которая сделала эту встречу, пусть не сразу,
праздником до конца дней; об этом и
теперь и всегда я могла бы сказать любому, только не ему, ибо ему это знать не
надо было никогда.
В этот день я одела красивое Ленино платье, которое все еще
висело в нашем шкафу, туфельки на каблучках, подкрасилась едва, как было
позволительно, и вместе с Ромиком вышли из подъезда, что было очень
не легко сделать на виду всего двора, ибо с этой минуты в глазах всех мы стали
женихом и невестой. Рома был робок, очень сдержан, сосредоточен, понимая всю
необычность и для многих этого деяния, почти немногословен, усиленно ища в
себе, что можно сказать и что будет кстати, а потому говорил ни о чем, а я
начинала понимать какую-то неестественность этого события для меня, ищущей и
желающей во всем смысл, саму мысль,
нечто возвышенное и отрешенное.
Ромик был для меня ни много, ни мало, но когда-то очень средним
учеником нашей школы, окончившим ее, отслужившим армию… почти
посредственностью, не умеющей связать и двух слов. Я сдерживала себя со всеми
своими умными мыслями, ибо и выплескивать их было не на кого, но
удовлетворялась хотя бы тем, что я теперь начинаю понимать, что это такое,
когда парень рядом, пусть он несет вздор, но от сердца, от ситуации, от пока
еще не определившегося своего положения и наших зарождающихся отношений.
Я уже не помню, о чем был фильм, но помню, что он был
двухсерийный, и я его уже смотрела с родителями. Но какое это имело значение. Я
чувствовала и проникалась тем, что он сидит рядом, что несколько раз едва коснулся
моей руки, что что-то говорит мне очень тихо, и я пытаюсь уловить его слова, я готова
соглашаться с любым его мнением, даже не вникая. И далее… Как приятно идти с ним рядом по темным улицам, не
прижавшись, не держась за руки, просто рядом, ибо это рядом было у нас почти до
конца…
Время само выводило на разговоры, на встречи. Однако, интеллект
требует интеллект своего уровня и выше. Далее, он сникает и начинает
приспосабливаться или все же откапывать свое подобие в другом хоть малость, ибо
этим питается мысль, находит основание для наслаждения и укоренения чувств. Я
этот интеллект искала у Романа постоянно, а иногда махала на него рукой и шла,
как идется. И тогда я становилась внутренним поиском чего-то другого. Я
интеллект начинала подменять его образом, идя самым примитивным путем всех
влюбленных. Я начинала привязываться и привлекаться его внешностью, лицом,
цветом рубашки, походкой, легким запахом одеколона, голосом, манерами, все
потихоньку, но верно становилось чуть-чуть родным, делая его чуть ближе… Но
стоило заговорить…
Однажды, когда мы очередной раз шли в кино, я спросила Рому, где
он служил. Он сказал, что охранял заключенных. «Скажи, - спросила я, - а что,
если бы среди заключенных была я? Как бы ты поступил.» Мне показалось, что ни
взгляд, ни голос в нем не изменился. Он никак не переложил эту ситуацию на свои
чувства, которые все же были произнесены вслух. Но твердо вошел в себя того,
кто повелевает, кто с этой стороны охраняет тех, кто с той стороны оступился
или преступник. Он легко мыслью представил меня с той стороны и беспристрастно
ответил: «Я бы и тебя охранял, как других». Ему было невозможно объяснить, что
этот ответ оскорбителен, что так любимым не отвечают, что от него требовалось
сказать другое. Никакие наводящие вопросы ему не помогали. Он был неумолим и
вершил на уровне ума свое правосудие, не высказывая сожаления, боли, поддержки
тому, кто вдруг волею судьбы оказался бы за решеткой. Я повернулась от такого
тупого непонимания и четко пошла в обратную сторону. Он меня догнал, стал упрашивать
«не портить ему нервы».
