детали свои обсудишь. Будешь уходить – смотри, спиной не повернись, копье сразу метнут! Уползай задом. Поволокут за ноги – дощечку не выпускай, чтоб тебя ей не огрели, и не бойся – мы порог ковролином оббили. Въехал в тему?
- Въехал.
- Пошел. Ему уже доложили. Тебя камера засекла. Давай, мне еще настоятеля жрецом делать надо...
Все прошло лучше, чем Дарвинюк ожидал. Войдя, он сразу отложил набор писца и, воздев руки к небу, закрыв в экстазе глаза, сказал певуче и театрально:
- О, сияние великого Ра!
И упал на живот.
- Ты чьих будешь? – спросил за фараона, жующего балык, виночерпий.
- Из пишущих в папирус раб твой – сказал в ковер писарь.
- Что за дело?
- Фараон дает повеление о храме великому Ра. Раб его должен известить все народы. Зная скудость ума своего, я пришел за мудростью – да найдутся в сердце моем нужные для указа слова. Но я не рассчитал сил своих. Могущество твое, Сын Солнца, жжет бренную природу мою. Повели мне говорить с советником твоим, и отведи от меня палящий взор твой, ибо я боюсь исчезнуть!
Фараон вяло махнул рукой, и писаря уволокли. Ему даже не пришлось поднимать от ковра морду – а он заметил, что студентка с его факультета в приемной. Избавившись и от казни и от позора, Дарвинюк бодро зашагал домой, радуясь и жизни вообще и своего хребта гибкости.
А вот в приемной фараона стало совсем нерадостно. Наложницы шарили глазами, отыскивая, во что бы одеться. Молчание стало тягостным.
- Тошно мне, Толя… - сказал фараон, сняв с головы перья веером и потирая грудь… - Толь, давай что-нибудь… Скажите – приема не будет… завтра…
Виночерпий положил голову на руку и сосредотачивался долго, долго… Фараон пихнул его кулаком в плечо – но тот только недовольно мотнул головой. Он уходил из Египта.
- Черный ворон… что ты вьешься… - начал тихо, никуда не спеша, виночерпий глухим своим тенорком… - да над моею… головой…
- Ты добычи… - подхватил было фараон, да замолчал. Запел за Петровича стражник.
Петрович плакал. – Твари – шептал он – за деньги на все… ни чести, ни совести… ни имени доброго… страну всю продали, себя продали, меня продадут… Черный ворон, я не твой…
Так вот, редактор, гадина эта Петровича довела. Перед одними – прогнуться, по головам других - наверх лезть. Использовать все возможности выгодных ситуаций, как можно меньше сообразуясь с требованиями морали. Противно о нем говорить, еще ковшик выпью… Чем выше положение человека в демократическом обществе, тем сомнительнее для меня его нравственность. Поэтому у меня в кочегарке портрет лидера клоунов и не висит, хотя начальство и требует, и штраф влепить угрожало.
Я вот раз говорю начальству: вы разницу между человеком и гориллой какую видите? Они говорят - сходство только внешнее, это два разных существа. Правильно ведь понимают! Молодцы! Действительно - горилла на человека очень похожа; она и массивней, и сильней человека бывает - но стихов не пишет и юмора не понимает. Между нами пропасть, мы - разные творения! Также и президенты внешне немного похожи на природных правителей земли нашей - но не могу же я их правителями воспринимать всерьез, им до правителей дальше, чем горилле до человека... Давай я еще у себя внутри кочегарки мутантов этих повешу - чтоб жить уж совсем тошно было...
Слушай, редактор! Тошно мне что-то от вина твоего, как от Дарвинюка - Петровичу. Пришли-ка ты скорей ко мне офисного, с деньгами и водкой! Или нет - я ему рыло сразу согну! Меня и от него тошнит тоже. Глазки хитренькие, ротик лживенький… Высылай срочно, редактор, хорошую офисную с коньяком! Я жду! Что? Никто не пойдет к пьяному кочегару? Тогда я… я вот только ящик допью твой… немного и осталось уже… я к вам, если офисной еще полчаса не будет, я к вам сам сейчас выйду. С монтировкой.
