другому, с почтением
и любя его, кто бы это ни был, ибо человек слаб, ибо человек нуждается, ибо
человек только через врата мира и доброжелания и может отзываться. Ему надо
услышать. А дальше ему поможет Бог.
В этот день нашу партию ожидала пересадка на поезд, идущий в
Черногорск, а Геннадий должен был
продолжить свой путь. Во время остановки он несколько минут на перроне прощался
со мной, обещал написать письмо, и
девчонки удивленно стояли рядом, притихшие и
вслушивающиеся в прощальные наши слова, по-своему недоумевая таким
поворотом дела. Не в пример себе он был сдержан, спокоен, чуть грустен, просил,
чтобы я ему на прощание сказала еще что-нибудь, но слова не находились, и я лишь несколько раз повторила: «Живи и
поступай так каждую минуту, чтобы мог сам себя уважать. Пусть тебе твое мнение
о себе будет дороже многих других…». Это действительно была негаданная встреча
и расставание для меня без сожаления. Слава Богу, что я никогда не смотрела на
тело, не могла меня задеть его красота, его густые, кудрявые с проседью волосы,
его голос, его стройная высокая фигура в спортивном черном костюме, его
глубокий и порою печальный взгляд. Я просто абсолютно точно знала, что никогда
не пожелала бы с ним новой встречи, никогда бы не отозвалась сердцем ни на
какое его чувство, ибо в душе легко увидела, что кроме боли, он бы не смог
ничего другого дать мне. Сердце к нему
не расположилось. Мы расставались навсегда, если не считать писем, которыми еще
некоторое время обменивались, и где я все также и по его просьбе слала ему
советы, в которых он нуждался, оказавшись в достаточно беспокойной среде таких
же, ищущих свое пристанище на этой Земле.
Черногорск нас встретил утром следующего дня слабым чуть прохладным июньским ветерком,
серыми тонами и беспристрастно. Город, как показалось мне, не утопал в зелени,
не радовал размахом улиц и площадей, был застроен преимущественно панельными и
кирпичными пятиэтажками, но имел свои красивые улочки, как и центральную улицу,
свои парки и свое удивительное небо. Мы благополучно добрались до общежития и в
этот же день были вселены.
Женское общежитие комвольно-суконного комбината только
заселялось новыми и новыми партиями девушек, едущих сюда с разных городов России. Комендант общежития,
женщина лет сорока пяти, сухощавая, невысокая, спокойно просматривала
документы, принимала плату за общежитие, каждую девушку называя не иначе, как «доча»,
и почти ласково давала необходимые пояснения и указания и направляла в свою
комнату. Так я заселилась в комнату на четвертом этаже, четырехместную, где
одна девушка мне была хорошо знакома, другие же
успели освоиться, но еще не работали. Именно теперь, когда было
обозначено мое место, когда я реально получила крышу над головой, я
почувствовала в себе небывалый, ни с чем несравнимый мир, внутреннюю благодать.
О, как я дорожила, оказывается, этим миром, этой
определенностью, этой независимостью ни от кого и ни от чего. Однако, и этот
мир был неустойчив, ибо мысль удовлетворившись одним, стала мне скрупулезно
объяснять мою ситуацию, как и мои на самом деле поднимающиеся проблемы.
Действительно, они и висели надо мной,
но я, как могла, игнорировала их, запрещая себе хоть на миг смотреть в эту
сторону. И все же. У меня абсолютно не было денег. Я реально хотела есть. Но
все здесь, похоже, были такие, как я. Подъемные, которые обещали дать сразу по
приезду, давали в два этапа. Сначала после выхода на работу, для чего
требовалось прописаться, пройти еще раз дополнительный
медосмотр и только после этого получить направление из отдела кадров в тот или
иной цех, и второй раз – только через два месяца, в зависимости от того, как ты
себя проявишь. И второе, что неустанно подсказывал мой ум, это необходимость
написать письмо отцу, объяснив ему всю ситуацию, где я и почему. Таким образом,
я в итоге, как бы ни была удовлетворена, оказалась в чужом городе, без средств,
почти без одежды, ибо все мои наряды остались в комиссионках, в избитой уже
обуви, не имея возможности как-то ухаживать за собой, но удовлетворенная хотя
бы тем, что мне было, где спать.
Достать деньги, занять где-то, как-то перебиться была моя
насущная задача, где я никак не могла рассчитывать на помощь родителей, ибо в
этом направлении был запрет железный. Что делать… Придав себе легкость и некую независимость и
невозмутимость, я постучалась в соседнюю комнату и с эдаким неунываемым, чуть
ли ни веселым голосом спросила, не могут ли мне буквально на дня три одолжить
деньги. Видимо, такие походы приезжих
здесь уже были не в новинку, а потому, зная, как деньги отдаются, меня хорошо
выматерили и прогнали. Далее пытать судьбу в этом направлении было рискованно,
и я, вспомнив, что из ценных вещей у меня есть почти новенький утюг, купленный
за десять рублей в годы студенчества, я с той же невозмутимостью, взяв его, как
величайшую и единственную надежду, отправилась с ним на кухню и предложила за
трояк, не моргнув глазом. Бог смилостивился. У меня оказалось больше, чем три
рубля в руках – пятерка, но два рубля долга меня уже не беспокоили.
Дни потекли один за другим, ставя передо мною все новые и новые
задачи, вводя в систему строжайшей экономии, каждое утро поднимая меня и ведя в
отдел кадров комвольно-суконного комбината, где на тот период также
расположилась и медицинская комиссия, где в маленьком помещении было буквально
столпотворение от приезжих и часами приходилось выжидать свою очередь к очередному врачу, ибо без
этого невозможно было приступить к работе, как и рассчитывать на подъемные и
зарплату.
