6.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 4(1). Я И МОИ РОДИТЕЛИ.
6.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 4(1). Я И МОИ РОДИТЕЛИ.
Всегда в жизни полагаясь на себя, отец не переносил состояние
подчиненности или малейшей зависимости. Его вольнолюбивый характер делал его
неуживчивым со всяким, кто смел в той или иной форме проявлять против него свою волю, тем более командовать им,
делать замечание или, более того, призывать к ответу. Возведение себя в
абсолютную истину, которой ведомо все, было его сутью неопровержимой. И малое
слово поучения вызывало в нем непредсказуемую реакцию, как и сам гнев, который
в мгновение охватывал все его существо, в глазах появлялась непередаваемая
ярость, и он уже не владел собой в такой степени, что другому следовало или
ретироваться, или умолкнуть, спасаясь от
дальнейшей возможной агрессии.
Таким образом он проявлял
себя дома, также был совершенно несдержанным на работе. Если к этому добавить
то, что он не переносил и «на дух» любое начальство, то можно понять, почему он
не удерживался более полугода ни на одной работе в течение всей жизни, будучи
неплохим токарем, в результате чего вся
его трудовая книжка была испещрена записями, мало отличаясь от библиотечного формуляра.
Это, несомненно, наносило удар по семейному бюджету, но когда пришел
исполнительный лист на алименты, отец стал срываться с работ в два раза чаще, в
свою очередь требуя от мамы, чтобы она зарабатывала в два раза больше.
Поскольку мама работала продавцом в продуктовом магазине, он настаивал, чтобы
она обвешивала и обсчитывала людей, что в те времена было достаточно опасно, и
что она делала и потому, что он требовал, и потому, что это не противоречило ее
пониманию, также к этому ее понуждал заведующий магазином, и это было в порядке
вещей.
Вечерами, когда мама
приходила с работы домой, они вместе считали и пересчитывали дневную левую
выручку в виде мелочи, большой горсткой высыпанной на стол с бумажного куля.
Доставались деньги из шкафа, все считалось вместе, что-то записывалось,
планировалось, о чем-то мечталось. Меня частенько во время этих процедур гнали
на улицу, или я сидела на кровати и
возилась со своими бумажными и тряпочными игрушками.
Звон монет в доме было
делом обычным, где отец был главным считающим и распределяющим, но маму поощрял
одеждой, хотя и скромной. Далее деньги отправлялись неизменно в носок и далее в
карман пальто в шкаф. Поэтому деньги хоть в небольшой сумме, но иногда лежали
на этажерке, несчитанные или считанные, и я иногда украдкой брала до двадцати
копеек, поскольку иногда покупала семечки или пирожки в ближайшем сквере, где
был летний кинотеатр.
Помнится, как-то, торгуя газ водой летом в парке, мама принесла
только десять рублей левых. Гнев отца был таков, что он избил маму и этим
надолго запомнился мне алчущим и гневным. Сам же он не снимал с себя ответственность за семью и, не
работая, спасаясь от алиментов, выискивал другие пути заработков. Имея
художественные задатки, он рисовал и продавал ковры, придумывая великолепные
узоры и орнаменты, пейзажи, натюрморты и дело пошло на лад, но маленькая
комната не могла служить мастерской, и тогда он начал выходить в парк, рисуя
портреты людей карандашом на заказ, конкурируя с фотографами и другими
любителями левых приработков. Но и такой заработок его не устроил, и тогда он
занялся новым, как говорят теперь, бизнесом, который только-только начинал
проявляться в Одессе, и учителем его, сам того не зная, был некий Медведев,
занимающийся моментальным изготовлением силуэтов и привороживший отца легкостью
добывания больших денег, которые, так
или иначе, но множеством купюр мелькали в руках пожилого художника-силуэтиста,
что невозможно было скрыть от любопытных и завистливых глаз никак.
Упорство отца было великим. Он часами простаивал за спиной
художника и, приходя домой, разворачивал свои журналы и начинал ножницами
копировать все подходящие профили людей, делая это ежедневно до мозолей на
пальцах, нарезая кучи бумаги и добиваясь сходства. Будучи левшой, он приучил
себя к работе только правой рукой, ибо работа была прилюдной, и вскоре так
овладел этим делом, что стал первым и весьма серьезным конкурентом своего
учителя, превзойдя его по мастерству, точности или, как он говорил, реальности,
где никогда не приукрашивал, но передавал профиль так, как есть, не мельча,
не придумывая от себя излишне и вскоре
приобрел свою славу.
Этот путь заработка и
стал для него окончательным до последних его дней. И поскольку он не очень
любил платить налоги и идти честным путем, судьба его частенько заталкивала в
милицейскую машину, или изгоняла из злачных мест, или все же вела к заключению
сезонных договоров. Отец то плевал на всех, то смирялся, то входил в затяжные
конфликты, то менял места, неизменно почитая себя и свой талант, восхваляясь в
семье, но мамины уши были равнодушны ко всему, ибо деньги по любому в дом шли,
но при всем при этом семья никогда не была в хорошем достатке, но и никогда не
было так, чтобы перебивалась или входила в долги. И я тоже могу
свидетельствовать, что отец работал красиво, легко, быстро, поражая
убедительностью сходства, вырисовывающегося прямо на глазах, рождая очереди,
уважение и преклонение.
Публичность по своему отшлифовывала его характер, обязывала и
рождала необходимость правильно вести себя на людях, быть тщательным,
немногословным, не вникать в разговоры, не отзываться на похвалу или угрозы
завистников, спокойней вести диалоги с блюстителями порядка, смягчать или
устранять конфликтные ситуации, если они возникали. Шутник (или как он еще называл себя – юморист) от
природы, он скоро понял, что лишнее остроумие и острословие на людях не на
пользу, а потому учился отмалчиваться, хотя иногда его действительно прорывало,
но не черезчур и к месту.
