неожиданное ответное чувство встрепенулось во мне
ответным неизмеримым по силе желанием… Все слова потеряли свою значимость, вся
нравственность ослабла, вся предубежденность исчезла напрочь… Кто бы знал, что судьба преподнесет мне
такое. Чингиз, второгодник, двоешник и хулиган, покоритель чьих угодно сердец…
тот, о ком втайне мечтала еще в школе, чьих губ прикосновение было для меня
нескончаемой мечтой, кого гнала мыслью, как недостойного меня… Он лобзал меня
всю со страстью и нежностью ненасытного
зверя и все разумное, великое, мудрое было бессильно… Он никогда не жил
в моем сердце, он едва касался его, он никакими своими качествами не рождал во
мне любовь или долгую влюбленность. Он
коснулся меня своей грубостью, своим насилием и напористостью, своей мужской
сущностью и заставил затрепетать и
заставил пережить… Судьба вручила то, что было тайным и невозможным… На утро
Чингиз ушел, делая это ласково и как можно непринужденней. Перед уходом он
сказал:
- Скорее всего, меня
скоро заберут в армию. Если ты меня дождешься, я женюсь на тебе… Я могу
жениться на тебе. Но если я не отзовусь, значит, что-то со мной произошло…
Чингиз блефовал. Он хотел уйти, не сжигая мосты, ибо из таких
ситуаций утром надо как-то выкручиваться, и уж конечно не собирался себя
бросать к моим ногам своей женитьбой, на что я посмотрела почти с иронией, ибо, хоть мы были
и разные, но каждый дорожил вожделенной свободой, и это было понятно, и это было общее. Он еще несколько раз
пытался ко мне прийти, но все уже было сказано, отношения не завязывались и,
как-то, уходя, он спросил:
- А что, у тебя совсем нет денег? Меня обычно женщины всегда
кормят… -
Надо же. Такая мысль никогда не приходила мне в голову.
- Денег у меня предостаточно. –
В одно мгновение я достала из родительского тайника неплохую пачку денег, где было, может, рублей
двести-триста… Это были на самом деле достаточно скромные родительские
сбережения на зиму, но как-то не хотелось перед ним оставаться с ярлыком
бедной… Увы. В его глазах откровенно мелькнул недобрый огонек. Он взял деньги,
всю пачку в руки и не торопился отдавать. Я смотрела на него, абсолютно понимая и видя эту внутреннюю
борьбу. Он ломал какое-то в себе очень
непростое желание… Я молча и спокойно ждала. Наконец, он пачку вернул, резко
встал и, почти не прощаясь, ушел.
Еще два раза судьба нас столкнула. Один раз, когда я с
двоюродными братьями, Володечкой и Олежиком гуляла в парке. Он встретил меня и
неожиданно спросил: «Ну, как? Ты сделала аборт?». Вопрос изумил меня. Ничего
такого не было. На что он удивился и сказал: «Все мои женщины беременеют сразу
же». И последний раз наша встреча состоялась несколько странно. Выходя из
автобуса, я собиралась заплатить, но водитель сказал, что за меня уже
заплатили. Со ступенек автобуса я увидела удаляющуюся фигуру Чингиза. Так этот
образ был во мне исчерпан в свою меру и отдалился от меня безболезненно, ни чем
в себе не затронув мое сердце.
Он действительно исчез. Но как бы то ни было, он не смог войти в
мое сердце, кроме одного понимания: как судьба смогла подслушать мои те далекие
почти детские мечты и дала вкусить этот
плод с ним? Разве уж так было необходимо
выполнять то, что забылось, чему не желала придавать значение, что
считала и ниже своего достоинства…
И все же… И за него тоже я благодарна судьбе. Меня часто
преследовала мысль о том, как много людей, дорогих мне, я растеряла, влекомая
судьбой, как много друзей, как много доброжелателей. Невозможно, не может быть,
чтобы когда-нибудь, где-нибудь мы все не собрались, все вместе, чтобы все обо всех узнать, чтобы
вновь увидеть всех молодыми, все теми же, но чтобы все уже прошли свой путь,
набрались ума и мудрости, чтобы говорить с теми, кто уже все понял и во всей
полноте… Будет ли такое. Великая уверенность наполняла меня такой верой. Не
может быть, чтобы этого не произошло, чтобы все не восстали из прошлого… Теперь
я вижу, что это произошло. Это произошло Волею Бога, всех, очень многих
воссоединивших в этой повести, молодых, разумных, в чем-то греховных, а в
чем-то праведных. И снова я говорю с ними, и снова вижу глаза, смотрю в лица…
Все живо и ясно предстает в моем
сознании, и я молода, и все молоды, и все еще впереди… И как бы я не хотела
видеть кого-либо будучи уже в своем нынешнем старом теле, ибо оно не отражает уже ни
чувств, ни желаний, ни любви… И кто поверит, что душа все та же… И кто поверит,
что этой все той же душе далеко не до материальных игр, что она уже без Бога
шагнуть не может и не желает более любовь к Богу подменять любовью
плотской, человеческой… Но Богу угодно
было и здесь поставить свою вот такую убедительную точку.
Мое присутствие в Кировабаде было объяснено одноклассникам и
соседям моим переводом на заочное отделение и, по сути, мысли мои устремились к тому, чтобы
затребовать из горьковского университета академическую справку, чтобы на
основании ее и продолжить учебу, которая
на самом деле мне больше нужна была для развития мозгов, жизненного статуса и
большей самоуверенности, ибо главный мой путь, дело всей моей жизни никак не
касался в итоге математики,
материального творчества или журналистики. Но я об этом знать не могла…
Но Планы Всевышнего на меня мне были не известны, я была не религиозна,
в свою меру греховна, однако, жила, преимущественно склоняясь к нравственности,
борясь в себе за нее, но жизнь втягивала в те отношения и так, что я сбивалась,
влекомая чужими чувствами, желаниями и амбициями, но понимала это, как не зависимое
от меня и моих желаний.
