Плач по мастеру золотые руки

трусы искали-искали, не нашли, и, в конце концов, просто отрезали от чистого трико штанины – сделав импровизированные подштанники; в них и положили. Слава Богу, что этого не видно…

Мацедуниха посмотрела на Кольку в последний раз, сказала тихо, себе под нос, какие-то слова, прости нас, прощай – и навсегда, и вышла. Муж вздохнул и молча вышел за ней. Он потерял хорошего работника, который за эти годы построил ему дом, ходил за птицей, чинил электричество и сантехнику, делал сварку, работал по дереву. Кто будет всё это делать теперь?
Ему реально было о чём жалеть. Но мужчины не плачут.

Когда за ними закрылась калитка, жиличка спросила, усмехаясь:
- О чём это она? "Он бы в церкви служил". Интересно, кем?
- А-а, - сестра устало расправила плечи, - она так всегда говорит, что он был бы священником. Ну, не первый раз. Я ж тебе говорила, ты что, не помнишь? Она Кольку любила. Видишь, муж даже сказал:
- Жена для меня так не готовила, не старалась, как для Николая!

Жиличка, вывернув шею, воззрилась на калитку, за которой отъезжал автомобиль с Мацедунихой. Лю-била? Вот эта, в шелках? Его? Люби-ла?
Будь здесь её собственная сестра, она бы ей сейчас сказала – рот закрой.

Рассказ о любви жиличка, несомненно, уже слышала, но тогда пропустила мимо ушей! Муж бывал здесь и раньше, а о ней лишь говорилось: Мацедуниха, жена. Но никогда не приходилось видеть её – оказывается, такая важная, достойная женщина. Директорствовала в элитном загородном комплексе. Вроде бы, покойный там работал когда-то раньше, под её началом…

Под первым попавшимся предлогом она побежала в каморку, чтобы посмотреть на Кольку тоже, хотя и не в последний раз. Зажгла свечку на ночь. Посмотрела на покойника с вопросом:

- Читать ещё молитвы?

Ей привиделся ответ покойного – будто бы произносимый им с улыбкой, очень тепло:

- Молитв ваших мне хватает. Душу на том свете встретили, как полагается!

Верхний свет в каморке горел. Она смотрела на него и не видела ничего особенного. Правда, волосы хорошие, длинные – все чёрные, без седины, без лысины. Усы с бородой, густой и чёрной, крупный нос, закрытые веками карие глаза. Рот с давно выбитыми передними зубами:

– Оленька, это я пьяный шёл, упал, об люк ударился. И выбил себе все зубы!..

Сейчас нижняя челюсть подвязана платком. Из-за ворота рубашки просвечивает новая ярко-желтая футболка, купленная ему сестрой – чтобы в ней показаться врачу. Почему Мацедуниха признала в нём несостоявшегося священника?..
Вот! Поняла! Вот что делает с простым горьким пьяницей его простая чёрная борода! Видимо, чисто внешнее сходство с обросшими, по обычаю, священнослужителями сослужило ему такую службу. Жиличка успокоила своё любопытство и вышла на цыпочках, притянув за собой тяжёлую окованную дверь каморки-кочегарки.

Сестра выделила немного денег и купила в круглосуточном еды, читок водки:

- Люди работали, надо накормить.

Водку тут же выпили на двоих, еду съели. Вечером, уже очень поздно, понесли выбрасывать ещё несколько мешков старья из каморки, после чего тщательно вымыли руки с мылом на колонке, и пошли пройтись вокруг квартала. С ними увязались две мелкие собачонки: чёрный коротконогий гладкошёрстный Пацан и весёлая кудрявая «блондинка» – полуболонка Кукла. Всюду горело уличное освещение, в весеннем воздухе носились ароматы шашлыков из соседних кафе, цветущих деревьев и каких-то растений, но людей почти не было. Как и всегда, когда они выходили на свою позднюю прогулку. Они ходили и говорили, и говорили; их никто не трогал. Тоже как всегда.

