столетнего вина, пошел к себе на балкон.
Вечерело. Клен был невесел. Кот давно ушел. Нужно было уходить в запой. Причина – неправильная жизнь. И не в том беда, что Дарвинюк с утра испортил настроение. А в том, что он, Паша, не преподает в вузе вместо Дарвинюка или просто Дарвинюков не истребляет. И не лечит души кочегаров перспективой настоящей, созидательной, традиционной русской жизни. Что не делает он, Паша, ничего прекрасного, доброго и вечного, а тухнет вместе со всеми. Причин много. Нужно начинать.
Паша настолько был в не настроении, что не обратил внимание на букет. Он выпил сразу полную чашу так, как пьет кочегар в погоне за состоянием. Вроде немножко полегчало. Клен шевелил листами, создавая ласковый ветер. Солнце опускалось над Русью. И красиво, и грустно. «Последняя осень»…
Нет, неправильно я, девочка, сказал, что тебя с Пашей совсем уж не было… Наверное, немножко ты была, потому что Паша вдруг передумал насчет запоя! К тому же, надо принять во внимание, не только красивые виды на всю Русь открывались перед зрителем с Пашиного балкона.
Но и, скажу прямо, разворачивалась перед каждым чутким сердцем как бы историческая панорама всей нашей жизни!
Хазары, усобицы, а затем и орды ханов; баскаки; литовцы, поляки, французы… Казанцы, крымцы… А теперь и те, кто их всех жесточе… Нашествия и нашествия!… Бунты, пожары, топоры и плахи… Угоны в плен, насилия и унижения… И что в сравнении со всем вот этим спугнутая мелодия? На фоне того пережитого нами океана горя, которое никуда не ушло, а осталось у нас в крови, все личное есть лишь повод для упражнения… ну, например,.. сохранять себя стойким среди любых – и внутренних и внешних обстоятельств…
Выпив еще чашу уже ради вкуса, Паша встал, взял плащ, взял хлеба и сыра, и термос с чаем, и решимость начать делать хоть что-то, и, положив все это в вещь мешок, начал было спускаться по пожарной своей лестнице.
Но и тут прилив бодрости от настоящего вина – прошу всех современников поверить на слово - не дал ему спуститься по-человечески: Паша повис на ветке клена, и, перед тем как спрыгнуть со своего второго, поподтягивался немножко. Он уходил в лес поразмышлять.
Была у него привычка иногда ночевать прямо в лесу – не в лесу точнее, а тех заброшенных монастырских строениях, которые видны порой бывают в пестрой листве с балкона.
Там у него, на втором этаже без крыши, прямо под звездным небом, была оборудована как бы лежанка - на которой он и заканчивал одинокие свои прогулки. Пил утром из термоса чай, да и шел себе домой, или еще куда, ни о чем не горюя…
Вот и в этот вечер, слегка подлечившись великолепнейшим вином, Паша пошел гуляючи на лежанку свою. Особенные настроения, строгие и серьезные, находили на него только там…
Драться с кирпичехищными мужичками ему сегодня не хотелось, хотя некоторые приемы уже нуждались в практической отработке… и судьба к нему в этот вечер оказалась благосклонной. Увещать никого не пришлось. Паша обошел строение – скорее всего, да и старожилы вроде как говорили, что это была монастырская гостиница, или странноприимный дом, или больница – и повысматривал, не начали ли аборигены еще с какого угла здание демонтировать.
Не начали; но вот что Паше показалось тревожным: метрах в трехстах, около когда-то взорванного храма, стоял микроавтобус; какие-то солидные люди, явно не местные, носили в него не то инструменты, не то приборы – вроде как сложенные геодезические треножники. Было видно, что люди закончили какую-то работу и уезжали.
Городских сплетен Паша не знал, насчет начинающегося строительства молитвенного комплекса был в полном неведении, и посчитал уезжающих какими-нибудь работниками. Из охраны памятников истории и архитектуры, приехавших пофотографировать. Побродив еще малость, он заглянул в комнату «черных археологов»… Ты не бойся только, девочка, я тут кое-что тебе расскажу…
Есть такие дяди, которые с металлоискателями любят в таких местах поохотиться. В войну бомбы часть земли перевернули, и теперь можно с приборами отыскать и монеты разных веков, даже такие старинные, которыми дань еще татарам платили; и медальончики, и иконки-складни, и всякое такое, что охотно покупали богатые коллекционеры.
Занятие это, конечно же, нехорошее; и даже при крайней нужде непростительное - но, к чести этих людей сказать, была за ними маленькая добродетель. Не знаю почему – может, и из-за суеверия, но люди эти все найденные во время своего промысла кости, на человеческие похожие, не выбрасывали где попало, а сносили в одну, самую лучшую комнату в здании. Там был крепкий ящик из-под снарядов, ими же принесенный; туда и складывали – оставляя заботы о погребении другим, более достойным. Больше всего народа здесь полегло во время изъятия церковных ценностей - и черные археологи, понимая, что среди полегшей братии монастыря могут быть и святые, дело это делали тщательно – опять же, повторюсь, скорее из суеверного страха. Местные комнату побаивались и дом крушили подальше от нее…
Заглянув в комнату черных археологов, Паша поднялся в свой «номер»; и здесь все было в неприкосновенности. Стемнело. Но Паша выспался днем; оставалось смотреть на первые звезды…
Лежанка Пашина располагалась там, где, по логике вещей, должна была стоять когда-то кровать в этой комнате, если комната была гостиничным номером. И сами собой приходили размышления о том, кто мог останавливаться в этом номере лет сто назад…
Купец, приехавший на богомолье, быть может, по родовой привычке… На помин подать, как и многие предки его… Об успехе предприятия нового попросить помолиться…
Ученый, с монахом-философом побеседовать знаменитым.
