6.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 4(1). Я И МОИ РОДИТЕЛИ.

был настроен на то, чтобы отрезать все
прошлое навсегда вместе с детьми и своим перед ними долгом.

 

Вообще, письма от Анны были частыми и основной темой, помимо
первой семьи отца, был вопрос о том, что она, Анна, и Мария, по сути, заменили
ему в свое время мать, подняли его на себе, когда мать была осуждена на десять
лет,  а он такой неблагодарный… И все в
таком духе. Приходили и редкие письма от матери, моей бабушки Александры
Петровны. Отец к ней относился по-доброму, однако часто винил ее в том, что по
ее глупости семья в свое время лишилась добротного дома и отсюда пошли многие  беды семьи, как и смерть или неустроенность
детей.

 

Мать жила то у одной, то у другой дочери, отец Ефрем где-то
кочевал и на старости лет, и каждый хотел приехать в Одессу к отцу и пожить у
него или остаться навсегда, ибо пришло время и где-то приклонить голову, к тому
же,  отец мой был всегда для бабушки
любимым ребенком, поскольку был младшим и всегда только с ним она связывала
свои надежды по старости.

 

 

Многие семейные потрясения происходили у меня на глазах. Но одно
событие потрясло мое детское сознание так, что боль от происшедшего до сих пор
болит во мне, как и плачет, но  многое,
смотря с позиции данных мне Богом знаний, я правильно понимаю умом, как и вижу
причины происшедшего, но это едва оправдывает происшедшее в те далекие дни, ибо,
куда деть человеческую  земную суть,
которая не хочет, чтоб было так. Это событие было связано с приездом к нам
бабушки, Александры Петровны. В один из летних дней 1963 года бабушка приехала
к нам неожиданно со своим скудным и единственным багажом, небольшим
чемоданчиком,  и с порога была принята
отцом трогательно, с многих вопросов.

 

Бабушка была говорливая, очень подвижная, сухощавая, с умным
глубоким взглядом, чуть-чуть суховатая ко мне и несколько пренебрежительная к
маме и ее гостеприимству. Однако с отцом у них быстро завязался как деловой
разговор, который в основном был направлен на достаточно отдаленное совместное
прошлое, и здесь непременно нашлось место и упрекам, и объяснениям, и обидам,
как и ровной и ни на что уже не претендующей беседе. Мне было странно видеть
отца немного нежным, чьим-то сыном, но, зная его, я томилась от предчувствия
чего-то неожиданного с его стороны, которое буквально витало в нашей комнате,
как только бабушка ступила на порог.

 

Отец
никогда не мог быть долго приветливым или по-доброму озабоченным. Его ум, как
бы он ни изощрялся, понуждая себя к нормальным отношениям, неизменно нашептывал
ему свое, что непременно выливалось в агрессию или непредвиденное поведение,
отчего страдали только другие, глубоко начиная осознавать суть этого человека.
Чередуя друг друга, дни постепенно развеяли первое впечатление и радость от
встречи,  и потекли обычные будни,
привнося в нашу семью в лице взрослых и раздумье, как и тревогу, как и уже
уловимое смятение отца. Он все чаще вызывал бабушку на откровенные разговоры по
поводу ее приезда,  всячески, и прямо и
косвенно пытаясь ей донести, объяснить, что жить-то у нас негде, потесниться –
крайне проблематично.

 

Отец по жизни никогда не рассчитывал на чудеса и устраивал свою
жизнь путями разными, но через личные усилия и понимание, что называется своими
руками, считал, что жизнь вынуждает поступить его порою не лучшим образом и
много раз говорил маме, что на самом деле он гораздо добрее и лучше, что ему
приходится…  Однако, будучи чрезвычайно
жизнелюбивым, он был пессимист, умея здраво рассуждать, он был паникер,
испытывая доброе чувство к другим, никогда не поступался своим, будучи
неробкого десятка, заискивался перед другими до того, что даже менял голос, и,
будучи сыном, никак не желал снести и малые неудобства, пусть мать он не видел
долгие и долгие годы.

