Встретиться довелось спустя много лет – совершенно случайно уже в другом высотном здании, где неведомым образом какое-то время уживались сразу два министерства, появился здорово погрузневший Игорёк. Отвечать на вопрос, каким ветром его занесло в солидное двуцветье бюрократического аппарата, отказался, но догадаться об истинном характере его деятельности труда не составляло. Разговор, как часто водится среди бывших одноклассников, не клеился: ответы на сакраментальные вопросы были столь же односложны, подогнать логику под канву традиционного в таких случаях общения не удавалось. Увидев его в коридорах власти вторично, я отвёл глаза. Игорёк всё понял, потупив взор. Больше судьба нас не сталкивала.
А вот с Колей всё получилось иначе. Не имея особой тяги к изучению иностранных языков (а школа как раз считалась одной из лучших в Москве, о чём свидетельствовал гордо заявленный английский уклон), он часто обращался за помощью с переводом, в чём ему отказать было невозможно. Маленького роста, очень подвижный и даже артистичный, он у всех вызывал симпатию, а в ответ на списанный текст обязательно совал то шоколадку, то пряник, или ещё что-то. У всех вызывала гомерический хохот почти что эстрадная миниатюра в исполнении самочинного артиста. Внимательно осмотрев коридор на предмет отсутствия преподавательского состава и взяв в правую руку кепку, он залезал на школьный подоконник, приняв позу размещённых на всех площадях страны памятника главному революционеру страны, и сильно картавя, объявлял:
- Товарищи ! Великой Октябрьской революции не будет - мы с Феликсом Эдмундовичем все деньги пропили !
Отношения выглядели почти как дружеские, и никто не мог подумать, какая бездна комплексов (или внутренней неудовлетворённости ?) крылась за добродушной физиономией общительного паренька. Как-то раз помощь потребовалась от него, по какому поводу – теперь не вспомнить. И неожиданно, как гром среди ясного неба, прозвучал ответ: ничего делать не буду – я всем вам неплохо платил… Странность неожиданного проявления уязвлённого самолюбия заключалась в том, что его вряд ли можно отнести к числу тех, кому хорошо, когда другим плохо.
Вскоре Колька куда-то исчез, куда, так и осталось невыясненным – видимо, перешёл в другую школу. Забыли о нём довольно быстро.
Вообще говоря, всегда удивляла непредсказуемость одноклассников, с которыми вроде бы неплохо знаком, а потом, оказывалось, что дело обстоит совсем иначе. Вновь назначенной директрисе каким-то чудом удалось «выбить» (так происходило финансирование) средства под сооружение спортивного зала в виде школьной пристройки, соединённой впоследствии с основным зданием большим и просторным переходом. Строительство в советское время шло долго и тяжело, что подогревало к нему неуёмный интерес со стороны учащихся. Школьные коридоры быстро пустели во время перемен, если кого-то требовалось срочно найти – бежали на стройку: сначала в лабиринты размежёванного внутренними перегородками фундамента, затем – под своды первого этажа, впоследствии выросшего до размеров огромного спорт-зала, а конце строительства – и в глубины актового зала, расчленённого колоннами.
И вот настал торжественный день: стройка была завершена, ключи переданы, все благодарственные слова (скрепя сердце) – сказаны. После торжественной части группа закадычных почти друзей отправилась прогуляться вокруг вновь обретённого архитектурного монстра. В торце обнаружилась ранее незамеченная в угаре школьных игрищ дверца, ведшая в подвальное помещение. Один из нас, увидев брошенный строителями лом и неожиданно воодушевившись ценной находкой, вставил его в косяк и попытался открыть дверь. Дверь не поддавалась. Тогда в ход пошла связка домашних ключей, причём один даже подошёл, правда, только на разовый поворот. Довершить дело не составило труда: вставив ещё раз лом в дверной проём, лёгким поворотом на себя дверь открыли и радостно засмеялись, с гордостью обозревая плоды совершённого священнодействия. На мой наивный вопрос – а, собственно, зачем это было делать, последовал незатейливый ответ виновника торжества:
- Как «зачем» ? Теперь я всегда её смогу открыть !
Справедливости ради надо сказать, что дверь опять заперли сами, благо серьёзных повреждений не учинили и никаких следов взлома не оставили. Больше сюда мы не возвращались.
Весна, последний звонок, экзамены, средний балл аттестата и – странное чувство отрезанного ломтя. После выпускного где-то через пару дней пришли за аттестатами. Преподаватель литературы из пресловутого «А» – легенда и автор блестящего учебника по литературе, дававший своим питомцам глубочайшие знания, смотрел как-то безразлично, отрешённо даже.
- Мы тут учились, вот пришли за аттестатами.
- Да, ну и что ?