В последние дни лета я с еще оставшимися, задержавшимися одноклассниками
навестила Ирму Исаковну, и за долгим чаепитием она поведала нам о том, что у
нее не так давно умерла младшая дочь, что за эти годы она похоронила младшую
сестру и теперь вся больная и не знает, как жизнь развернется дальше. Она
поспрашивала меня о моих делах и проблемах, напомнила мне о моем сложном
характере, на что я не возражала, хотя внутри себя эту сложность не видела и не
могла упрекнуть себя ни в чем относительно минувших школьных дней и
одноклассников. Видимо в чем-то засомневавшись, она попытала меня об изучаемых
мною предметах в университете, но мне было ей что сказать, но наши пути уже
расходились навсегда, не требуя от меня особых откровений. На самом деле Ирма
Исаковна вошла в мое сердце, как лучший
человек в моей жизни, которому я благодарна всегда, ибо через нее я познала
радость от изучения математики, она научила логически мыслить, она была щедра
временем и душой. Долгие, долгие годы она снится мне, и я все по-прежнему стою
у доски и отвечаю, пишу контрольные и все время хочется ей сказать, что я
что-то перестала толком понимать математику, что я потеряла свой статус прилежной ученицы… Все время во сне я сижу за
партой и она где-то рядом.
Не я сама выделила ее, но Бог указывает мне на нее через сны и
память, не разрешая ее забывать, но помнить с благодарностью. Она и Рома, два
человека, которые снились мне с мистическим постоянством, с болью, с не отданной
им любовью, но и с чувством, что все еще впереди. Как бы я хотела на духовном
плане встретить их всех, но прекрасных и совершенных, все понимающих, ни за что
не упрекающих и чтобы между нами висело далекое земное родство и глубокое
уважение к друг другу, как и непременно любовь чистейшая, и чтобы все были
объединены одной любовью, к Богу Отцу, дающему земные непростые игры, саму
Боль, которой нет слаще, ибо она и выводит к Истине, ибо она и тянет к встрече
и обуславливает ее…
Так завершилось лето. Так завершилась встреча с одноклассниками,
далеко не со всеми, так я получила в свой багажник еще небольшие откровения,
все же осознав о себе, что я ни к кому не привязана, что я все же авторитетна,
что я личность. Однако, эта личность
должна была быть еще бита и в немалой степени, ибо временная и безболезненная
передышка заканчивалась. Скоро приехала мама, за нею – отец и замелькали серые
будни с неизменными скандалами, где пора уже было восставать и против меня в полную
силу, ибо я зарабатывала мало, была почти дармоедкой, тратиться на меня не
хотелось, ибо нужны были деньги, поскольку родители все еще мечтали переехать в
русский хоть самый маленький городок, ибо великолепие нынешней Гянджи им было
не видно, хотелось русской речи, русской музыки и бесстрашия, поскольку и с
работой здесь было тяжело всегда.
Также невысказанной болью жила в отце обида за такой поворот
событий, и это начинало выливаться в
частые и долгие придирки, упреки… Маленькая, но серьезная надежда все же
мелькнула на горизонте, ибо на мой запрос в Горьковский университет я получила
все же академическую справку и с великим для себя изумлением увидела, что дела
мои обстояли на много лучше, чем я предполагала. По дифференциальным уравнениям
у меня стояло отлично, по аналитической геометрии четыре, по высшей алгебре
отлично, по английскому отлично, по черчению четыре, по матанализу и логике
удовлетворительно… Я могла восстановиться в подходящий вуз на второй курс. Это
было реально. Однако, работать на текстильной фабрике я больше не могла. Сорок
пять рублей были очень небольшой платой за трехсменную работу, что называется в
полную силу. Ничего не возможно было доказать. Мои деньги в килограммах пряди
переписывались на азербайджанку и благополучно оседали в ее карманах, а может
быть и начальника цеха. Я здесь была никто. Не хочешь – увольняйся. Таков был
мне ответ. Скандалы отца, явные оскорбления и избиения становились нормой. Он
врывался в мою комнату с бешенными глазами и кричал:
-Это – что? Я тебя спрашиваю: Это – что? Это твоя зарплата?
- Он потрясал сорока пятью рублями,
положенными на стол, не зная в гневе передышки и отталкивая маму. Он хватался
за ремень и начинал меня бить так, словно эти деньги желал выбить из меня, пока
его рука не уставала… И так я вновь возвращалась во круги своя, снося удары
ремнем, закрывая лицо и голову руками, вновь сжимаясь в комочек, обескровленная
и пластом лежала и рыдала до начала смены и уходила из дома в желании не возвращаться,
бежать вновь и вновь, куда глядят глаза, чтобы не видеть его, не есть его хлеб,
и мысль о дальнейшей учебе во мне затихала долгим моим горем, начинавшим
граничить с безрассудством. Отец же, пресытившись, снова брал в руки гитару и,
как ни в чем ни бывало, пел душещипательные песни голосом удивительно красивым
и чистым и трудно было поверить, что и то, и это – один человек. Потом он вновь начинал корпеть над своим нескончаемым
проектом, мысля о благе для всех, потом снисходил и просил меня
подкорректировать его философию, ибо
изобилующие орфографические ошибки находил для себя камнем преткновения.
В этот период он становился мягче, мало интересуясь моим
самочувствием, ибо мама и я были его объектами воспитания, где каждому его
милостью доставалось сполна, и каждый его за это почти что ненавидел и желал
ему всех благ. Однако, с ним ничего не случалось, и он по-прежнему тянул свою мнимую лямку кормильца
