уединяться, дабы что-то творить в себе. Я брала бумагу и ручку
и уходила в холл, где зачастую никого не было, садилась за стол и начинала
мыслить, пытаясь извлечь из себя нечто… Но бумага оставалась чистой, а идеи и не думали ко мне приближаться, ибо
сей опыт жизни был столь скуден, что одарить его носительницу не представлялось
возможным. Однако, муза настойчиво мне чего-то обещала и позволяла выдавливать
из себя слабые шедевры на темы весьма приземленные. Одну из таких записей я
здесь и приведу, дабы показать, какая мысль на тот момент могла осчастливить
меня, а на самом деле… достаточно разочаровать своей посредственностью. Залюбовавшись вечерним небом, я писала: «Вы
видели такое небо? Я – в первый раз. Небесных красок чудный перелив. Мелодия?
Гармония? Мотив? Нет, не сравнимо. Как душа едино. Вся глубина Земли на зеркале
небесном отразилась. Вот так глядишь… Но исчезает с глаз. И крикнуть хочется:
Постойте! Не сливайтесь с Ночью, рожденные неведомой зарей. Но вот уж скрылась
алая полоска, оставив след на небе огневой. А дальше – облако едва задето
салатовой голубизной, что окаймляет полуостров тучки, в дали касающейся
очертаний гор. И кажется – в душе такой простор, такая милость и такое счастье!
О, сказка, мимолетного виденья, о чудо, скрытое от многих глаз! Небесный
самоцвет, алмаз… Нет слов. Природа не нуждается прикрас. Но так щедра… И нас
обогащает…».
Но на тот момент мне так виделось, так чувствовалось, так
желалось. Так очень дивно, потрясающе
угасала вечерняя заря, и солнце, прощаясь с небом, одаривало его последними
лучами в неисчерпаемом многообразии красок, оттенков, переходящих, переливающихся
в друг друга без границ, едва уловимыми сменяющими друг друга неземными
цветами, роскошными для глаз и души.
Небо всегда было, стремилось быть моим источником вдохновения, было моим
событием, моим предчувствием и торжеством Земного бытия, было чудом великого
утешения и откровения, уносящим за пределы боли и забот. Но сибирское небо было
еще и чистейшее, хрустальное, как и легкое, как и безбрежное, но все
охватывающее, всему в душе придающее значимость и все представляющее, как на
Великой Божественной Ладони.
Никогда Центр и Юг России не рождали во мне такое молчаливое и
трепетное изумление, не писали на просторах безграничного неба такой шедевр и
не оставались этим в моей памяти столь
долго, разве что великим Божественным творением – двумя ковшами, освящающими
любой уголок, и которые черпали в меня Высокий запредельный Дух и Божественное
присутствие, которые я едва и с блаженством тогда в себе ощущала в Кировабаде и
не могла еще назвать своим именем. Но
этому Бог отвел свое время, когда меня уже коснулась седина…Но и на тот момент
это воплощение видимого в белый стих было ни то, слабо и не имело отношения к
человеческой душе так, как мне бы хотелось.
Дни замелькали, рано утром уводя меня на работу и всегда
уставшую возвращая назад. Я постепенно втягивалась в работу прядильщицы,
начинала ею привлекаться, ибо было что-то завораживающее в быстрых и отточенных
движениях моей наставницы, в ловкости ее рук, в понимании характера станка.
Следуя за ней, я также отыскивала оборванную нить, останавливала коленом
початок, одним движением подгоняла бегунок, пропускала через него нить и
присучивала, находя удовлетворение и наслаждение в том, что все нити вновь
струятся под мерное постукивание станка, которое было достаточно обманчиво.
Поддерживать чистоту станка было главное условие для
бесперебойной работы. Однако, для этого на минуту следовало его останавливать,
что опытные прядильщицы не делали, но чистили машину на ходу каждую свободную
секунду, для меня же, это было все же чревато, ибо, не зная еще толком характер
станка, я, очищая станок на ходу от пыли и комков ровницы, могла не усмотреть
так, что частицы ровницы, попадая в поток нити, сбивали ее, и уже появлялась то
там, то здесь завихрение, вращающаяся воронка, сбивающая все нити подряд и
грозя немалым завалом.