 

 

 Ночами он вздыхал,
ворочался, долго не мог уснуть или понуждал маму к сексу, что было достаточно
слышно и бабушке. А я, затаившись, 
подумывала: «Ну,  почему он так
поступает?...». Но утро наступало и разговоры, как ни в чем не бывало,
по-прежнему крутились вокруг прежних тем, не касаясь ночных отцовских дел. Все
прямей и прямей отец говорил о том, что здесь жить негде, должна понимать, что
лучше бы ей было возвратиться к Анне или Марии. Однако, мать уже перевела  сюда пенсию и стала требовать, чтоб он ее
содержал, а свою пенсию она намерена собирать, поскольку дело идет не к
молодости.

 

 

 Разговоры между ними
становились все более жестковатыми и нещадящими, часто на повышенных тонах,
поскольку отец требовал, чтобы пенсия не утаивалась, а шла в общий котел. К
тому же отец был большим противником тех, кто, как он говорил, ест с кулака,
ибо мать его зачастую покупала продукты лично для себя, что-нибудь вкусное и в
одиночестве съедала.  Отец же
непоколебимо стоял на том, что все в семье следует равно делить на всех, не
взирая на возраст. Иногда и из-за этого моей маме также попадало, когда она
хотела что-либо съесть сама, предварительно не спросив у других членов семьи,
не голодны ли они, не хотят ли тоже поесть. Это качество отца стало моим на всю
жизнь в плане непременно делиться с другими и отдавать им, но не в плане
вырывать изо рта, но беспокоясь всегда, не голодны ли они, и только потом
думать о себе.

 

 

Но, возвращаясь к повествованию, надо сказать, что моя мама в их
разговоры не лезла и ставила своей целью всех накормить и обстирать. Меня же
бабушка почти совсем не замечала, едва за день перекидывалась со мной
несколькими словами. Каждый вечер вновь и вновь в узком проходе комнаты
ставилась раскладушка для бабушки и далее – негде было поставить и ногу,
случись  у кого ночью нужда. Так и
потянулись день за днем.

 

Как-то, привычно гуляя в институте, я подумала, ну почему
бабушка мне не купит хотя бы пирожок за четыре копейки. Лазая по
заброшенной  стройке, я размышляла о
бабушке с небольшой грустью и не потому, что мне хотелось пирожка, но хотелось
проявления к себе какого-то участия от человека, который мне был родным. На
свою мысль я посмотрела как на величайшую иллюзию относительно бабушки, но то,
что произошло – была улыбка Бога мне, тогда ребенку. Когда я пришла домой,
бабушка протянула мне пирожок и сказала: «Наташа, на, съешь…».  Я была изумлена. Теперь я конечно знаю, что
мысль всем дается Богом, даже детям. Бог дал желание бабушке угостить меня, а
мне через мысль пообещал и этим удивил, 
и этим сказал мне, что не следует торопиться плохо думать о других. Я
мгновенно и искренне простила бабушку и навсегда запомнила ласковость ее слов…
Мне больше не хотелось думать о бабушкиной жадности и нелюбви ко мне. Так
сделал Бог, ибо этот день был последним, когда я видела бабушку и говорила с
ней и получила от нее пирожок с картошкой. На следующий день,  когда я пришла из школы домой, бабушки дома не
оказалось.

Пока я была в школе, отец разругался со своей матерью так, что в
одночасье собрал все ее  скудные вещи и
вместе с ней выставил за дверь. Виктория Федоровна, волею случая оказавшаяся
свидетельницей этого скандала, приютила старушку у себя. Однако, бабушка у нее
долго не задержалась. Ранним утром следующего дня три громких удара в нашу
дверь раздались столь неожиданно, что и мое сердце заходило ходуном. Мы
полагали, что это опять дворничиха. Но с той стороны, за дверью крикнула
бабушка: «Прощай! Федор! Прощай!». Мама в чем есть хотела броситься открыть
дверь, но отец строго и котегорично запретил, сказав: «Пускай едет!». И не
открыл дверь. Более мы бабушку не видели никогда.

