порицалась.
И, как лежащие в траве европейцы читают газеты, так завсегдатаи клуба Барбары читали этикетки бутылочек – ну прямо как программки перед спектаклем. По совету Паши, как я, кажется, уже говорил, информация на этикетках помещалась самая правдивая. С просьбой во внутрь не употреблять, с перечнем побочных эффектов, с пропагандой здорового образа жизни, с приглашением на курорты Средиземного моря. Читал обычно один кочегар, на всех бутылочек не хватало, а все слушали и назидались; иногда приподнималась из травы голова – посмотреть, не встал ли в очередь кто-то, у которого можно попытаться занять.
Пришедший не вовремя Паша встал в небольшую очередь – и приподнявшаяся над травой голова стала похожа на перископ подводной лодки, увидевший цель. Она тихо ушла обратно в волны и чтение стихло…
Нужно бы мне рассказать о всех кочегарах, которые были в свое время Пашиными сменщиками – ведь знакомство с ними, пусть краткое, дало Паше какое-то размышление, отразившееся на его творческом наследии. Но я не смогу этого сделать. Я не со всеми знаком. Я устроился в кочегарку Пашину тогда, когда несколько кочегаров уже не прошли теста нашей лестницы, и перешли в другие, более приспособленные к их способностям места.
Я расскажу о тех четырех, которые были моими сменщиками и с которыми я лично знаком.
Полиглотыч.
Не то чтобы Полиглотыч знал особенно много языков, нет… Скорее, у него было несколько иное дарование…
Добудут, к примеру, кочегары канистру неизвестной жидкости – но пить боятся. Спиртом пахнет, гореть – горит, все нормально, а страшно. Не могут решиться. И несут поллитру Полиглотычу, на пробу. Тот понюхает, подумает. Возьмет чуть на язык, повременит. Выпьет стопку, позанимается чем другим, время оттянуть. Бывший анестезиолог, он по выбросу в кровь токсинов, что ли… по вкусу во рту от состава крови, по сердцебиению, по давлению своему… А скорее, редким своим и весьма востребованным чутьем, можно сказать – даром, интуитивно мог угадать – можно ли данную жидкость пить, или опасно. Или смешать с чем нужно. Или угля добавить березового, или иное что сделать. Выпив уже всю поллитру, посидев, покурив перед умирающими от нетерпения кочегарами, он нехотя говорил: - можно, понемногу… И только тогда было можно; а все, кто не дождался или вообще к Полиглотычу не обратился – их и нет уже никого, по-моему, или ослепли… Ведь если Полиглотыч в чем-то сомневался, и говорил – не надо бы… То пить было опасно, а если и рвоту у себя вызывал – то жидкость украденная была прямым ядом, для любого организма!
К добродетелям Полиглотыча можно отнести и то его качество, что он, прослышав, что где-то в кочегарке раздобыт галлон спирта, сразу туда спешил, если был на ногах. Без спросу и разрешения, даже вырвав у кого-то кружку, он делал глоток-два и отходил. И если ему что не нравилось, то через время он врывался опять и галлон весь разбивал, не боясь быть за то побитым!
Сейчас Полиглотыч… А значит, и вся кочегарня, все вместе, уже два дня были в нездоровом воодушевлении. Жидкость, которую Барбара выписала откуда-то из Сибири, была просто чудесна. Бутылочки чуть не целовали, а надпись на этикетке читали с нежностью, как письма невест читают на каторге.
«"Шаман." Средство для ванн тонизирующее. Состав. Спирт этиловый, вода, экстракт мухомора коричневого и других грибов хороших». Просто и кратко, как «я люблю тебя и жду».
Денег, разумеется, не было ни у кого; даже те, кто стоял в очереди, а не лежал в отчаянии в траве, стояли просто так, как деревья, живущие надеждой.