Вспоминали Николая. За день до смерти, в такой же сияющий полдень, он вышел из каморки и вынес свои половички на солнышко. Улёгся на них, около цветущих одуванчиков, и сбоку поставил раскрытый зонт – чтобы не слишком припекало голову. До последнего он оставался самим собой: шут, хотя и болен уже смертельно! – но забавен. С этим зонтиком. Сестра вспомнила эту сцену – как накопившиеся чувства вдруг прорвались в ней единым упрёком к нему. Закричала, решив его усовестить:

- Что ты в жизни хорошего сделал? Кому ты сделал добро? Вот и подумай!

Он уже не думал над словами сестры, что же хорошего он в жизни сделал, или что ещё можно сделать: исхудал до костей, внутри у него всё болело, и он очень мучился. А по жизни был он человек лёгкий – порой до опасной беспечности. Не озабоченный тем, чтобы специально делать добро. Если работал – то работал. А если нет, то, прежде всего, он решал свои личные задачи: достать денег, чтобы купить читок водки, достать еду, и чтобы ему за это ничего не было. Если всё это получалось, то из его щедрой руки перепадало всем желающим, даже сестриной жиличке – вот те вкусные орешки, например…

- Я, наверное, сегодня или завтра умру.

Жиличка мельком глянула на него: нос заострился, кожа на лице – «восковая», и сказала ему, прямо в эти умоляющие глаза:

- Да, скорее всего – да, умрёшь. Я не смогу помочь. Слишком уже поздно…

- Принесла бы ты мне водички, я помою лицо и руки. Ногти постригу.

Она ушла, но скоро вернулась, подала ему тёплой воды: "Ты даже воду согрела? Вот спасибо тебе!" – и мыло; он благодарно посмотрел и умывался с наслаждением. Принесла из его каморки замызганное полотенце. Ножницы. Сам стриг ногти. Много ли надо для счастья?

- Завтра дашь ещё воды, чтобы мне ноги вымыть? А сегодня я устал, да и солнце уже заходит…

Женщины шли по улице, изредка одёргивая катившихся по газону кубарем молодых собак. Пацан, чёрный и злой, кусал Куклу – добрую и весёлую, за лохматые белые ушки. Она искренне визжала на всю округу.

- Кукла! Пацан! А ну-ка, тихо!

Сестра с сожалением говорила:

- Я не поверила, когда ты мне сказала, что ему день-два осталось жить! Если бы поверила – я бы ему всё дала, денег бы заняла – и водки бы купила, ведь это последний раз!.. Но как я могла поверить! Он – мой брат, непутёвый – да, но ведь это так тяжело принять – смерть человека! Не верится.

- А я-то как жалею! Даже стыдно становится. Ведь он меня любил – но я вот не дала … сбыться последней мечте… Но я не смогла, понимаешь? Себя пересилить. Только вот помыла его – чтобы последний долг отдать. (Глядя наверх:) Спасибо, Колька, что ты такой был, любил меня. И прости меня.

- О чём ты говоришь! Ну, кто ж тебя станет винить! Если б он жил, как человек! Тогда и о любви можно говорить.

Она останавливается, прикуривает, и глаза её вспыхивают огнём, видным даже при уличном освещении:

- Двадцать пять лет прошло, больше!.. Я говорила? Он хотел с собой покончить. Поссорился с моим отцом, выскочил в сарай – и в петлю! Я случайно вышла, смотрю – в сарае свет. Я открываю дверь – он висит, я закричала! Что кричала? Не помню, помогите, или что-то такое. По улице шёл какой-то мужик, я его схватила, он ничего не поймёт – в общем, мы с ним вдвоём его и вытащили. Спасли… Только не знаю – зачем.

- Да, ты говорила. Но всё равно, ведь любая жизнь важна и нужна, пусть он – вот такой, нелепый, непутёвый – то с этой сковородкой на "Прогрессе", семьдесят копеек! Семьдесят копеек! – то вот такой: Мастер золотые руки. Он ведь всё умел делать! Теперь мало таких… Видишь, как его Мацедун с Мацедунихой ценят… А я ему как благодарна! Для меня, может, и не было ничего дороже, чем эти орешки, которые нам Колька принёс! Он – от всей души. Даже зная, что ничего от меня не получит… Вот это в человеке и ценно – бескорыстие!