Такая работа за долгие последующие годы как-то окультуривала его, делала на людях корректней,
сдержанней, хотя на самом деле, когда он дома срывался, казалось, что ему уже
ничего не поможет, нет той узды, чтобы обуздать его заумный ум, вольный, как
ветер, характер, не имеющий ни авторитетов, ни простого иной раз понимания. С
другой стороны, увы, эта работа, где
натиск похвалы не мог сдержать его в этом плане непосредственный ум,
действовала разрушительно, ибо поднимала его в своих глазах на столь
недосягаемую высоту, что дом (особенно в летний сезон) превращался в полигон
скандалов и требований, как и притязаний, где он всех подминал под себя, требуя
непререкаемое послушание.
На самом деле, мы с мамой находились под влиянием долгого
отцовского гнета, граничащего иногда с гневом, психом и величайшей порою глупостью.
Поведение отца было аморальным, и
называл он себя аморалом, ибо и позволял себе вещи недостойные, о который будет
еще поведано. Я же должна была принимать отца таким, каков он был, но никогда
мое сердце не разворачивалось к нему, и я тихонько подрастала, уходя в себя,
ища интересы вне дома, и часто уже с детства была, что называется в ситуациях,
когда могла и погибнуть. Однако, входила и выходила из своих ситуаций, ведомая
Богом, приучаясь мыслить, различать добро и зло вне своей семьи, приобретая
самостоятельность недетскую и имея право
на личное мышление и понимание.
Относительно неплохо
поправившая свой бюджет наша семья (относительно – поскольку работа отца была
сезонная) в один из дней стала счастливой обладательницей маленького
черно-белого телевизора «Заря» в серой металлической коробке и с никаким
дизайном и тем прославившись на весь двор, ибо на тридцать шесть квартир
телевизор был у дворничихи, Аси и Наташи Толчок (насколько я помню). В летнее
время, когда телевизор работал и дверь была открыта настежь, все подступы к нашей комнате к большому неудовлетворению
дворничихи превращались в зрительный зал летнего кинотеатра. Сначала люди постепенно
и робко просили отца приоткрыть дверь пошире, чтобы можно было смотреть с улицы
телевизор, ибо он стоял на этажерке у стены как раз напротив входной двери, и
далее все смелей тащили стулья и табуретки, загромождая проход во двор,
усаживаясь надолго и смотрели все подряд, восхваляя отца за доброту и льстя
ему, на что отец отшучивался и входил во вкус делать людям хоть какое-либо
добро, ибо энергия добродетели всегда привлекательна даже для закоренелого буяна.
Нашими завсегдатаями были дети, старушки и в основном матери
одиночки, к которым отец всегда был благосклонен, любил пошучивать с ними со
всякими намеками, но никогда не подавал маме серьезный повод для ревности.
Иногда и ради одного человека отец не торопился закрывать дверь или приглашал в
комнату, когда начинало темнеть или погода не позволяла. Однако, гостеприимство
отца было очень куцым, т.е. непоследовательным. Засидевшегося зрителя он
выпроваживал без предупреждения, без ну хоть каких-нибудь вступительных слов и
пояснений, но просто подходя и выключая телевизор, давая понять, что пора
ложиться нам спать или есть другие дела. Обидчиков не было. Нрав отца был
понятен, и многие просто начинали упрашивать дать посмотреть, ну еще пять
минут. Выпроводив гостя, отец укладывал меня спать, что было для него закон.
Следил, чтобы я спала всегда на правом боку, лицом к стене и вновь включал
телевизор, приглушал звук и еще некоторое время смотрел лежа с мамой на кровати
новости или кино, но к десяти или началу одиннадцатого все должны были спать.
Своими принципами он не поступался никогда и ни ради кого, сколько я его знала.
Зимой отец снова устраивался на завод, но все как-то ненадолго,
ибо не терпел алименты и начальство над собой и в свободное время готовил
силуэтные витрины, бумагу, клей. Бумагу предварительно красил тушью, и она листами сохла на полу, где только можно
было ее постелить. Далее, с обратной стороны наносился клей и снова сохла. И
только потом она нарезалась и упаковывалась стопками и укладывалась в чемодан.
Как токарь, он изготовил себе миниатюрный зажим, алюминиевую полую кисточку,
которая наполняться могла водой и прочие нехитрые приспособления, как то:
съемные ножки к столику-витрине, которые можно было прикручивать, удлинять и
раздвигать, готовил также витрины-
летучки, не требующие никаких дополнительных приспособлений, которые можно было
повесить на любом дереве и моментально свернуть при виде приближающегося
милиционера.
Свою первую семью отец вспоминал редко, однако о делах в его
первой семье хорошо были осведомлены его сестры, которые переписывались с его
женой и непременно сообщали отцу все подробности, касательно его детей и бывшей
супруги. Сестра Анна невзлюбила мою мать, упрекая ее в том, что она увела ее
брата из семьи, а также, находя ее гордой и своенравной и метелила ее в своих
письмах, открывая глаза отцу и тем внося в их отношения многие ссоры, как и
драки. Мама же, будучи от природы дружелюбной, однако, платила ей тем же,
заочно не любя, обижаясь на оскорбления и кричала отцу, что не держит его и
пусть идет на все четыре стороны. Прислушиваясь во многом к сестре, отец все же
заказал себе дорогу назад и
|