб-боровичок. Именно таким мне показался невероятно маленький, (почти лилипут), но кряжистый человек со сморщенным, словно печеное яблоко, личиком. На нем были светло-коричневые выцветшие брюки, бежевая рубашка со смешными кисточками-завязками у горла и почти детские сандалии на крохотных ножках. Голову его украшала огромная коричневая соломенная шляпа, что еще больше усиливало его сходство с грибом. Ни дать ни взять сказочный персонаж из фильма «Морозко».
Боровичок сокрушенно глядел перед собой, горестно разводил ручками, прицокивал и вздыхал.
- Все, все пропаль, - бормотал он, почему-то на ломаном русском языке, и покачивался как при молитве. Сандалии его при этом издавали странный всхлипывающий звук, словно жаловались на что-то.
Дождь и не думал прекращаться. Временами он чуть слабел, но через минуту с невиданной силой обрушивался вновь. Было ясно, что застряла я под спасительным навесом на час, если не больше.
Боровичок продолжал покачиваться и бормотал что-то теперь уже на родном языке о несправедливости судьбы, посылающей свои блага в неурочный час. Из сбивчивого его монолога я поняла, что он школьный сторож и на него возложены еще и обязанности по уходу за маленьким пришкольным участком. И что именно теперь, когда дети на каникулах, он решил возделать его так, чтобы в сентябре все – и дети, и учителя, воскликнули – «Чудо!»
- Что пропало? – осторожно поинтересовалась я. Чувствовалось, что боровичок только и ждал собеседника, чтобы начать горестное повествование. Но начал он его почему-то снова на ломаном русском.
Оказалось, что вся его жизнь состояла из одних потерь, причем с младенческого возраста.
- Родился – мами патирял, два лет бил – папи патерял, пять лет бил- бабушка-дедушка патирял, семь лет бил – дядя-тетя патирял.
В результате всех потерь Боровичок оказался в детском доме, где воспитывался до 17 лет.
- Патом работа бил – тоже патирял, потом второй работа бил – тоже патирял, жена – ушол, дочка – ушол.
Куда «ушол» жена и дочка я постеснялась спросить, да это и ненужно было. Боровичок жаждал выговориться и нашел в моем лице неожиданного слушателя. Тем более, что дождь все усиливался.
Как выяснилось после долгой череды потерь Боровичок нашел место сторожа при школе и стал ухаживать еще за садом. Он решил засадить его одними розами всех цветов и оттенков, потому что роза лучше всего приживается в нашей засоленной песчаной почве.
Из прерывистого рассказа выяснилось, что была посажена сотня саженцев карминных, алых, темно-рубиновых, розовых, палевых, оранжевых, лимонных, желто-красных, сиреневых, кремовых и снежно-белых роз. И вначале все они были как один похожи друг на друга - маленькие зеленые ветки. Но дивно поднялся на славу возделанный сад, трепетали на ветру темные-красные лакированные молодые листья саженцев, и уже дремали в одинаково-зеленых тугих чехлах острые бутоны. И каждое утро Боровичок осторожно, чтобы не потревожить легкий их сон, обходил свое крохотное владение, бережно прикасался к кустам и старался угадать, какой краской распишет Создатель ту или иную розу. Прикрывая глаза от солнца, Боровичок представлял себе цветущий душистый сад, в который вложил он столько труда и любви.
И вот теперь этот страшный дождь. За четверть часа от дружных розовых кустов не осталось и следа. Жалкие, оббитые, исхлестанные, они испуганно прижались к земле, словно ища у нее защиты. Но земля сама перестала быть твердыней. Она превратилась в бурую жижу с чмоканьем вбиравшую в себя сорванные листья и бутоны.
- Все пропаль, - рефреном повторял Боровичок и видно было, что эта потеря дается ему очень тяжело и может даже стать последней.
Надо было что-то сказать. Невозможно было слышать дальше это «все пропаль». У меня возникла мысль. Спасительная или нет, пока не знала, действовала наобум.
- А где он, ваш сад? – как можно более безразлично протянула я.
Боровичок взглянул на меня из-под шляпы. Глаза его были цвета засохшей горчицы и почти утонули в морщинах темного лица. Но он словно ждал, что кто-то хоть из вежливости или скуки, заинтересуется его садом.
- Там, - махнул он назад ручкой. – Издес!
Сообразив, что «там» и «здесь» для него понятия тождественные, я робко попросила:
- А можно посмотреть? Все равно ведь стоять еще неизвестно сколько.
Боровичок посмотрел на меня удивленно и благодарно. На мгновение мне показалось, что историю под девизом «все пропаль» он рассказывал уже не в первый раз. Бог его знает, сколько людей в течение этих «стенодождливых» дней пережидали под навесом потоки воды. И вынуждены были слушать историю о «погибшем саде». И скорее всего отмахивались от нее, как и от о самого рассказчика, как от чего-то бессмысленного и нудного.
Сад, вернее, пришкольный участок оказался в двух шагах от навеса. По сути этот навес был большим козырьком, невесть как сооруженным над частью глухого забора, ограждающего участок.
Он действительно был жалок. Повсюду валялись сломанные ветки, размытые с корнями травы, разметанная кипарисовая хвоя, разорванные листья. Все это утопало в грязи, которая до этого была плодородной унавоженной почвой. Но самое несчастное зрелище представляли розовые кусты. Плотно прижатые к земле, почти лишенные листьев, они были похожи на изнемогших путников, в отчаянии царапающих бесконечную дорогу.
Позади снова прошелестело: «Все, все пропаль» и в шелесте этом была безнадежность.
Дождь шел, но уже слабее чем раньше. «Если через пять минут не обрушится с новой силой, то можно потихоньку идти домой. Значит, уже стихает на сегодня», - смекнула я и безотчетно сделала шаг вперед.
Передо мной наполовину ушедший в грязь лежал маленький розовый куст.
Видно было, что он только начал разрастаться и покрываться листьями. Сейчас они были густо облеплены грязью. Я осторожно, чтобы не сильно испачкаться, потянула к себе одну из веток. На ней было всего пять листьев, сморщенных, жалких, но почему-то все как один устремленных вверх и изогнутых как бока крохотной чаши. Словно несколько человек в едином порыве сложили ладони лодочкой, оберегая нечто очень важное и хрупкое.
И внутри этих сморщенных, почерневших от нескончаемого дождя листьев действительно было бесценное чудо. Крошечный острый бутон, живой, не надломленный! В прорези тугих зеленых лепестков виднелась тончайшая розовая полоска – значит скоро явится миру юная красавица в