Случай жиличка, как нарочно, вспомнила – комический, случилось это примерно год назад. Колька тогда выпил накануне изрядно, а утром вышел за опохмелкой. Надел шляпу, пиджак, рубашка на нём – с галстуком, носки с ботинками, трусы… и без штанов! Продавал он сковородку, бегая с ней по базарным рядам около магазина "Прогресс":

- Купите сковородочку, семьдесят копеек! У Кольки душа горит!

По рассказам видевшей это племянницы, продал он в тот раз свою сковородочку, впрочем, правду сказать – стыренную у многострадальной сестры, выручил свои 70 копеек, опохмелился, и снова запил.

Эта жиличка словно видела вещи с двух противоположных сторон, наполняя пространство между этими сторонами каким-то особым смыслом, иногда – одной ей ведомым, но, поговорив с нею, задуматься вам было над чем. Однозначно. Она никогда не навешивала на людей ярлыков. Если даже бродяга и самый горький пропойца, изредка случавшийся мимо, садился с ней поговорить – он открывал ей душу. Она выслушивала все их истории без осуждения. В каждом открывала какие-то интересные черты. Звучало то и дело: как ты хорошо рассказываешь, твои слова так и просятся на бумагу! – хвалила их, мужчин и женщин, за различные умения, за страсть к чтению, за знание молитв и лечебных трав, за умение шить, за резьбу по дереву, за понимание устройства утюгов, за любовь к животным. Самое главное – она верила, что у них всех есть шанс вернуться к нормальной жизни – было бы желание. А, посмеявшись над промашкой кого-то из собеседников (типа вышеуказанного выступления без штанов со сковородкой), тут же давала ему шанс отыграться и выступить достойно:

- Плохое мы слышали: не надо продолжать – это скушно. Скажи про себя что-нибудь хорошее!..
Или просила:
- Научи меня – где взять хороший инструмент для мелкой резьбы по дереву? И с чего начать работу? – она в них верила. Все они для неё – люди, и каждый – человек.
Вот и про Колю сейчас говорит:

- Любая жизнь важна. В человеке ценно бескорыстие.

Слышали? Вот так-то.

* * *
Утром следующего дня все встали, обменялись снами: ничего такого. Покойник, слава Богу, не явился никому. Переночевал он нормально. В три часа будет катафалк. Закончили последние приготовления, оделись, зажгли свечи. Прибыл катафалк с похоронной бригадой. Гроб вынесли на улицу, поставили на две табуретки под яблоней; он был красен и наряден. Перед выездом надо было разрезать завязки на руках и ногах покойного. Снова все боялись. Жиличка принесла огромные чёрные ножницы и сказала со значением:

- Эти ножницы – его! – и разрезала верёвочки.

Их, а также монеты, закрывавшие веки, надо похоронить вместе с ним. Она же снова прочитала полагающийся стих из Евангелия. Когда уже собирались ехать, пришла знакомая женщина сестры покойного, азиатка, плохо говорившая по-русски. Увидев похороны, заплакала:

- Эх, дядя Коля, говорил я тебе – не пей водка, ни на-ада,  а ты пила-а...

Жиличка передернула плечами:

- О чём эти слёзы – кто нам скажет?

Сестра, одетая во всё тёмное и чёрный шифоновый шарф жилички, сказала:

- Да её сегодня выгнали с квартиры – за характер. Сама знаешь! Жить негде. Вот и пришла жаловаться. А тут видит – похороны…

Азиатка, в один момент изменив свои планы, решила поехать со всеми на кладбище. По дороге завидовала покойнику, повторяя: "лучше бы я умер, а он – жила!" Она всегда так говорила, путая мужской и женский род, и кощунствовала всегда, призывая смерть, и все к этому привыкли. Но на похоронах это прозвучало дико.

- Ты что мне тут ещё добавляешь – мне что, своего горя мало без тебя?! – одёрнула сестра свою подругу.

- Я не хочу жить!

Жиличка негромко проговорила, обращаясь непонятно к кому: - Слушай, ну какой эгоизм!

По дороге катафалк спешил, было несколько пробок дорожного движения. Запомнилось, что проезжали мимо новенького католического храма. Наконец, выехали за