15.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 8. ЮНОСТЬ. ТЕТЯ ТАМАРА. ПИОНЕРСКИЕ ЛАГЕРЯ НА КАВКАЗЕ. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ.

навсегда.

 

Передо мною также стояла и  более важная задача. Желание вырваться из
своей семьи окончательно и бесповоротно было намного сильней на тот период любого
чувства, ибо деспотизм отца не ослабевал,  и Кировабад уже не мог решить те задачи,
которые я ставила перед собой. Мне надо было заканчивать школу и подготовиться
к поступлению в вуз. Я поступила на подготовительные курсы при факультете
вычислительной математики и кибернетики в Горьковский университет и начинала
учиться  еще более напряженно, отводя
совсем немного времени нашим свиданиям, школьным мероприятиям и всему, что
могло бы помешать мне выполнять намеченное. Все задания по математике и физике
я выполняла на отлично и скоро по окончании курсов (и одновременно школы) я
получила приглашение в Горьковский университет на месячные курсы перед
экзаменами с последующей  сдачей вступительных
экзаменов, предназначенных для тех, кто 
успешно окончил курсы, а также для приезжих из сельских местностей. Мама
вместе с Ромиком проводили меня на поезд, следующий в Горький. И так начинался
мой новый этап в жизни.

 

Под монотонное постукивание
колес я уезжала с тем, чтобы никогда, никогда не вернуться. Там на перроне
оставались два,  каждый по-своему любящих
меня человека, мама и Роман. Жизнь уводила, разлучала… И что-то внутри болело,
буквально пекло, и что-то неизменно звало вперед. Все в прошлом начинало
становиться объемистым, значимым до тяжеловесности и обязано было
обрываться,  отрываться, удаляться, чтобы
дать дорогу новому. Я вспоминала все, что оставалось позади, но память цепко
держала несколько вещей, особо впечатлительных и, долго не сопротивляясь, я
позволила овладеть собою столь ранним воспоминанием того, что едва стало
прошлым… 

 

 

Я вспоминала, как Рома
однажды пришел в школу, дождался звонок на перемену и через кого-то вызвал меня
в коридор, а я ответила с так понимаемым достоинством,  что если желает видеть меня, пусть не
постесняется и при всех зайдет в кабинет и подойдет ко мне. Мне хотелось от
него ради меня поступка. Но он ушел… Вспоминала, как на литературном школьном  вечере я читала отрывок «Как хороши, как свежи
были розы…» и вдруг ощутила на себе столь пристальный и внимательный взгляд
Гасана, что запнулась и едва не забыла все слова, вспоминала, как на перроне
Рома шепнул мне: «Ес кэс ирумэм, я тебя люблю. Я буду тебя ждать. Пиши»,  - и едва дотронулся рукой до моей щеки.

 

Я вспомнила, когда мы присели
на дорогу, а потом встали, готовясь выходить, и Рома уже подхватил мой чемодан,
мама вдруг неожиданно отвешала мне такую пощечину, которую уже до конца жизни
не забыть. Первая мысль была: «За что?». Но мама засмеялась и сказала: «Чтобы
поступила. Такая есть примета». Я точно бы такой приметой никого не стала бы
благословлять. И в тот момент мне почему-то подумалось, что мама не хотела,
чтобы я больше жила в их доме, она и мыслью не допускала, что я вернусь. А ведь
все могло быть. Увы. Но я бы не стала бить, но сказала: «Как получится, так
получится, но двери родительского дома для тебя всегда открыты». Так понимала я
себе нормальные отношения,  и поступок
мамы оставил во мне легкую боль и понимание, что никогда, никогда я сюда
возвращаться не должна.