Таких обрывов было немало, но никогда невозможно было с ним
поругаться основательно. О Романе моя мама сказала, что он хороший мальчик.
Отец сказал, что встречаться я могу, но серьезно думать – никак. С его стороны
Отец Андроник сказал, что лучше меня ему жены не желает, но посоветовал никогда
не трогать меня до свадьбы ни в каком смысле, что Роман свято соблюдал, и о чем я узнала только в конце.
Мать же Ромика посчитала,
что хоть я и не плохая партия, но у них есть очень хорошая родственница, за
которую обещают дать и приданное, что
было бы весьма кстати, поскольку в квартире по сути одни голые стены. Братья и
сестра разделили мнение матери, но речь ни о чем серьезном не шла, а потому
Рома действовал все более исходя из
мнения отца и проникаясь ко мне все
большими и большими чувствами.
Однако и бестактность его не имела границ, ибо он мог рассуждать
о девушке, которую постоянно прочат ему в жены, говорил о том, что все его
родственники восстали против меня, что порвали мою фотографию, которую я
подарила Роману. Он хоть и говорил не в ее пользу, говорил, что не любит ее,
что будет ей изменять, если его принудят, но при этом очень явно опечалился,
когда я сказала, что я бедная невеста, что мне и копейки не дадут в приданное и
что я пока все же должна учиться и далее планирую уехать поступать в вуз.
Внешне мы встречались, ходили в кино, просиживали теплыми летними вечерами допоздна
на скамеечке у подъезда под окнами наших квартир, говорили ни о чем, иногда
сидели дома и у нас, когда родители уезжали в Сочи, все достаточно благопристойно,
ссорились по незначительным вещам, перестукивались по батарее, что имело свои
условности. И так он входил в мое сердце, не спрашивая на то разрешения,
проявляя ко мне на фоне и в результате всех запретов немалые чувства, которые
порою были близки к слезам.
С неожиданной смертью отца Андроника Рома стал настолько тверд в
своих намерениях, что стал предлагать мне выйти за него замуж сразу же после
окончания школы и встав в большое противоборство со всеми своими
родственниками. Его мать перестала со мной здороваться. А он, поступая очень не
по мужски, стал вводить меня во все мнения
своих родственников, на что я ему однозначно сказала, что встречаться я с ним
буду, но замуж никогда за него не пойду, что он волен выбирать, поскольку мы с
ним не можем иметь ничего общего. Я никогда не предпочту ему учебу. На что он
ответил: «Хорошо, я буду ждать».
Как бы ни казались разговоры между нами окончательными и решение
принятым, ни его чувства, ни мои никуда не возможно было деть. Видя с балкона
вдали мелькнувшую рубашку Романа, я чувствовала, как сердце не стучит, но
колотится в груди. Я не могла оторвать глаз от его образа, я начинала ждать, я считала часы, минуты,
секунды, когда, наконец, он постучит в
дверь, или, бывало, я начинала с окна провожать глазами все автобусы, идущие со
стороны завода после пяти, выходила на балкон и ждала, когда его образ
промелькнет под балконом и скроется в подъезде, подбегала к двери,
прислушивалась к его шагам, замирала, когда шаги были совсем рядом и потом
потихоньку ослабевали, когда он удалялся от дверей к своей площадке. Затем
вверху слышался стук, хлопала дверь. И начинался другой отчет. Вот он
переоделся, покушал, отдыхает, уже пора спуститься ко мне, ну же… ну
когда? И вот наступал долгожданный
момент. Стук в дверь. Он на пороге. Слабо улыбается, проходит, садится на
диван. Я сначала рядом, потом чуть подальше или на стул. Он говорит: «Я знаю,
почему ты рядом не садишься…» . Я смотрю
в его лицо. Я говорю, что придется. Я предлагаю ему чай. Он не хочет. А я