Молчание…
Забрали, пошли в Парк труда и отдыха вчетвером – двумя парами. Через десять минут с удивлением обнаружили, что наши спутницы куда-то пропали, исчезнув «по-английски». В общем, прогулка не задалась, звонков от одноклассников больше не было. Только раз, во время вступительных в институт позвонил тот самый ведущий математик, спросил: как дела – и всё. Одну из пропавших в парке спутниц, одноклассницу Лару встретил через год в универсаме под тем самым знаменитым домом. Шла под руку с парнем из параллельного «А», смотрели оба почти в упор, демонстративно не здороваясь. Потом перекинулись парой слов между собой. Лара отрицательно покачала головой. Ушли. Вот и всё.
Если спросите, что было ещё – полный провал. Какая-то tabula rasa.
В общем, школа. Школа, полная надежд. Ну да ничего - ведь всё ещё будет, нас везде ждут ...
Весна
Сдавать вступительные в Институт пришлось раньше всех – в июле, сразу и без отдыха. К счастью, зная об этой странности МГУшного отделения, имевшего статус самостоятельного ВУЗа, подготовился заранее, ещё летом предыдущего года, да и психологически было попроще – без саспенса (как ныне модно говорить) месячного ожидания. Сдал нормально и - сразу на Юг. Но познакомились мы не там, а при других обстоятельствах.
Американский "NEWSWEEK" в обзоре "80-е годы" под заголовком: "Критическая оценка, Америка за 10 лет" писал: "В то время как США столкнулись с пределом своей мощи, проиграв войну, выдержав позор отставки президента, мир менялся и мерцал подобно извивающимся в стробоскоповом свете фигурам, танцующим в стиле диско. Китай "вышел в свет", Ближний Восток вспыхнул, потом вспыхнул вновь, Африка дымилась, террористы взрывали, угоняли самолеты, похищали и брали в заложники".
Институт находился в старом обшарпанном здании на проспекте Маркса (здесь опять следую своей традиции ретрограда), поступить сюда оказалось непросто, шансы были минимальные. И когда я шёл на экзамен по истории, посетило какое-то чувство обречённости. Взял билет – и о чудо: первый вопрос касался Русско-японской войны – тема, для меня интересная, все события и ход действий я знал едва ли не по месяцам с должными марксистко-ленинскими оценками. Второй вопрос был ещё лучше – русское изобразительное искусство 16-го века. Рядом, бледнея, сидела девчонка с билетом про Ливонские войны. Оказалось – дочь проректора. Тоскливо глядя на свои и мои вопросы предложила: давай махнёмся, я про ливонские войны не помню.
- Не могу – все билеты уже были записаны экзаменаторам по именам абитуриентов.
- Да нет же, ещё нет.
Но я оставался непреклонен. Экзамен сдал на отлично, члены комиссии пожелали мне удачи. Сдала экзамен и дочь проректора.
В общем в Институт я попал, хотя и едва не завалил математику. Проведённые здесь годы вспоминаются лучше, чем школьные, несмотря на сложность выбранной профессии. Из весёлого – едва не вылетел с первого курса, а дело было так. Одна из преподавателей имела странную привычку объяснять графические изображения восточной вязи на собственном примере. Написав нечто диковинное на доске, она вдруг выбегала из аудитории, заявив:
- Всё, символ ушёл – и я ухожу !
Либо мчалась рысью в конец аудитории, чтобы посмотреть нечто изображённое на той же доске и заявляла:
- Красиво, смотрите: справа – налево написала !
Если у моих однокурсников все эти выходки вызывали иронические усмешки, я удержаться не мог и едва не катался, за что и получил на первой сессии по полной ! Но обошлось – меня простили, рекомендовали вести себя поскромнее (любимое комсомольское пожелание тех лет), а потом потихоньку объяснили, в чём дело. Оказалось, преподаватель была не совсем адекватна из-за того, что на её глазах что-то случилось с мужем в одной из восточной стран – вроде действовали фанатики. Деталей никто не раскрывал, стыдно было очень.
Познав все радости бесконечной институтской зубрёжки (болеть было нельзя, каждое занятие ценилось на вес золота – таковы они, восточные языки) и променадов на «картошку», неожиданно получил бонус в виде поездки с арабскими писателями на конференцию в Ташкент. Моим подопечным оказался суданский поэт, худой как плеть, в шапке и пальто, одолженных у советского дипломата в Хартуме (ему почему-то внушили, что в Союзе вечные холода). Смотрели на иностранцев как на инопланетян, контролировались контакты жёстко (включая арабскую Африку), но создавали при этом то, что сегодня можно назвать режимом наибольшего благоприятствования. Отлакированный фасад советского общества был призван внушить всему миру, насколько мы далеко ушли вперёд и как заботимся о людях.
Суданец был доволен, только однажды недоуменно спросил, почему такая грязь в сельских туалетах в Узбекистане. На прощание уже в Москве подарил статуэтки суданских женщин из сандалового дерева и кубок. А также книгу своих стихов – оказалось, он считался ведущим поэтом Судана, хотя по стихам и не скажешь. Приведу