 

Вспомнился мне и выпускной
бал. Мама постаралась и купила мне белое выпускное платье и туфли, чтобы я была
не хуже других. Вечер проводился в банкетном зале Алюминиевого завода. Перед
тем, как сесть за столы мы стали играть. Ребята, держась за руки, встали по
одну сторону, девочки – по другую. Кто-то с их стороны выкрикнул: «Цепи, цепи
кованы, раскуйте нас!». С нашей стороны последовал ответ: «Кем из нас?» И
вдруг… Я не поверила своим ушам. Крикнул Чингиз, о чем-то пошептавшись с
ребятами: «Тарадановой!». Другие голоса подхватили и уже все требовали, чтобы
бежала я. Я была ошарашена. Ноги не гнулись и не слушались. Все, что
происходило до сих пор,  как бы казалось
мне вне меня и не заденет меня. Я останусь невидимой, как всегда. Меня
подталкивали сзади,  и я побежала. Все
остальное, что происходило, память как отключила. Я стояла около Мугаддами
Чингиза, крепко держащего мою руку в своей большой горячей руке, и уже больше
ничего не слышала и не видела. Для меня уже не существовал его статус, его
оценки, его вечно взъерошенный или хулиганский вид. Я чувствовала его мягкость,
доброту и какую-то удивительную человечность, от которой мне даже становилось
плохо, ибо это было в таком избытке, что невозможно было это проглотить залпом,
но вспоминать и вспоминать, как маленькое и непостижимое открытие чужой души,
щедро направившей на меня свой свет.

 

Я увидела и больше. Я
осознала, что не знаю, за что, но я прощена, прощена всем классом, что ко мне
благосклонны и почти любят и готовы любить те, кто еще недавно объявлял мне бойкот.
Я также увидела и то, что хотела увидеть своим жаждущим все охватить
сердцем,  что Чингиз ответил мне
взаимностью, пусть очень маленькой, но на глазах у всех, ибо он был авторитетен
и, казалось, трудно его не полюбить, ибо он умел быть и разумным, и милостивым,
и рассудительным и мягким, и безалаберным, не дающим проход многим девчонкам, и
трудно было разобрать, кому же он отдает предпочтение.

 

Когда-то, а может совсем
недавно, он забирал у меня портфель, отбирал тетради  и не отдавал, пока не перепишет. Я не
гонялась за ним, но требовала вернуть, и Ирма Исаковна, будучи не раз
свидетелем такой сцены,  как-то спросила
его достаточно четко: «Чингиз, ты что? влюбился в Тараданову?!» «Да нет!», -
засмущался он и тотчас вернул тетрадь, хотя и не возражал сидеть рядом, как бы
нечаянно плечом ударяя в мое плечо и посмеиваясь своим глубоким, почти
проницательным не детским взглядом.

 

Он никак не давал повода
подумать, что кто-то ему нравится, ибо переключал свои интересы часто  и без последствий. Тогда… во время всего
выпускного вечера я не села за столы, не ела, не пила. Но почти весь вечер
просидела в очень мягком, почти шикарном кожаном кресле и потихоньку уносилась
от всего в свою даль, желая ее  более,
чем что-либо еще, но никак не называя ее своим именем, ибо она была мне, не
смотря на всю определенность,  все еще не
ясна.

 

Я вспоминала, как долго
колебалась, куда все же поступать, ибо меня влекло перо и журналистика, что мне
казалось тоже моей стихией. Но отец категорически вынес свой вердикт,  и не подчиниться ему я не могла, ибо и математика  была моей стихией. Отец сказал, что быть
журналистом или корреспондентом – это значит надо подлаживаться под мнения
других, надо учиться врать, делая это убедительно. Ибо говорить, как есть,
никто не даст и не позволит.  Я не могла
с этим согласиться или не согласиться, ибо мой опыт пока никак не подходил,
хотя я всегда видела, что многие не разделяют моего мнения или соглашаются с
очень большим опозданием…

 

Чингиз несколько раз подходил
ко мне, некоторое время постоял около меня, попытался как-то завязать разговор,
но говорить с ним мне было абсолютно не о чем, поскольку, даже переполненная
чувствами, я не знала, о чем с ним можно говорить, я не пошла с ним танцевать,
как не пошла и с другими ребятами, ибо и тогда чувствовала вместе с благодарностью
к ним еще и большой разрыв, мешающий говорить даже ни о чем.

