Пабло»…
Паша вдруг увидел перед собой сначала живот, а затем и рот Дарвинюка; он его чуть не сшиб!
***
Размечтавшись, Паша не полез домой по пожарной лестнице, а пошел туда, куда вывели его тропинки – в аллею, а через нее и к подъезду, прямо на лавки обывателей.
Заметив издалека, что полы плаща развеваются от быстрой ходьбы, что Паша опять себе на уме и поговорить не остановится, Дарвинюк, припомнив все свои обывательские претензии, встал между лавками. Он загородил собою проход и упер руки в боки…
- Бытует мнение, Пабло - начал было Дарвинюк весомо - что ты от нашего, от городского тепла отказался по соображениям идейным. И от электричества, света нашего, и от всего неба нашего ты отказался официально и вообще над толпой стоишь. Мы, почтенные обыватели нашего подъезда...
Ничего не видя перед собой, кроме ненавистного, толстогубого Дарвинюкова рта, который лоснился от сала всегда, даже в Великую Пятницу – Паша за контрастной сменой действительности недопонял, о чем речь.
Переживая сильнейший приступ гнева, от которого и молодой человек может стать сердечником, Паша вошел в подъезд. Начинавший в нем звучать гимн Добра был велик, он не исчез, но ослаб; вокруг него уже начали назойливо виться пришедшие из пробитого вилкой динамика шансонные мотивы.
Паша поднимался к себе; гадкие мотивчики наглели; и, чтобы Паша слушал только их, стали развязно напевать «БЫТУЕТ МНЕНИЕ»… Они крепли и самоутверждались; они внедрялись в величественное звучание его сердца вероломно и подло, как инородцы в тело Государства Российского; они все, до чего касались, искажали на свой гадкий манер! «Бытует мнение... Бытует мнение»...
Пока Паша поднялся через все нечистые этажи к себе на второй, в нем это тошное «Бытует мнение» уже злорадно горланил на все лады хор не то красноармейцев, не то раввинов!
Паша вошел в квартиру. Все рухнуло. Осталось убожество воровского напева.
Едва расслышанная в лесу песнь не пропала – ты не волнуйся, девочка; не прижившись у нас, на земле, она вернулась куда-то к себе домой.
Но Паша-то остался жить без нее, как в свое время – без тебя. «Он лег на диван и умер».
***
Очнулся Паша во второй половине дня, совсем больным человеком… Болело все – потому что душа у человека, ты это знай, пронизывает все тело, до клетки.
А как больной кочегар себя лечит? Отгадай, девочка?
Ну причем же здесь все подружке рассказать… нет, ты совсем не угадала.
А лечит себя кочегар лекарствами. Они могут быть разными, но обязательно на спирту. Тебя не было, чтобы поддержать, и Паша решил уйти в запой.
Он встал с дивана, выпил холодного чаю из моей кружки и поволокся в ларек донны Барбары.
Паша никогда не умел подгадать время похода в ларек. Подгадать время – это значит прийти не во время сериала, когда Барбары нет, и не во время пересменки во всех кочегарках, когда у ларька самая очередь. Сегодня Паша время опять не подгадал и опять попал в очередь.
Ларек донны Барбары со стороны подхода клиентуры походил на дот – или на что-нибудь, сдерживающее натиск желающих ворваться и выпить все.
Итак, встал Паша в очередь за лекарством со всеми кочегарами.
Но не солидарность в общей беде он переживал в этой очереди, а чувство вины! Да! Паша всегда чувствовал себя перед кочегарами виноватым. А раз чувствовал – значит, был виноват! Не может совесть говорить в человеке зря. Зря может только человек возражать своей совести.
А в чем вина? Я расскажу, но на примере себя. Ты, девочка, послушай, мне хочется, чтобы ты поняла мою мысль. А ты, редактор, не плати, если не хочешь, но я все равно скажу.
Вот работал я до кочегарки на стройке, у сербов. Они – предприниматели, я – чуть ли не батрак. А мне почему-то стыдно перед ними. Вот стыдно – и все тут. Сам не пойму – от чего.
Я – русский, а нынешняя Россия Сербии не помогла. Должна была помочь – но не помогла. Не могла помочь, понимаю, но должна была, обязана была, и мне за нашу слабость стыдно. Чуть ли не предательство вышло. Я понимаю – что их, что нас – нас всех вытесняют на небо. У них отобрали их землю, разрушили храмы с дивной росписью… Кто видел, поймет… У нас отобрали полстраны, все недра, всю самобытность. Нам плохо обоим. Но стыдно – мне. Призвание помочь и защитить имею я, а не они. И оправдаться мне нечем.
Так и с Пашей бывало в кочегарской очереди. Вроде бы – такой же точно кочегар, но не в фуфайке только, а в плаще, всего-то отличий. Ну, пьет вроде только по поводу. И все. Но вот что-то заставляло кочегаров чтить Пашу, а Паше – сознавать перед кочегарами ответственность. И это что-то мне объяснить тебе, девочка, крайне трудно. Из моих нескладных слов ты поймешь мою мысль, если только захочешь сама.
Никто вот не занимался всерьез некой тайной династий, что ли. Или мне не посчастливилось прочитать этих книг – ведь библиотека Пашина для меня давно недоступна, домком опечатал двери квартиры. Трудно мне, кочегару, выразить мою мысль – а мысль я чувствую. Вот почему человек благородного происхождения, многие предки которого управляли людьми людям во благо, хотя и привыкнет к бедности, но от свалившегося вдруг на него богатства не опьянеет - и не уедет развратничать на тропические острова? И не станет бешено рваться ко власти, или к приумножению капитала? Почему его состояние и новое положение в обществе не вскружит ему голову, а будет им воспринято как норма?
