Всегда с огромным трепетом относилась к домам, где по старинному определению можно было «отдохнуть душой». Меня всегда привлекала магия этого удивительного выражения. «Отдохнуть душой» - слова эти иногда спазмом сводили горло – до того это было хорошо.
У Чехова в «Даме с собачкой» есть строки: «Когда идет первый снег, в первый день езды на санях, приятно видеть белую землю, белые крыши, дышится мягко, славно, и в это время вспоминаются юные годы.» Чехов словно вложил в них все сердце, всю затаенную тоску по теплу, уюту, настоящему Дому. Где действительно дышится мягко и славно, и воздух напоен любовью.
Не очень хорошая черта – заглядывать в чужие окна. Но в детстве не могла отказать себе в этом удовольствии. Уж больно славным казалось небольшое окно первого этажа дома на 1-й Северной. Сколько раз, возвращаясь из школы, я бросала любопытный взгляд на заветное окно. Сквозь зелень палисадника виднелись красно-оранжевые занавески. Но цвет их был не кричащим, а мягким, словно невидимый пекарь выставил противни с румяными пирожками. От этого окно казалось еще уютней.
Оно всегда было закрытым, и это еще больше будило воображение. Почему-то казалось, что именно в таком доме с приветливым зеленым палисадником и таким «вкусным» окном должна жить муза настоящей поэзии. Та самая «не терпящая суеты» и величавая. Истинная хозяйка своего дома – служанка и госпожа в одном лице.
То милое окно так и не открылось. Ни разу не отдернулись «румяные» занавески. Видно, я проходила всегда в неурочное время: сад к моему приходу уже был полит, и тяжелые капли еще дрожали на тугих листьях, а оконные стекла сверкали чистотой.
Но отделаться от впечатления, что именно в таком доме можно «отдохнуть душой» и настроить ее на творчество, я не могла. Вернее, тогда впервые, еще интуитивно я почувствовала: творчество требует порядка. Внутренней строгости, стройности мысли. А в беспорядке, хаосе оно рассеивается как свет далеких звезд. Для описания картины беспредельного космоса это звучит красиво: через миллионы световых лет до нас доходит рассеянный звездный след. Но земное творчество более осязаемое, плотное, зримое и неряшливость может погубить его.
Второй раз дом, где можно «отдохнуть душою» встретился мне совсем недавно. И тем сильнее оказалось его очарование. Но, обо всем по порядку.
Бакинские осенние дожди можно охарактеризовать поговоркой – редко, да метко. Действительно, в нашем солнечном городе дождь нечастый гость. Ну, уж если зарядит, особенно осенью, так основательно, на несколько дней. Воздух словно покрывается белесой тканью: небо и земля заволакиваются туманом, и предметы теряют очертания. Жизнь на какое время выпадает из реальности. Существует только одна реальность – звуки воды. Шуршащие, шелестящие, вздыхающие, вкрадчивые – вся эта водяная симфония обрушивается на город. И он, истомленный долгим летом, внимает ей благодарно и чуть удивленно. Какими чистыми, промытыми до последней щербинки становятся после дождя асфальт и стены домов, как остро и пряно пахнет воздух – капустой, мелкими хризантемами-дубками, кипарисами.
Если выпадает возможность, я люблю бродить в первые часы после дождя.
Ворошить прелые листья, смотреть как важно вышагивают мокрые вороны. Поздней осенью других птиц, кроме них и воробьев нет. Но мне они милы. Это птицы-урбанисты, пернатые стражи города, они верны ему в любое время года.
Вдыхать запах свежего хлеба из ближайшей тендирной. Там в огромных круглых глиняных печах-тендирах с утра и до позднего вечера выпекают ароматный чурек, посыпанный черным тмином.
Вслушиваться в гул жизни. То там, то здесь кипит работа: кто-то что-то чинит, кто-то что-то продает или покупает. В первые минуты после дождя непременно надо пройти мимо мастерских по ремонту техники! Бог его знает почему, но влажное железо, кожа и резина отчаянно пахнут черносливом и этот запах так крепок и обманчив, что привлекает к себе простодушных прохожих:
- Почем чернослив?
- Какой чернослив, дорогой? Где ты видишь чернослив? У меня на голове?! У меня мастерская! Мас-тер-ска-я! А сухофрукты на базаре! Странные люди, честное слово!
Как могло получиться, что сотни раз я проходила мимо этого заросшего жимолостью двора и не замечала его прелести? Только издали смотрела на деревья граната и хурмы – вершины их были украшены оранжевыми и красными плодами. Видно, их нельзя было снять, и они сейчас висели на облетевших деревьях как новогодние игрушки.
Но заржавленная зеленая дверь, почти незаметная под жимолостью, всегда была закрыта. До того недавнего ноябрьского дня, когда жизнь еще раз доказала – удивительное в ней случается на каждом шагу.
В проеме зеленой двери показался силуэт женщины с веником. Она подметала палые листья.
- Здравствуйте, - негромко окликнула она меня. – Вы мне не поможете? – Она указала на большой пакет с листьями и добавила смущенно:
- Пожалуйста. Не могу дотащить до мусорки.
Я помогла ей оттащить мусор. Она кротко поблагодарила и прибавила:
- Не уходите. Посидите со мной немножко. Меня Гюлара зовут. А Вас я знаю. Вы в доме напротив живете, верно? Вы – учительница?
Не знаю, почему меня все принимают за учительницу. Хотя…
- Я часто встречаю вас в магазинах. Вы говорите очень медленно, и все подробно объясняете.
Надо же! За мной, оказывается, наблюдали.
- Мне нравятся люди, которые говорят медленно. Терпеть не могу, когда стрекочут, голова от них болит.