Работа требовала постоянной ходьбы, постоянного внимания и
наблюдательности, надо было вовремя менять бабины, ибо ровница могла сходить, и это опять же могло служить причиной для
завала. Стоило немого прозевать и
ровница или нить наматывалась на валик, на все, что вращается, а это уже было
серьезно, требовало остановки прядильной машины, а это уже время, килограммы недополученной пряжи, а это уже и
показатели, и премии, и деньги.
Эта наука была очень увлекательна, но приходилось всю смену ходить
на каблуках, поскольку не было другой обуви, и в конце смены я буквально
шаталась от усталости. Однако, суть моя желала наибольшей деятельности,
наибольшего проявления себя, какой-то своей немедленной реализации и потому,
увидев случайно на комбинате дверь с вывеской РЕДАКЦИЯ, я заглянула в нее и не
моргнув глазом предложила свои услуги по написанию статей о жизни и работе рабочих. Так я стала
внештатным корреспондентом местной многотиражки и теперь уже могла начинать
писать статьи, подумывая заодно и о том, что они мне пригодятся, если я надумаю
поступать на журналистику. Так я начинала освещать жизнь в общежитии, свадьбы,
дни рождения, трудовые успехи, выходя на контакт с людьми, беря интервью и так
постепенно начиная свои статьи коллекционировать, становиться узнаваемой и в
общежитии, и в комсомольской организации КСК, и
среди рабочих. В один из дней главный
редактор многотиражки, уже далеко не молодой человек, участник войны, предложил
мне написать статью об одной работнице, оттиск которой (фотография, как мне
объяснили) уже был и оставалось лишь проследить за ее работой, пообщаться с нею
и написать статью. Я долго, часа два-три наблюдала со стороны, как она работает,
и в перерыв попросила ее ответить на
некоторые вопросы. Мне хотелось услышать от нее нечто особое, я желала понять, что движет ею, какую цель
перед собой она держит, в чем видит смысл своего труда, как воспринимает его,
радостно ли отдается этому процессу, желает ли здесь повышать свою квалификацию,
желает ли учиться дальше в этом или другом направлении… я желала увидеть огонек
в ее глазах, я переводила тему на ее близких, на детей, на ее призвание, на
понятие о красоте труда, на жертвенность в труде, на любовь к любому труду, на
человека в этом процессе. Она никак не попадала в точку, она нигде не ответила
так, чтобы я улыбнулась, чтобы могла с ней стать солидарной; она трудилась,
потому, что так надо, потому, что надо
заработать деньги, потому, что у нее другой специальности нет, учиться дальше
не желает и о красоте труда не мыслит и чужой труд не наблюдает… Ни один ответ
не удовлетворил меня. Я не могла написать о ней ничего, что бы восхвалило ее,
что бы стало для других примером…
Эта встреча опечалила меня, и я в редакции сказала, что писать о ней не
буду и почувствовала, что и все, что я пишу, пытаюсь писать, не глубоко, не
интересно, диалоги с простыми людьми мне ничего не дают, я своими статьями не
открываю Америки, я еще не умею так видеть и так понимать, чтобы поднять тему,
которую бы и сама нашла значимой… По сути, я разочаровывалась собой. Мои
исследования фрагментов человеческих судеб были пресны, истории не
содержательны, выводы банальны… В редакции мне не могли помочь, но видели во
мне своего внештатного сотрудника и все-таки ценили и давали задания, и статьи
мои даже не корректировали, сохраняя в них каждое слово, этим проявляя
доброжелательность и подчеркивая их успешность. Однако, в общежитии меня уважали, замечали и в один
из дней меня пригласила к себе в кабинет
комендант общежития, Надежда Петровна.
Судьба как бы и ни без моих усилий на сей раз снова выделяла
меня, неся мне новые, неожиданные и непростые перемены, но в том направлении,
которое я предчувствовала и желала себе, уезжая из Горького. Однако, это был,
наступал далеко не лучший этап в моей жизни, но он был для меня куда значимей
многих других исходов. Об этом в следующий раз.