Они – зрели. Они видели, что там, за стеклами с вялыми мухами, за решеткой из «арматуры – тридцатки», за досадными обстоятельствами, за глупыми человеческими условностями, временно их разделяющими… стоят, стоят и ждут свидания ящики с разлитым уже нектаром!
Полиглотыч сегодня хорошо похитрил… Он сумел внушить Барбаре, что ему, чтобы учуять нуклеотиды, четвертушки будет мало – и был сейчас пьян за всех. Ему было полностью хорошо, но он от ларька не отходил и смотрел сквозь стекла со всеми. Могучее желание приблизиться к его состоянию уже давно подняло с травы нескольких кочегаров; они невольно держались к Полиглотычу ближе; а иные, веруя в волновой способ передачи блаженства, тихо трогали его за фуфайку.
Так всегда делал добрый и тянущийся к дружбе Игуадоныч.
Игуадоныч.
Пить с Игуадонычем было легко, это был человек-шелк; но посидеть с ним никогда не удавалось. Выпив с кочегарами поровну, Игуадоныч не оставался проклинать правительство или говорить о знаменитых женщинах. И не потому, что эти сферы были для него одинаково недоступны. Выпив, и, на краткое время выбравшись из своей тягостной депрессии, Игуадоныч спешил домой – поддержать унывающий в скорбях житейских дух бедной жены своей. Он шел по вечернему городу, но не видел и не слышал ничего – он нес радость жизни в свой дом.
У них так хорошо все начиналось! Когда-то давно, когда им и уединиться-то было негде, он всю ночь мог проразмышлять о вечерних их разговорах… И выдать удачный стишок, где ее слова, сказанные, быть может, без притязаний на глубокий смысл, в обрамлении его рифм, не утрачивая и буквальности, становились дорогим камешком в любовно сделанной оправе – удивляя ее саму оборотом смысла…
А затем и она отвечала тем же. Она из стишков делала романсик, и играла ему на фортепиано – слушали все гости, а понимали до конца лишь они оба. Такие вот секреты у всех на виду. Своему первенькому они романсы эти пели с колыбельными. А второй, младшенькой, уже ничего не пели, пришла бедность и нужды. И сегодня Игуадоныч был полон решимости со всеми разладами покончить. Он точно знал, что он сегодня сделает – то, собирался сделать давно. Он устроит дома теплый, добрый вечер – и хорошо будет всем. Во-первых, он сделает со старшеньким уроки. Все ему растолкует, и потом походатайствует перед мамой – раз уж все сделано на отлично, то пусть поиграет в футбол за домом. А то каждый день из-за этого разногласия… И тот уйдет на улицу благодарный… А потом он сядет порисовать со младшенькой. Чтобы та не шкодила, а дала маме спокойно постираться. И рисовать они будут со вкусом, и говорить обо всем… Будучи по неоконченному своему образованию педагогом, Игуадоныч знал, что если этот добрый, теплый вечер западет в детей, то он может остаться в них глубоко, на всю жизнь, и что они, ностальгически обращаясь к нему во всех скорбях, до самой старости будут иметь его как шкатулку с ничем неуничтожимой отрадой.
А пока старшенький пусть знает, что семья – это хорошо, и что приходить после трудов дневных нужно именно в свой дом, где тебя ждут и слегка ругают, что ты так долго… По пути, на остатки какой-нибудь внезарплатной подработки, Игуадоныч покупал сладостей…
Но дома сходу, с порога, как бы вонзая кинжалы, жена вдруг начинала задавать жесткие вопросы. Положение семейных дел оказывалось гораздо хуже, чем предполагал Игуадоныч. Опять не заплатили по сборам в родительский комитет в школе, на неделю просрочена плата в детсад. Где ей сейчас взять деньги? Деньги на обувь детям нужны срочно – уже осень! Электричество грозились обрезать, наложить штраф и подать в суд – заметили хитрости со счетчиком…
Слушая эти и другие новости, убиваемый ими, Игуадоныч шел в комнату и падал на диван вниз лицом… Жена продолжала перечислять нужды и напасти, говорила, говорила… Почему она, учитель музыкальной школы, терпит то унижение, что занимает у соседей? Когда наконец все это кончится? Ей начинало казаться, что уткнувшийся в подушку муж и не слушает даже… И вдруг она, для самой себя неожиданно, начинала лупить мужа чем попадя. Наверное, от того все швабры и веники в доме Игуадоныча были подмотаны изолентой.