Мое письмо к родителям было уже в пути и было оно адресовано
отцу и начиналось примерно со слов: «Папа, я обращаюсь к тебе, как к умному
человеку, который все понимает и прошу правильно отреагировать на это событие…». Этим письмом,
по сути, я начинала очень неприятную
тяжбу с родителями, доказывая им многое и отбиваясь от всего, в чем они меня
упорно обвиняли. Однако, это было потом, а пока
меня подстерегали свои неприятности.
Мне оставалось пройти окулиста. Молодая врач, почти девчонка,
может, немногим старше меня, говорила и вела себя так, что нотки высокомерия
или даже пренебрежения при общении с таким прибывшим невесть откуда
контингентом были очевидны для меня, ибо чувствовались тотчас, с порога. Не
потрудившись даже сдвинуться с места, когда я вошла, она назвала мне номер ряда
и номер буквы, дабы я назвала. Не очень-то поняв ее, я отсчитала ряд снизу и
назвала букву. Увы. Она потребовала, чтобы я приобрела очки и более говорить со
мной и выслушивать мои объяснения, что я ее неправильно поняла, не пожелала.
В первый раз со мной говорили тоном высокомерным, где я не
должна была сметь по своему статусу рабочей по орг. набору и возражать,
говорили грубо, однозначно, указывая на дверь…
Унижений хватало в мой жизни, по разным и часто несправедливым
причинам. Но теперь. Оказывается, это есть, так бывает, и это больно. Больно
быть второсортным, больно видеть ложное превосходство, больно от чужой мании
величия… Ничего не стоило проглотить эту пилюлю, когда есть внутренний
стержень, но как тяжело, когда ему не время себя проявлять и уходишь без слов,
без оправданий, смотря лишь на то, что из этих чужих амбиций для тебя еще
следует худое. А худое было то, что очки, имея минус единицу, я не носила, а
денег их купить у меня катастрофически не было, как не было уже и на хлеб…
Ехавшая со мною в поезде Надежда Николаевна
получила место в семейном общежитии, отдельную комнату и тоже оказалась без
денег, а потому по ее совету в ближайшее
воскресенье мы пошли на барахолку, и я
стала продавать то, что было у меня еще более менее сносное, надеясь хоть на
мизерные деньги, хоть на рубль, чтобы еще как-то протянуть, или купить себе
очки, которые стоили не менее полутора рублей. О, сколько надежды вселяет
каждый на барахолке, кто хотя бы приближается к твоим скудным вещам. Есть в
этом и доля азарта, но когда хочешь есть, когда без денег, как связана по рукам
и ногам и не можешь сдвинуться с места, тогда азарт превращается в долгую и
нескончаемую мольбу. Но когда кто-то приценивается, берет в руки твою кофточку,
то надежда начинает в тебе буквально колотиться и за беспристрастным,
безразличным лицом скрываешь, держишь внутреннюю боль и отчаянье, как и просьбу
взять, снизойти до этого, ну, пожалуйста…
Увы, уже начинало
темнеть, охотники за добротными и дешевыми вещами поредели, столы один за
другим опустели… Скомкав все в свою
сумочку так не выручив и копейки, не имея за день и маковой росинки, мы шли ни
то, чтобы очень опечаленные, но все же грустные, в чужом городе, желая
каждый себе милость и все же надеясь.
Голод – вещь потрясающая. Она почти не имеет свойства
ослабевать… А мне надо было где-то
достать деньги, купить эти злополучные очки, получить галочку в медицинском листе,
выйти на работу, может быть, проработать дней десять и только потом иметь право
на подъемные, всего-то тридцать рублей, которые казались целым состоянием,
никогда не сбывшейся мечтой…
На следующий день, когда я шла на комбинат, что было связано с
оформлением, я увидела на земле лежащую надкусанную, аппетитно подрумяненную
булочку. О, сколько сил надо было иметь, чтобы удержаться и не поднять ее. Я
мыслью, пройдя мимо, ее не могла оставить, я недоумевала, как можно было ее
бросить, как можно вообще бросить хлеб. Я эту булочку запомнила на всю жизнь.
Ибо, я почти три дня не ела, была слаба и начинала испытывать головокружения и
темноту в глазах. Иногда в голове, откуда
ни весть, появлялось дребезжание, мне
становилось дурно и в глазах темнело так, что я хваталась за какой-либо предмет
с силой, как только могла, чтобы не упасть. Бог смилостивился. Видя мое
состояние, мне девчонки одолжили несколько рублей, и я купила очки. Но когда я пришла второй раз,
судьба поступила иначе, сбив меня с толку. Будучи уже в другом настроении,
окулист, задав мне пару вопросов, легко расписалась в моем медицинском листке и
о моих очках разговора не было. Это было второе, пусть слабое, но утешение
после того, как я вселилась в общежитие.
Наконец, я получила пропуск и была направлена в ленточный цех
ученицей-ленточницей. Работа ленточницы была несложной, и суть ее заключалась в том, что станок
перерабатывал ровницу в тонкие ленты, которые аккуратно укладывались в
специальную тару и следовало следить за тем, чтобы станок работал бесперебойно.
Здесь был гарантированный, но не очень высокий заработок в пределах ста
тридцати рублей, что по сравнению с другими цехами казалось копейками.
Однако, мне работа показалась неинтересной, и я через отдел кадров переоформилась в
прядильный цех, где меня прикрепили к молодой и очень энергичной женщине.
Собственно, так я и определилась и
вскоре получила свои подъемные, что было очень и очень кстати.
В комнате я как-то особо ни с кем не общалась, разве что по
необходимости. Внутренний мир вновь начинал поглощать меня, заставляя в любую
свободную минуту
