слабыми.
И может быть что-то из сказанного ему
придется впору. На это я ответила, предварительно заметив все же, что такие
вопросы надо решать самим, что если вопрос задан, если человек эту тему поднял,
то, значит, ему действительно больно, то,
значит, что-то в нем назрело, если он пришел, обратился за советом, ибо ничего
просто так не происходит.
Я пояснила ему, что истинная любовь не имеет советчиков, как и
не нуждается в них, истинная любовь имеет свойство самосохранения и не
подпускает к себе наблюдателей ни с какой стороны. Но истинная любовь также
игнорирует любые советы и проверяется временем. Истинная любовь не живет умом,
как ни жаль, а состоянием невыносимости без другого, состоянием болезни без
другого, где никто не может подменить, никто не может направить, никто за пределами двоих не может
решить. Истинная, скорее земная любовь, – это боль в сердце, это жжение в
сердце, это невзирание ни на какие трезвые доводы ума, ибо и не от человека и
не по его воле. А как только человек начинает любовь анализировать,
раскладывать чувства по полочкам, как только начинает выискивать для себя
варианты и удобства, а то и применяться к своим чувствам или играть их… Здесь
любовь не обрывается, не то, чтобы обрывается, но в одном из сердец замирает и
требует время.
Он требовал от меня совета конкретного поступка, конкретного
поведения. И на это я сказала, что любое надуманное поведение, любая надуманная
внутренняя установка всегда приносит
боль другому, ибо искусственна, имеет в сути своей нелогичность и
непоследовательность, лишает его того, что давала любовь, имеет свойство
обрывать, имеет элемент жестокости и самосуда своих и чужих чувств, которые в
этом направлении всегда ранимы, имеет свойство не жалеть любимых и тем
возносить себя над ними. Разве она это заслуживает? Разве следует любовь
заканчивать Болью? «Но тогда как?», - пытал он меня. На это я отвечала, что лучше всего предаться
времени, щадить чужие чувства, выходить на разговор. Однако, говоря в защиту
Нины, я заметила, что она имеет очень красивую фигуру, обаятельна в общении,
прекрасно говорит по-армянски, что в ней много достоинств, она легка в разговоре и любит его. Здесь много
великолепных плюсов, и если он считает ее себя недостойной, то это достаточно
несправедливое и поспешное понимание, которым можно защитить уходящие чувства,
но не лучшим образом, но здесь нет истины. Такая девочка будет всегда любима.
Не окажется ли он сам через некоторое
время в состоянии, когда уже ничего невозможно вернуть, ибо, начав мыслить в
этом направлении, следует помыслить и о последствии.
И все же пара рассталась. Но они были молоды. И у каждого все
было впереди. Ближе к сентябрю ряды нашей компании изрядно поредели, ибо многие
уже разъезжались. Но в один из дней ко
мне с другими пришел Мугаддами Чингиз. Встреча с Чингизом была для меня
приятной и радостной неожиданностью, легко навеявшей чувства былые и забытые.
Можно сказать, что с выпускного вечера я больше о нем никогда не вспоминала,
ибо симпатия к нему была непрочной и легко растворилась в других событиях и
встречах, куда более существенных для
меня, как и интересных. Какими-то
неведанными путями он достиг еще на школьной скамье мое тайное расположение к
себе, ибо был маленьким и недосягаемым символом мужского обаяния, и с этим ничего невозможно было поделать. Это было странное
сочетание трогательной нежности и почти скромности, а также вольнолюбия и мужской какой-то скрытой, но хорошо
чувствующейся хватки, какое-то внутреннее устремление к женщинам и умением
тотчас входить в сердца, да так, что ответное чувство от него казалось неуместным.
Было достаточно его внимания и одного продолжительного, чуть прищуренного
хитровато-задумчивого взгляда и уже этот взгляд начинала искать...
Будучи слишком разумной, оберегающей себя вечно от такого рода
зависимостей, я, однако, не боялась теперь не скрывать свою радость при встрече
с ним, что, однако, он тотчас заметил и был этим чуть ли не польщен, ибо я все
же в его глазах, как и в глазах других, была интеллект и характер. Не было в этом моем
проявлении моей надломленности, не была и приспущена планка; своей неожиданной
и для себя радостью я ничего не обещала,
но жизнью чуть научилась тому, чтобы не
сковывать себя, быть проще, не отгораживаться от людей, да и не зависела уже
напрямую ни от каких мнений, ибо знала им цену.
Это было лето 1975 года. За четыре года жизнь меня
скорректировала хотя бы на то, чтобы
иногда расслабляться и не руководствоваться при общении своей высотой положения,
которое невидимым стержнем всегда присутствовало во мне, как бы я ни была бита
или унижена; но эта высота начинала существовать сама по себе, никак не отражаясь на общении с другими и не
ища в них более подпитки для своего пока еще достаточно устойчивого Эго. Хотя
незыблемыми, моей неисчерпаемой опорой
все же оставались во мне мои духовные и нравственные ценности, рассудительность, благоразумие, спокойствие,
доброжелательность, терпимость, и разговор по существу, без навязывания себя, с
толковыми ответами, которые нет-нет, но напоминали мне, что очень многие от
меня по другую сторону, и нет, не может
быть истинного с ними примирения, но разве что чистая дипломатия, ибо
спускаться в общении на ступеньки ниже было сложно и делалось это с оговорками,
что можно было воспринять за наставления или поучения, или расстановку точек
над I. Тут никуда не возможно было
деться.