Рукопись седьмая
… … … Девочка… Ты здесь? Принеси воды…
Есть от головы что? Седалгин? Дай две, пожалуйста…
…Девочка… Если я умру… А я, видимо, умру… то передай всем. Всем скажи. Это мое завещание.
О, вы, любящие жизнь! О, вы, имеющие детей и нуждающиеся в долгих годах жизни! Никогда… Прошу вас, никогда… и я даже усилю это слово – николысь не пейте в литровой расфасовке… Аргентинского вина… Красного полусладкого… Больше шестнадцати упаковок сразу!!!
Вчера приходил офисный. Посмотрел на смерть врага. Не спеша полюбовался, со вкусом. Поставил ящик пустой с-под вина предо мною, сел, сидел долго молча. До чего же бывают добрые у людей улыбки на лицах… Светлые. Лампа его лик так тепло освещала! Совсем без злорадства смотрел, просто переживал какую-то внутреннюю сладость… У нас с ним сценка вышла – ну прямо как в том средневековом трактате из католического богословия, где говорится, что и та еще радость ожидает праведных на небесах, что будут они, когда захотят, любоваться муками грешников. И усугублять, по желанию. Любым инструментом.
Желание это у офисного вскоре возникло. Он достал портфель, из портфеля – контракт, и, полный сострадания, предложил за совсем уж незначительные поправки дать мне снадобье. Небольшой такой брикетик, как шоколадка, там прессованные ягоды, травы, микроэлементы…
- «В Южной Америке, говорит, тоже этими винами травятся. У них ведь там и пить-то нечего больше. И с веками они разработали свои, народные средства, помогающие от перепоя именно этими винами. Состав уникален, у нас эти растения не растут. Подпиши, вернись к жизни. А то ведь и хоронить-то тебя не на что, сам знаешь».
Купился я. Подписал. При нем начал есть жадно. Он улыбнулся по-доброму, пожелал скорее выздоравливать, подбодрил – «с кем не бывает»! – и ушел. Успехов в дверях пожелал творческих… Не стало его – так я, наученный вином, сразу есть перестал, хотя и выздороветь от этого ада… это не похмелье, это ад – хотел сильно.
Сегодня зрение вернулось почти все, и я смог прочитать аннотацию. Это не Аргентинские травы, это простое слабительное. Добавить к похмелью диарею – верх бесчеловечности!
Уже начал ходить. Вижу уже хорошо. Пульс бьет только в левый глаз, не в оба. Жизнь налаживается.
Как я ругаю себя, девочка, что отвлекся я от тебя на скотскую пьянку с этим редактором! На вино его позарился… Понаговорил всего… И телу теперь плохо, и душе погано… Урон здоровью – лет пять жизни забрано минимум, а мне еще работать и работать, дети малые у меня... И знаешь, девочка… В такие моменты жизни хочется себе пообещать… А теперь – и тебе тоже… Что буду я впредь говорить только с тобой, и только с созидательной целью… Если получится.
Итак, девочка, учился играть одноклассник твой не на баяне, а на фортепиано. И в следствии, видимо, этого недоразумения - вышел он в тот день на работу непоцелованный. Провожал его лишь кот, да и то недолго. Спустился Паша вниз, очнулся, увидел обывателей, очнулся еще сильнее и уже в полностью рабочем состоянии спустился на цокольный этаж.
Подойдя к двери кочегарки, Паша на миг задумался. Бывают дни, когда большими переменами меняется наша жизнь – и в дни эти несколько иное настроение бывает у нас. Кто не часто меняет работу или место жительства, тому это знакомо. А бывает, что человек и ждет этих перемен, и предчувствует их, они звенят в его «пульсации вен»! Что что-то грядет, Паша уже как бы знал, и от того на все то привычное, которое уже давно примелькалось, он смотрел иначе, из дали прошедших лет.