- Спасибо, - пробормотала я.
- Проходите в дом, я вас прошу. Вы не торопитесь? Хоть чашку чая выпейте. Пожалуйста!
Что-то было сиротливое в этих тусклых карих глазах, в нервном изломе правой брови и даже в сбившейся набок прядке волос. Гюлара видно, красила их хной, но теперь они выцвели и приобрели странный оттенок разбавленного кваса – рыжина с проседью. Я вошла в комнату.
Дом был из разряда тех, в котором «отдыхаешь душой». Мерно стучали небольшие стенные часы, круглый стол в центре комнаты был застелен плюшевой скатертью. И зеленые плюшевые занавески украшали маленькое окно. На подоконнике цвела красная герань. За темными стеклянными дверцами шкафа золотился чайный сервиз. Полосатый кот на диване окинул меня презрительным взглядом и продолжил спать.
У меня заныло сердце. Такие плюшевые скатерти и занавески, дощатые крашеные полы, покрытые узкими ковриками я видела только в детстве. На все эту благодать, даже на герань безжалостно навешивался ярлык «узкого мещанского мирка». Считалось, что это тот самый злосчастный быт, который отвлекает от более важных дел и съедает жизнь. На самом деле, только в нем, под уютным светом абажура, за чаем с каким-нибудь особенно вкусным вареньем – абрикосовым или клубничным становилось легко и свободно душе. Наступало то состояние, о котором писал Чехов – «дышится мягко, славно».
Но, кроме плюшевых гардин, герани, кота и скатерти в доме было нечто такое, от чего человек замирал на месте. В комнате царили два «А». Айва и Ахматова. Царили – это мягко сказано. Императорствовали.
Плоды айвы были повсюду: на столе, на полках в шкафу, на подоконниках, даже под кроватью на большом листе бумаге. Сам воздух словно был наполнен их золотистым свечением. Их тонким ароматом были пропитаны стены.
На стенах же не было свободного места. Они были увешаны портретами Ахматовой. Анна Андреевна в младенчестве, молодости, с мужем и сыном, с распущенными волосами, с высокой прической. Ахматова в среднем возрасте, в старости, в рисунках Модильяни. В профиль, анфас, в четверть оборота.
Подобное в своей жизни я видела только раз. У педагога своей дочери. Она преподавала историю, и была влюблена в эпоху Нефертити. Все стены, книжные шкафы и столы были заставлены портретами, статуэтками и чеканками с обликом Нефертити. Даже на ковре был выткан знакомый длинношеий профиль в высокой шапке. В комнате всегда царил полумрак и от обилия этих Нефертёть становилось жутковато. И сейчас мне стало чуть тревожно.
Женщина внесла в комнату две маленькие чашки с чаем и вазочку с айвовым вареньем.
А, засмотрелись?! – улыбнулась она. - Все удивляются!
- Вы любите Ахматову? – спросила я.
- Да, очень. А вы нет?
- Как вам сказать – замялась я. – Некоторые стихи мне нравятся, но в целом… Нет, не могу сказать, что это мой любимый поэт.
- Значит, вы – цветаевка! – убежденно и даже категорично сказала Гюлара. – Иного не дано!
- Ну, зачем так строго делить– засмеялась я. – Просто… Ахматова – величественная, а Цветаева – великая, понимаете, – я окончательно сбилась с толку.
- Садитесь! – Видно было, что Гюлара давно мечтала поговорить о том, что ей дорого.
- Я ведь в школе преподавала русский и литературу. 34 года стажа. Сейчас на пенсии. Но Ахматову тогда не изучали. А я находила ее стихи, переписывала, сколько читала и ее и про нее. Сейчас, конечно все уже известно, все можно в интернете найти.
Она умолкла. Пауза затянулась. Я не знала, чем заполнить ее.
- У вас так много айвы. Красиво.
- Я люблю, когда пахнет айвой. Лучше всяких духов. Приношу домой еще незрелую, она доспевает в комнате.
- А я была в Фонтанном доме – осенило меня. – В доме-музее Ахматовой в Петербурге. Там по всем комнатам разносится в микрофон запись ее голоса.
- Я тоже там была. У меня много времени. Своей семьи нет, семья брата – моя семья. Племянники – мои дети. – Гюлара улыбнулась. – Они в Москве живут. А я, когда к ним езжу, всегда в Питер наведываюсь. По музеям, улицам хожу. Скучаю без Питера. А еще я была в доме-музее Анны Ахматовой на Украине, в Хмельницкой области. В местечке Слободка-Шелеховская. Там похоронена ее мать, тетя и муж тети. Их фамилия была Вакар. К ним и приезжала молодая Анна погостить в 1896 и 1912 году. И писала потом «Я все праздники провела у тети Вакар. Правда, очень ворчлив дядюшка...»
Там каждое дерево ее помнит. Огромная каштановая аллея. Тополя и сосны. «Тополя тревожно прошуршали, нежные их посетили сны...»
И в этот дом-музей приносили все, что связано с Ахматовой. Местные жители без принуждения вернули в барское имение почти все, что разнесли оттуда по домам. Стол, за которым чаевничали вечерами со своей племянницей тетя и дядя Вакар, стулья с точеными ножками. Железная кровать, на которой последний раз вздохнула и покинула этот свет мать Анны. Такая узенькая, словно девичья, под белым покрывалом…
И женщина с прозрачными глазами
(Такой глубокой синевы, что море
Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),
С редчайшим именем и белой ручкой,
И добротой, которую в наследство
Я от нее как будто получила, -
Ненужный дар моей жестокой жизни…"
Об отце Ахматовой я много читала – задумчиво продолжила Гюлара. – То, что он был
Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
А.Ахматова