 

Мой внутренний потенциал был
таков, что я бы оставила в один миг все эти условности, переболела бы все эти
откровения чужих душ и осталась бы наедине только с одним человеком – это с самой
собой. Ибо все происходившее было и много и мало, но далеко не достаточно, ибо
душа превращалась в источник, который сам хотел насытиться чем-то новым, чтобы
потом безмерно отдавать. Но своим присутствием я словно отметилась, поставила
еще одну необходимую галочку в прошлом.

 

 

Также я начинала понимать,
что не умею веселиться. И если на огоньках, где я была редкая гостья, это было
почти не заметно, то здесь, когда все пристрастия были позади, когда, по сути,
никто и ничто для меня уже не могло быть сильно значимым, ибо дороги начинали
нас разводить, я и теперь, ни чем не обремененная в большой степени, не могла
позволить себе праздник,  ибо во мне он
просто не получался. Или это была долгая и упорная отцовская школа, или я
пришла в мир таковой, и отец был призван Богом довести меня до нужного рубежа в
сохранности, так, чтобы не увлеклись материей мои чувства, но приняли
надлежащую форму и направление.

 

 

Под мерное постукивание колес
я вспоминала, как  на огоньках я отказывала
ребятам  в танце не объясняя много, так,
что та же самая Сима, из-за которой, по сути, 
мне был объявлен бойкот, сделала мне замечание, за мое высокомерие к
ребятам, за то, что сначала смеряю всех взглядом и раздумываю пойти или не
пойти танцевать. Сима была в какой-то мере права, хотя я делала это не очень
осознавая.

 

Я поступала, по сути,  так, как поступали некогда со мной. Я
игнориравала за плохую одежду, за то, что считался двоешником, за то, что был
не на лучшем счету у учителей. Это была не частая месть той, которая сама и за
это же была битой. Мне приходилось соглашаться внутри себя, что я избирательна,
не справедлива и может быть стала слишком самонадеянной. Но когда и как это во
мне разбудилось, стало моим качеством?  Я
стала платить классу тем же. И это пока был мой стержень. Я нащупывала в себе
этот мой недостаток и подумывала, что он мне 
не нужен… Но он был во мне автоматический, опережал ум и понимание и
долго мне предстояло от него освобождаться… Долгая боль во мне изливалась
именно так и направлялась на тех, от кого… От этой напасти Бог начинал меня
лечить… Ибо высокомерие во мне начинало работать на мою защиту, дабы больше не
оказаться в низах…

 

Я уезжала, делая в себе
маленькую ревизию, держа в сердце многое, имея впереди надежду и ради нее
запрещая себе любить, полностью отдаваться этому чувству, ибо это пока для меня
было и невозможно и опасно.

 

Внутренний запрет отодвинул
любовь в нереальность, и я согласилась, готовая была в который раз жертвовать
ею, и основанием находила и чужие недостатки и свою цель, стирая памятью, унося
в забвение и последние слова Ромы, ибо понимала и то, что, сосредоточься я на
этом чувстве чуть более,  и жизнь
превратится для меня в нескончаемое страдание, ибо влекущая вперед меня сила
была очень сильна и никак невозможно было ей ужиться и творить себя в
трехкомнатной квартире этажом выше в условиях погрязающего бытия.

 

 

Благословив меня  долгой 
и изматывающей отцовской строгостью, трудным поиском себя среди других и
первой любовью, выдав мне малые параметры добра и зла, Бог отправил меня в люди,
чтобы увидеть воочию, что сии качества и опыт означают в безбрежном океане
человеческих поисков и отношений, давая и далее то, что имело более отношение к
душе. Но вел более через обычные земные цели, имеющие устойчивую материальную
суть.

 

Проще говоря, получив
некоторую внутреннюю базу, устремляясь за одним, я должна была обрести другое,
причем то, что бесценно, причем так, чтобы не погрязнуть, но то, что не
имеет  по своей значимости и применению
временных ограничений. Ибо на разговор с Богом я