Почему он сразу всеми возможностями начнет, по способностям своим, делать стране добро – а не погонится наверстывать упущенные наслаждения?
Почему патриции, не рвясь к власти, а обладая ею по праву, делают плебеям только добро, а когда в результате скотского бунта все становится наоборот – мы имеем нынешнее государство?
Пусть простят меня, недоучку, некоторые Пашины друзья, но я приведу такой пример – быть может, и неудачный. Вот почему Патриарх Филарет, человек царского рода, не пьянел от патриаршей власти, а просто в меру своих сил был добрым пастырем? И почему Патриарх Никон, из крестьянства вышедший, несколько… как бы сказать… не выдержал взлета своей судьбы?
Разве не счастье для Патриарха – иметь над собой царем Алексея Михайловича, это золото на царском троне? Но Никон не хотел уже ничего иметь над собой, раз почти все уже было под ним… Склонному к упоению властью власти давать нельзя – это все равно, что кочегару дать цистерну спирта! А призванному править от Бога нельзя не править – тоже выйдет искажение…
Простецы и князи – не различаемся ли мы душевным устроением? И не демократия, а иерархичность человеческого общества, мне кажется, заложена в наше естество. В точности всего этого я не знаю; но видел, как Паша сознавал свое призвание кочегаров благородной идеей объединить, к жизни человеческой призвать и в бой за освобождение Родины от поганых лично повести!
Но как это сделать практически? Как начать делать дело, о котором сам ничего толком не знаешь, а только мучаешься, не зная, куда себя деть? Вот и стоял Паша в общей очереди за пойлом, к сегодняшнему утрешнему свиданию с Дарвинюком добавляя и иные, более серьезные причины напиться с горя как можно смертельнее.
Не все тебе здесь, девочка, понятно… Женись, содержи семью, помогай людям, играйся с детишками… катайтесь вместе на курорты… И все будет хорошо… Ты права, ты умница, я потому и взял тебя в собеседники… нет, я потому с тобой и дружу, что считаю тебя той русской женщиной, которая будет слушать с доверием доброго сердца. Но послушай… Мужчина, просто содержащий семью, и живущий просто, как все, для сэбэ… Долго ли и за что ты его будешь любить? И будешь ли ты покорна мужу, который сам не покорен своему зову - освобождать землю от поганых?
Ладно, не будем ссориться. С тобой я желаю дружить навсегда, а ругаться я буду с редактором.
Давай, редактор, высылай офисного с деньгами. Контракт пусть и не приносит даже – отныне никаких изменений. Надоело. Записки с критикой и инструкциями – тоже самое, и читать не буду. Менять что-то в стиле изложения Пашиной биографии не намерен. Не нравится – не читай, так отправляй в печать. Я буду для тебя как Пилат для просителей своих – что написал, то написал. Не люблю я Пилата – мог сделать добро, обязан был – но не смог, не сделал. За карьеру побоялся. Бог ему судья; я же сам живу в народе, который много что должен был сделать – и не сделал. И сам я такой же.
Рукопись восьмая.
Спасибо за деньги, редактор. Наконец-то я смог отослать домой перевод. За попытку отправить меня на тот свет столь безжалостным способом я злиться перестал – а вдруг Вы, в силу своего воспитания, прислали мне ящик красного в расчете – «по стаканчику на ночь»? Для витаминов? Ведь есть, наверное, на свете так поступающие люди. По крайней мере, я где-то читал о таких.
Абсурдность ситуации, когда я говорю с Вами, как с шестиклассницей, я понимаю сам. У меня это вышло невольно, и если бы не вышло, то не вышло бы ничего. А поскольку зря ничего не бывает, как говорит наш новый настоятель, «все чисто по промыслу», то, быть может, мое к Вам необычное обращение будет Вам полезно. Полезно тем, что напомнит Вам время, когда Вы, еще не испытав тех вероломств от людей, которые сделали Вас столь подозрительным и мелочным – верили в силу добра и жили возвышенными надеждами.
В знак нашей возрастающей дружбы можете прислать ящик еще чего-нибудь, полагаюсь на Ваш вкус; думаю, что та посылка была на садистский вкус офисного.
Последние два дня, когда Паша был с нами.
С тех пор, девочка, как ты от нас уехала, городишко наш изменился в сторону, само собой, не лучшую. На месте, повторю тебе, не стоит ничего – все мы или улучшаемся, или разлагаемся. Таково свойство всего, подверженного действию времени. Вот и наш город-времянка обносился и погрязнел. Тот скверик, который окружал Пашин дом, и через который вы классом проходили в лес – теперь таков, что в нем не гуляет никто. Контингент прохожих… или, точнее, завсегдатаев, глаз не радует.
Донна Барбара, основывая свой ЛСД, выкупила прямо в скверике кусочек земельки под палатку флористического дизайна – не собираясь, само собой, навязывать кочегарам столь непопулярные услуги. Лишь первое время на бочках с техническим спиртом стояли живые цветы – но эффект выходил не лирический, а похоронный, и цветы донна убрала. Затем – изменения в Уставе, и вот у нас в сквере стоит обычный ЛСД, в который везут со всех подполий полупитьевые и полутехнические жидкости в бочках. Счастливчики разливают жидкости по бутылочкам, Барбара дает в долг – и не зарастает к ларьку ее народная тропа. Даже из самых дальних кочегарок народ тащился сюда. Конкурентши Барбары провожали бредущих в сторону сквера кочегаров самым скверным взглядом.
Кочегарам здесь было весьма вольготно. Если не было места на лавочках, а тело стоять не могло, то считалось допустимым лечь прямо в траву – причем такая свобода нравов никем не
