и так понимал свой долг
и свою ответственность, как и свою великую миссию освободителя всех народов от «глупости
и невежества».
А безрассудство мое заключалось в том, что в минуты своих
страданий и невыносимого унижения, как и в результате физической боли, я готова была выйти замуж за первого
встречного, пусть старика, кого угодно, но оградиться от его присутствия. Я
также готова была уйти жить в общежитие текстильной фабрики или вновь сесть на
поезд и уехать, куда глядят глаза. Но,
изведав многое, я приткнулась мыслью об общежитие текстильного комбината.
И однажды именно с этой целью я и направилась туда. Все те же длинные коридоры…
комнаты на четверых, туалеты, постирочные,
душевые, вахтеры, дежурные на этажах… На первом этаже действительно
столпотворение молодых азербайджанцев… Тяжелое, усугубляющее чувство родило у
меня это посещение. Чувство очень знакомое. Но что-то во мне стало стеной,
отталкивало эту возможность, ибо память ассоциировала общежитие с болью, с
несправедливостью, с зависимостью… Моя
милая комната. Ее никак не желалось оставлять. Меня в общежитие брали тотчас.
Следовало написать заявление. Все дела. Но ноги более туда не повели. Бог через
отца снова дал передышку, ибо и не планировал меня уводить из дома до времени. И
всякий раз, когда становилось невыносимо,
мне напоминалось изнутри, что у меня есть академическая справка… А
значит, есть открытая дверь. И надежда вновь
все оставляла, как есть.
Как-то перед началом смены в раздевалке я с удивлением и с небольшой досадой встретила Наталью, ту
самую Наталью, которая училась в нашем классе, убогую с виду высокую девушку, с
плохой речью, ходящую всегда в платке, с продолговатым невзрачным,
невыразительным лицом, с лицом смирения
и бессмысленности. Ее семья принадлежала к какой-то секте или к старообрядцам,
почему она и была немногословна и никогда никого к себе в дом не впускала. Это
она приходила ко мне заниматься по математике и именно о ней отец сказал :
«Человек, как человек, ничем не отличается от других» - этим в свое время дав
мне маленький урок мудрости, что нельзя по внешности и по любым данным человека
возвышаться над ним. Этот урок преломился во мне навсегда. Однако, Наталья на
фабрике чувствовала себя, как рыба в воде. Видимо, здесь ей удавалось что-то
заработать, работала она в ткацком цехе, но, увидев меня, что называется, не прослезилась, но даже
возвысилась тоном и пренебрежением, мстя мне
за мою для нее высоту в классе, за мои ей уроки.
Любая, личность поставленная в унизительное для себя положение
своим видом или возможностями умственными или социальным положением, знает свое
уничижительное состояние доподлинно, и
редко кому удается при возможности не попытаться реабилитировать себя за счет других, кто оказался свидетелем, в
чьих глазах приходилось претерпевать. Только нравственно здоровый и духовно сильный человек не станет
отыгрываться на других в час своего
подъема или появления хоть малейшей такой видимости. Наташа не устояла, ибо
сочла, что я жизнью пала и достойна ни того, чтобы вспомнить, что мы
одноклассники, но напомнить мне что,
дескать, вот это и есть самое твое место, ты ничуть не выше и не достойнее
меня, здесь еще попробуй меня достигни…
И она тоже стала мне уроком, что молчащий и смиренный может
ожидать своего часа и может показать еще свое лицо… А если надо, то может и
бить словами и потребовать к себе почтение.
Я проглотила эту пилюлю, ибо должна была, воистину, учиться
не отличать себя от других, хотя еще не видела этому основания, ибо это
Совершенные Духовные Знания, от которых я была далека. Но… сначала должна была
следовать практика и хотя бы приблизительные понимания.
Ничего, никакие встречи для меня просто так не проходили. Все
требовало осмысления, а осмысление могло входить только через разного рода
потрясения, как откровения, что и так бывает. Также, однажды возвращаясь с
работы ранним утром после ночной смены, идя привычно темными улочками примерно
часа в четыре утра, я вдруг почувствовала за своей спиной чьи-то приближающиеся
шаги. Сзади в какое-то мгновение на меня набросился мужчина. Страшный,
невыразимый крик вырвался из меня сам
так, как я не ожидала. Испуганный от моего крика, мужчина бросился прочь… Я пришла
домой потрясенная, не чувствуя себя, недоумевающая, откуда во мне родился этот
крик, если я никогда не кричала. Родители безмятежно спали. Они никогда не
встречали меня с ночной. Это в семье не
было принято. Отец также никогда не встречал маму, когда она с работы со второй
смены приходила в первом часу ночи, иногда идя от Алюминиевого завода по безлюдному полю в
несколько километров… Попытки совестить отца были бессмысленными; он или
посылал, говоря: «Нам татарам все-равно», или начинал оскорблять или и того
хуже свирепел и бросался драться. В моем случае и того хуже. Нравственность
здесь безуспешно, казалось, спала, но, однако, учила меня на будущее, беспокоиться
в будущем за членов своей семьи, не покладая рук, ног, телефона, не думая о
беспокойствах, но только и живя благополучием других, ибо ничто другое уже не
представляло смысл жизни.
Но об этом в свое время. Никогда я родителям не рассказывала об
этом случае, но уже осенью перевелась на ковровый комбинат, где работа была в
две смены. Здесь мне уже платили шестьдесят пять рублей почти стабильно.
Однако, вокруг меня стали буквально роиться азербайджанские ребята, встречая и
провожая с работы, предлагая со мной встречаться, как и выйти замуж. Шутки шутками,
но я начинала понимать, что такая обстановка мне тяжела, что мнения сами
влачатся за тобой, потому, что ты русская. Я начинала понимать, что никак не
могу предать свою идею, свой план учиться, что нужно терпеть отца изо всех сил,
как только можно, и не бросаться с головой в этот омут семейного неравноправия
и долгого насилия, где женщина все же существо подчиненное, тем более не
Кавказе, где меня с первых же дней начнут ломать еще круче, чем отец, и этому может последовать только решительная и
однозначная моя смерть.
Поэтому из двух действительно зол, беспощадных, бьющих, давящих
не каблуком, а многотонным прессом, я могу выбрать только терпение, терпение
ради цели…. Я отклоняла предложения парней одно за другим, я давала
пощечину, и ее давали мне, меня пытались
куда-то затащить, меня оскорбляли на каждом шагу, как-будто на мне сошелся свет
клином. Ну, куда можно было деться от
своей белокурости, от своей фигуры и
ног, от своего лица, которое уже не могло жить без косметики… Это были те
параметры, которые не пропускали, но увязывали за мной, где бы я ни была, этим
вновь заставляя меня быть великой домоседкой, выходящей из дома разве что в
магазин и на работу. А как хотелось легко выйти и пойти в любом направлении, ни
о чем не думая, наслаждаясь движением, жизнью и миром в себе. Приближался Новый
1976 год.