понимаю, что пока я его ждала, пока я его приход предчувствовала, пока я рисовала все себе и все превозносила в нем, я
его не видела так, как теперь. А то, как
я его вижу теперь – не он. Он так другой. И к нему ли, тому, кто сидит, были
направлены столь привязчивые чувства. И вот уже есть повод ответить резко, есть
повод не услышать, есть повод отомстить за то, что не узнаю. Видя мое почти
гневное лицо, он начинает собираться, он молчит, он не знает, как исправить
ситуацию, он не видит своей вины, он пытается что-то объяснить, он говорит, что
он не может пока пригласить меня в кино, поскольку не получил еще зарплату, у
него нет совсем денег. Денег у него никогда нет. Даже, когда был Новый год,
даже, когда было день моего рожденья… А
разве мне нужны деньги или подарки. Постучался бы и сказал: «Поздравляю»… И
все. Становится плохо. «Иди», - говорю я и закрываю за ним дверь. «Все. Все
закончилось, – говорю я себе, - мне
больно – пройдет». А вечером… Я сижу на балконе, почти опечаленная. И вдруг
слышу в ночи отчетливый шепот. Это
Ромик. Зовет меня, выглядывая из окна кухни. «Ты пока сидела, я тебя рисовал»,
- шепчет он и спускает мне на ниточке свое произведение. «Разве это
я? Здесь слишком красивая». «А я
такой тебя вижу, ты еще красивей. Я всегда на тебя смотрю отсюда, когда мы
ссоримся и ты грустишь». И я ловлю себя
на том, что в его чувствах есть тонкость. Но как редко она пробивается. Почему
так нужна сначала обоюдная боль. И родней его уже нет. Я хочу его видеть, и он
спускается вниз, чтобы снова сидеть поодаль и ни о чем не говорить…
Вот такие картинки в прошлом были так реальны, и они стали дороги, ибо чувству любви не
запретить быть ничьими запретами, никакими внутренними самыми умными доводами.
Нас тянуло к друг другу, но так, что каждый плакал в отдельности и никогда на
плече друг друга. Чувство от него проникало в меня из сердца в сердце, оставляя
в обоих сердцах по узелку, который выдернуть было невозможно. Он говорил мне:
«Если бы можно только было, я бы тебя поместил в маленький ларчик и хранил этот
ларчик всегда в своем сердце», и что бы то ни было, но носил мою фотографию в
кармане пиджака и однажды сказал: «Кроме твоей фотографии у меня здесь и твой
волосок. Когда мне плохо, я смотрю на тебя и эту частичку тебя. И мне
становится легче».
Однако, чувства любви мною умно контролировались и
корректировались, всему отводилось время в далекое будущее и, более того, как бы
я ни относилась к Роману, как бы ни продолжалась наша история и потом, во мне всегда жила очень прочная стена,
отделяющая нас и в будущем, не дающая
нам и шанса на что-то общее. Запрет во мне сдерживал это чувство любви, не
давая ему развиваться, но глуша его, крича во мне, что это не он и не он. И я молча соглашалась с самой собой, ибо
ничего не было для меня важнее другого
опыта, нежели семейного, и, более того,
я всегда подозревала, что в семье он тяжел, ибо однажды высказал свое
мнение на мои слова, что я для семьи еще
не гожусь, поскольку ничего не умею делать: «Не умеешь, научим, не захочешь –
заставим». Люди, которые мыслят догмами и избитыми вещами, не прилагая к
отношениям даже на уровне слов мягкости, отнюдь не идеальны и многое можно от них ожидать и
подспудно. Не так надо было со мной говорить, ибо я все же ожидала ум и
добродетель, гибкость и понимание другого, и не проявление мужской власти или семейного
деспотизма. Я ее достаточно натерпелась и продолжала терпеть от отца. Также я
понимала то, что удел жены недалекого человека, как бы сердце к нему ни
тянулось, не лучший удел. Такая разумность и помогала мне не утопать в любви, а
потому более синтезировать ее в отношении
себя. Но время показало свое – он вошел в меня очень большим чувством и