Дверь кочегарки.
Лень, простая лень к карьере. А может быть, и выбивающие из адекватности творческие нашествия привели его сюда, к этому входу на социальное дно нашего города. Ниже кочегаров у нас не работал никто – ни в рассуждении статуса, ни в рассуждении положения относительно уровня моря.
Вдохновения вдохновениями, и все же - дела свои обустраивать нужно уметь! Ведь тысячу раз судьба предложила Паше выбор между поступком выгодным и поступком благородным – но он, оставаясь верен не то своему зову… не то зову свыше – а может, это у иных людей и едино – не воспользовался никакими выгодами текущего момента. И вот результат. Паша пришел сюда, ко входу в кочегарку, – но, к удивлению многих, отнюдь себя неудачником не считая!
Секунду задумавшись о чем-то подобном, Паша толкнул, (по привычке сильно), дверь кочегарки. Сваренная из листа-двойки и уголка- тридцатки, покрашенная когда-то серебрянкой, заходив наперекосяк, дверь издала навесами своими, навесами без шарика и смазки – звук довольно жуткий.
Открылась лестница вниз – винтовая, из кирпича сложенная, как и полагается всякой лестнице, сложенной двести лет назад. Освещаемая, правда, уже не свечами, а лампочками-двадцатьпятками. Ступеньки лестницы этой были разной длины и ширины, и что опаснее – разной высоты, то есть, по-разному крутые, и спускаться здесь привычно, на рефлексах, ни у кого не получалось. Лестница наша была для кочегаров своеобразным тестом на трезвость – непригодный к смене кочегар мог скатиться на свое дно с легким увечьем.
Лестничный тоннель, как барабан гитары, отрезонировал издаваемый железною дверью скрип – и вышел утробный, жуткий вой, вероятно, популярный во времена языческих погребений. Дохнуло чуть смоляным воздухом кочегарки. Паша уподобился нисходящим в ров.
Пока он спускается под землю, иногда опираясь о стену левой рукой, я постараюсь тебя, девочка, обрадовать, что вы тогда, в школе, не поладили. Все-таки есть разница для женщины в этих занятиях – гладить мужу галстук… или нет, еще лучше: отдавать распоряжения домработницам и водителю, - и собирать «тормозок» кочегару…
Или ты хочешь сказать, что разницы нет? Что главное – это любовь? Это ты сейчас так говоришь… так, чувствуется, что ты надуться готова. Ладно, продолжим.
Спустившись в кочегарку, Паша вешал свой плащ на баранку вентиля, и, отстегнув ключ от ремня, клал его на стол.
Я оставлял Паше чайник, закипающий у топки, и хлеб с сыром на столе. Если был какой разговор – то заводил его Паша, я не лез – мало ли о чем человек мыслит! Я прощался, сжав руки в символе солидарности. Паша оставался один.
Кочегарка.
В наше время побыть одному – это даже роскошь. Остаться самому с собой, а особенно – с собой познакомиться – не каждому человеку удается, или удается легко. Как может, к примеру, для созерцания себя самой отдохнуть от множества впечатлений душа таксиста мегаполиса? Так же человек, рыскающий за монитором по всему миру, узнав многое, может и состариться и умереть, не познав себя.
Свет в кочегарке, я напомню, и тусклый и мерцающий; читать долго нельзя; и чем себя занять, кроме основных обязанностей, человек с небогатым внутренним миром находил не сразу. Не каждый кочегар мог быть трезвым из смены в смену. Не каждый переносил знакомство с собственной памятью.
Когда я напивался так, что не мог выбраться из кочегарки, то, лежа на троллейбусном сидении, я не то видел, а не то созерцал - как Паша проводил смену.
Он много упражнялся