Человек с неисцелимым заболеванием, имеющий последнею надеждою чудо… И приехавший издалека к местной иконе, и если не здесь, то нигде…
Ищущий истину заумный студент, перелопативший тонны литературы и заработавший пустоту душевную… Говорить с ним – одна мука, ему уже не знания нужны, а Любовь, и если не имеешь – не позорься, не вздумай с ним разговаривать.
Просто странник, любящий все святые места, и носящий их все в своем сердце… заговори с ним о них – он только этого и ждет; и расскажет тебе многое, и все эти места и ты полюбишь, даже если представишь их себе неправильно… Он ходит от святыни к святыне, потому что все, чего жаждет – это идти дорогою в Небо, в страну святости; вовеки ему не докажешь, что можно прожить хорошо на земле…
И, наверное, офицер… Повидал всего под Плевной… Или в Первую Мировую, тогда здесь раненых принимали, лазарет здесь был года три… От того старожилы и путают – не то гостиницей, говорят, не то больницей был этот дом.
Приехал офицер с войны.
Побывал дома, повидал жену, утешился вроде бы, но все равно неспокойно что-то… Может, приказ неудачный дал, ошибся, и солдаты погибли, а могли бы и выжить… Или просто такого насмотрелся, что нелегко человеку с тонкой душевной организацией взять да забыть. Или сам поддался шатанию умов, чуть присяге на верность Государю не оказался недостоин… Одним словом, гостили в номере люди, приехавшие за новыми силами жить.
Но более всех Паше был близок офицер; Паша уже был уверен, что именно офицер здесь и останавливался; да; до катастрофы здесь лежал, отдыхая ногами после длинной монастырской службы, приехавший, втайне от картежников и кутил-однополчан, доблестный русский офицер! Но не в сапогах, как Паша, на простынь в сапогах не ляжешь; сапоги он мог поставить вот тут, где сейчас стоит вещьмешок с завтраком и решимостью начать делать хоть что-то…
Эх, брат… Я тоже, я это чувствую – я тоже человек чести... Я тоже Римлянин, Римлянин в лучшем смысле этого слова, я человек служения и долга, и жить и умереть я могу только за Отечество!
Хорошо тебе было: – вместо теорий – присяга, вместо мерзких рыл –Государь… Ты отдохнешь, почитаешь ко Причастию, откроешься старцу - и завтра тебе станет легко-легко; приедешь домой, убедишь жену, что был не в неприличном месте, и - снова на службу; и жизнь полна и смысла и созидания… И созидания, и как я этого хочу! Но лежу я сейчас здесь, в развалинах святого места разваленной страны, и сам разрушен дальше некуда… Ни жены, ни дела жизни, ни Государя, ни ощутимой Родины – и никаких надежд! Или ты не согласен со мной? Или хочешь сказать, что надежда есть всегда, и служение всегда есть, и лишь от неведения пути вся туга душевная? Я это и сам сознаю; и что толку мне знать, что я ничего не знаю? Легко тебе говорить - "ищущий находит, и стучащему отворят"... Куда стучать-то? Это вам преемственность нормальной жизни досталась просто и естественно, с детства; у нас с детства муть в головах, и кроме тупиков в лабиринтах знаний - ничего не видно...
Ладно, не будем ныть! Где наша не пропадала! А ты меня все же помяни завтра, по-братски... Как скорбноглавого… Да найду и я путь свой, свою присягу. Свое дело жизни. Честь имею!
***
- Митрич! Виччиняй борта!
Митрич ответил весьма злобным сквернословием, в котором зачем-то упомянул и Бога и другое святое, что не решаюсь я втуне именовать.
Пока Паша мечтал, на первые звезды глядючи, к зданию тихо подъехал грузовичок с полевой кухней. Кухня дышлом зацеплялась за фаркоп грузовичка, а в самом грузовичке было немного груза, предназначенного облегчить первые дни жизни рабочих. Там были щитовой душ и щитовой туалет, посуда, умывальник и прочий рабочий скарб.
- Да ты где есть-то? – опять спросил голос помоложе, шофера видимо, и тот же Митрич, в грехе злословия состарившийся, отвечал что-то, что нелегко перевести мне - человеку, не знающему язык демонов.
Борта открыли; под дышло подставили столитровый бочонок с водой; отъехали метра на три, стали сгружать с борта остальное; все вроде шло нормально… да вот беда – простые рабочие действия, которые можно было согласовать словами на вроде « так, взяли, к стене несем, смотри, бревно сзади… этот щит сюда ложим, я на него спальник постелю, на улице мне лучше будет… смотри, в кабине курево и две четвертушки, не увези обратно…» - и многое другое – Митрич озвучивал выражениями столь погаными, что можно было подумать, что жизнь он провел строго в гнусных извращениях, и ничего никогда больше не видел. Я не знаю, девочка, зачем люди так говорят; это какая-то порча; это порча чуть не половины народа; а Дарвинюк в газетах говорит, что это - древне-русская речь…
Паша сидел на своей лежанке и смотрел пол, на котором росла редкая травка… До него уже дошел смрад дизельного выхлопа в смеси дымом "Примы". Он был в гневе не меньшем, чем сегодня утром, когда по рассеянности налетел на обывателей… Что обыватели!
- «Красноармейцы вернулись» - подумал Паша.
Когда все было закончено, водила полез в кабину - а Митрич отвинтил от бутылочки пробочку и сделал сладкий глоточек. Пить много было нельзя, Митрич специально взял с собой гомеопатическую дозу… Вдруг водила, через окно грузовичка, весело сказал