И снова весь вечер играла музыка. Чингиз крутил то и дело
принесенную им пластинку «Я пьян от любви», пили чай. Вскоре все разошлись, и
мы с ним остались одни. Неведомая сила повлекла его на откровения, и мы долго
сидели на балконе, потом в зале, и он
поведал мне историю своей жизни, своего начала пути, где уже успел накрутить
столько, что и самому было не разобраться… Чингиз рассказал мне, что поступил
учиться в Баку, в институт физкультуры.
Никогда не замечала его особую склонность к спорту, ибо на уроках физкультуры
мы с ним зачастую играли в шахматы, и это было все его физическое образование;
однако, этот факт не мог быть предметом моих размышлений, хотя несколько удивил.
Обучаясь в институте, Чингиз бросился с головой не только и не столько в
процесс обучения, сколько пустился во все нелегкие, связанные с любовью и
опытом в этом направлении, удовлетворяя в полной мере свое любопытство и сексуальные потребности и соблазняя девушек
одну за другой, пока не оказалось, что одна из его очередных воздыхательниц не
забеременела, и встал вопрос о его
женитьбе, причем встал достаточно строго, ибо на Кавказе с этим шутки не шутят.
Будучи интеллигентными и образованными людьми, родители девушки не стали поднимать особый шум по этому поводу,
однако принудили пару подать заявление в
загс, и дело пошло к свадьбе. Чингиз был
из студенческого общежития благополучно выдворен и воссоединен со своей будущей
супругой и начинал жить под бдительным присмотром всей ее родни в отдельной
комнате Бакинской квартиры и постепенно переживал и обдумывал свое раннее окольцевание, находя его
преждевременным и никак не входящим в планы вольнолюбивой и не надышавшейся любовью
души.
Ценя свою свободу превыше всего, понимая, что продолжать учебу в
таких условиях невозможно, он решил бежать, взяв из института академическую справку
и накануне свадьбы покинул комнату через окно (чем теперь бравировал) и теперь
отсиживался дома, в Кировабаде, готовясь
к призыву в армию, что тоже по своему обдумывал, ибо и служба в армии не
входила в его обозримые планы. Одно необдуманное событие влекло за собой другое
и так далее, чередой, запутывая его окончательно и безвозвратно.
Теперь он оказался в ситуации, где пришлось оставить учебу, искать работу,
пожинать плоды безденежья и мечтать о том, как бы уклониться от службы в армии.
Однако, была девушка, которую он любил,
но как нравственность и законы человеческого общежития нарушалась им, так и
относительно него. Предметом его великой любви была чрезвычайно милая девушка,
очаровательное существо с нежнейшим голосом и лицом, от которого трудно было
отвести взгляд. Она училась в нашей школе и была младше Чингиза года на три.
Именно оттуда, со школьной скамьи тянулось это тайное и долгое чувство, которое
было сокрыто от всех и которое теперь мне излагалось с такой трогательной
доверительностью, что я не смела как-то нарушить этот поток слов и чувств,
которым, видимо, пришло время вылиться, чтобы быть разделенным и как-то
облегчить душу.
Однако, и о ней Чингиз рассказывал с болью и с некоторым
упованием и грустью. Еще до отъезда в Баку Чингиз хотел как-то склонить ее к
себе, начать с ней встречаться; однако, ее мать, всю жизнь посвятившая своей
единственной дочери, женщина одинокая и небогатая, желающая, чтобы Лиля
поступила в Кировабадское музыкальное
училище, выдвинула свои условия, исходя из того, что он мусульманин и сможет
вопрос решить. Короче, она давала добро на их свадьбу и встречи при условии, если
Чингиз поможет поступить Лилии в музыкальное училище. Здесь оставалось только
развести руками, ибо эта сделка требовала от Чингиза или больших денег, или
знакомств, или великого таланта самой Лили, которая, однако, была
посредственностью. Чингиз никак не ожидал такую куплю-продажу и ретировался в
Баку, желая поступить в институт физкультуры. Теперь же, вернувшись в
Кировабад, он нашел свою любовь благополучно замужем, однако предложил себя в
виде любовника.
Так получилось, что Лиля должна была ехать в тот же Баку в
командировку, и Чингиз сопроводил ее,
устроившись с ней в одной гостинице и в одном номере, достиг своей цели
достаточно быстро и тем несколько поубавил свой пыл, однако, готов был мне
излагать многие подробности этого своего счастья и вдруг, переключившись на
меня сказал:
- Я должен сказать тебе, что у меня было очень много женщин, но
любил я только Лилию… Ты – мне нравишься. Это правда. Но тебя я не люблю. Если
тебе моя история не мешает, мы можем с
тобой быть… Закрой глаза на все и отдайся мне. Ты не пожалеешь… В моем сердце место занято другой. С этим
ничего не поделаешь. Но мне нравится
твой ум, ты… ты тоже красивая, ты немного изменилась. Ты думаешь, я не заметил, как ты обрадовалась мне?
Если еще когда-то Чингиз
был мне интересен… теперь все
было снято, как рукой. Легкое сожаление едва омрачило мое сознание.
Чингиз уходил из моего детства, из моей юности, из моего настоящего, ничего не
оставляя, сердце выпроваживало его на очень далекий радиус.
- Знаешь Чингиз, я благодарна тебе за твое откровение, я не
судья, я не могу даже оценить то, что ты
рассказал. Я и не знаю, насколько это достоверно. Но если ты действительно
оставил беременную женщину, оставил своего ребенка, то… как ты будешь жить дальше? И… что касается
Лилии. Здесь тоже…
Чингиз уже не слушал… Он склонился ко мне и долгий и тяжелый
поцелуй вошел меня потрясающе проникновенно, с такой силой и страстью
изголодавшегося мужчины, что