Старшенький смотрел на это дело брезгливо… Он и так горевал от того, что его не пускают поиграть в футбол в школьной обуви – а другой нет пока… Младшенькая бегала по квартире и искала хлопушку. Сверхлегкая и сверхпрочная, хлопушка эта уникальная била папу не так больно, никогда, как ее не гни, не ломалась, а при рассечении ею воздуха она и пела и умудрялась воздух озонировать – единственный, кстати, случай в жизни Игуадоныча, когда ему хоть как-то помогали внедренные правительством на место детских пособий нанотехнологии.
Жена лупила и лупила, вкладывая все свое отчаянное горе в каждый удар. Но у Игуадоныча, как у древней рептилии, кровь отливала к хвосту, когда его лупили по голове, и к голове, когда по хвосту – и ему было как бы хорошо. Он как бы ничего не чувствовал. Он как бы спал. Но он не спал.
Жена трудилась до усталости, пытаясь сквозь панцирь донести до мужа всю свою безысходную скорбь, всю свою усталость от ежедневных унижений бедности; бедная женщина не знала, что там, в глубине этого молча лежащего человека, уже была скорбь, ее скорби не меньше. И не за семью только, как у нее, а сразу и за всю Родину.
Сейчас, в очереди, Игуадоныч был без денег – подработок никаких не находилось, а пропивать зарплату он себе не позволял. Потрогав тихонько Полиглотыча за фуфан, вздохнув от неудачи, он пошел в траву и лег рядом с Перигеичем… Тебя, девочка, может, удивляет, что кочегары давали друг другу такие прозвища? Удивляться нечему – нет жизни человеческой, нет и имени человеческого. Если не брать Игуадоныча, то о всех остальных можно сказать так:
Не влекомые с юных лет никакой любовью – ни к однокласснице, ни к пьяненьким и скандальным родителям, ни к неведомой Родине, ни к неведомому Богу – они не имели и стимула делать себя достойными объекта любви. Они почти не трудились развить тела свои спортом, чтобы одноклассницу при случае защитить; умы – книгами, чтобы уметь разговорами ее увлечь; чувства – искусствами, чтобы уметь мыслить тонко. И, самое главное – в молодости, когда сил… или пусть даже дури - много, они не приобрели привычку созидать себя для кого-то или чего-то, что они полюбили больше себя и поставили себя выше. Привычка эта нужна нам до старости; оставить эти труды над собой – это начать падать… Паша, смотря на лежащую в траве кочегарную пьянь, осуждал ее не сильно. Он понимал, что не каждому в жизни дано, девочка, сидеть с тобой за одной партой.
Впрочем, многие сорвались на кочегарное дно уже в возрасте зрелом, когда сохранить человека человеком, среди великих ударов судьбы способна лишь великая вера – но вера не любит жить в сердцах нечистых.
А разговоры у кочегаров какие бывают – наверное, и тебе приходилось проходить мимо них разговаривающих. А уста говорят, как известно, от избытка сердца. И если сердце свое человек похожим на помойку делает, то и ждать радостей ему от жизни уже не имеет смысла. Всю жизнь он увидит как грязь и тяжесть. Мучаясь от отсутствия света, заболит душа. Ее зальют «Шаманом». Спирт прогорит, тоска усилится, ее зальют сильнее. Она сильнее станет, потому что такие пожары спиртом не тушатся. И так – день за днем. В итоге когда-то отключится печень, навсегда перестав вырабатывать