 

 

Отец не высказывал сожаления, но я думаю, что и он был
подвластен боли, ибо много лет спустя, нет-нет, да и проскальзывало в его
словах и сожаление, и печаль, и любовь к матери, и непонимание судьбы,
толкающей на столь ужасные поступки… Поступок отца потряс меня настолько, что я
долго украдкой обливалась слезами и чувствовала только невысказанную боль за
такую жестокость. Где было мне знать, что и отцу Бог уготовил подобную
кармическую реакцию. И его дочь с ним поступит также. Но ведь этой дочерью,
единственным ребенком в семье была я… Однако, это произошло.

 

 

 

 

И я опишу это событие, ибо оно необычно, оно почти мистическое,
оно объясняющее многие вещи, которые пока за пределами понимания людей. Так не
воспринимают, так не мыслят,  так не
готовы объяснять и ожидать. Но эти воспоминания от той, которая  говорит с Богом и которой потому ведомо
большее, чем многим авторам своих биографий. 
Для этого я вернусь ненадолго в своем повествовании  в ту самую квартиру, где со мною заговорил
Бог и с которой начиналась моя повесть, т.е. в Ростов на Дону, ул. Королева
один дробь два, квартира за номером пятьдесят девять.  На одной площадке с нашей квартирой или в
одном тамбуре, дверь в дверь жила (и живет) 
семья, подробности о которой я здесь опущу, но росла в этой семье  девочка, моя тезка, Наталья,  одногодка моей старшей дочери Светланы. В
1995 году родила она сына Олега. Это был очень смышленый и подвижный ребенок,
не по годам развитый, озорной, абсолютно неусидчивый, шкодливый, за что ему
очень часто попадало от молоденькой матери, которой самой на тот период было
может быть лет семнадцать-восемнадцать. Он залазил в краску, опрокидывал на
себя тяжелые предметы, метался из угла в угол, как только начал едва ходить.
Его рев оглушал и нашу квартиру, порою надолго. Наталья с большим трудом
справлялась с ним и порою обращалась ко мне за помощью. Бывало, что и я
торопилась забрать у нее ребенка, поскольку однажды на его маленькой с ладошку
попе обнаружила так хорошо отпечатанную пятерню, что становилось жаль малыша.
Однако, этим немалые хлопоты доставляла и себе и своим детям. Он мог подчистую
уплести все наготовленные оладушки, разбить тарелки, просто неугомонно метаться
по квартире, отчего к нам поднимались с нижнего этажа; а однажды, сидя у меня
на руках, сжал пальцы в хороший кулачок и пока я мыслила, что он собирается с этим
сделать, мощный удар кулачка точно прошелся по моему лицу так, что, кажется, я
поняла, что такое искры в глазах, к тому же такой удар, как и кулак, мне хорошо
был знаком с детства.

 

 

 В один из дней мне Бог
открыл, что он – воплощение моего отца. Это был примерно 1997 год, отец же мой
умер ровно десять лет назад, в 1987 году, буквально накануне рождения моей
второй дочери. Отец умирал тяжело, от рака желудка. Об этом мне придется еще
рассказать. Но перед смертью отец, истощенный до неузнаваемости, полгода уже
прикованный к постели, настрадавшийся, потерявший всякую надежду, попросил
четыре вещи. Одна из которых была обращена ко мне – довести его дело до  конца. Эта просьба была невыполнима, хотя то
дело, которому он посвятил большую часть своей жизни,  было уникальным, но не реальным. Об этом я еще
напишу. Вторая просьба была обращена к маме. Он просил написать на памятнике – «раб
Божий, Тараданов Федор», этим признав в свои последние дни Бога и свою
зависимость от Милости Бога,  третья
просьбы была исповедовать его, 
пригласить в дом священника и четвертая -  купить ему хоть немного клубники. Я купила.
Может быть он съел одну или две и взглядом и жестом попросил меня, чтобы