Людмила Кирсанова
В ПЛЕНУ ВРЕМЕНИ
Жизнь прошла, мы в ней уже чужие.
И она чужая нам теперь.
В. Левыкин
Настоящие стихи пишутся для чтения глазами, будь то традиционная книга или экран домашнего компьютера. Книга, конечно, лучше. В осеннюю дождливую погоду или вьюжным зимним вечером с нею можно удобно устроиться на диване и перечитывать полюбившиеся тебе стихи. Потом наступает дремота, и в полусне всплывают образы, то библейской Магдалины из одноименной поэмы, то фрагменты жизни Ивана Бунина во французском горном городке Грасс из цикла стихов о нём или что-нибудь другое. Повторяю, книга, конечно же лучше, чем светящийся экран. Он настраивает всё-таки на рабочее состояние, да и глаза быстро устают. Поэзия требует созерцательности. По пушкинскому определению, в теле, а может быть даже и в душе, должна поселиться «золотая лень». Книга – это, всё-таки, какое-то домашнее существо, её преимущество бесспорно. Сердце обливается приятной теплотой, когда в каком-нибудь доме видишь книжные полки и уже потускневшие от времени и зачитанности корешки книг. И не обязательно это должна быть поэзия или проза, пусть будет краеведческая или историческая литература. Хозяин этих книг всегда кажется добрее, чем другие люди. Недаром Библия переводится очень просто – книга. Погасший или светящийся экран компьютера подобного ощущения не дает. Но с его экрана можно читать стихи.
Утомительно, но можно. В один диск войдет объёмистая электронная книга, а во флеш-
ку - целая небольшая библиотека. Экономно и практично. За компьютерами, к сожалению, будущее. «Слова-то те, а музыка не та» - как говорил Марк Твен. В компьютерном тексте нет, допустим, как в книге, запаха типографского клея или самих строк. Я не оговорилась. Они могут пахнуть и жасмином, и сиренью, и февральской жимолостью, из которой
французы уже давно изготавливают самую лучшую парфюмерию, особенно этим славится опять-таки упомянутый городок Грасс из Прованса. За его продукцией гоняются сами
французы. Если стихи талантливы, то их строки и пахнут и создают зрительную картину пейзажа, ада или рая, вспомним Данте, или библейских веков и невидимую в обычном состоянии планетарность неизвестных миров. Вспомним лермонтовское: «И звезда с звез-
дою говорит». Все вокруг живое. Одно умирает, другое нарождается.
Первые стихи московского поэта Вячеслава Левыкина появились в печати более сорока лет назад. Такой срок давности – уже целая эпоха. После их публикации в журнале «Знамя» в 1968 году он поступил в Литературный институт имени А.М.Горького при Союзе писателей СССР. До смерти пролетарского писателя институт назывался иначе.
В начале двадцатых годов прошлого столетия организован был вождём московского символизма Валерием Брюсовым. Его московскую группу прозаиков и поэтов и аналогично петербургских символистов почему-то принято называть декадентами.Помните его знаменитое и каверзное «О, закрой свои бледные ноги…» Одна строка – одно стихотворение. Много шума эта строчка наделала. А теперь можете себе представить, как постаревший символист, чтобы не умереть с голоду и не пропасть в мясорубке гражданской войны, вступает в партию большевиков? Я лично не могу. Но так оно тогда и было. Лишь бы не трогали ни поэта, ни его библиотеку (а она была огромна), ни его академического творчества. А созданные им высшие «Брюсовские курсы» переросли потом в Литературный институт. Это ли не загадка для истории отечественной литературы. Организатором В. Брюсов был отменным. Вспомните, как он обхаживал Ивана Бунина, чтобы опубликовать его стихи. Кстати, очень поучительно для современных редакторов. У нас они теперь такие беспардонные, что диву даёшься.
После первой публикации прошло более десяти лет, когда появилась в печати первая книга стихов Вячеслава Левыкина. Правда, отдельные стихи и даже целые подборки мелькали в центральной периодике – журналах и газетах, но это было эпизодично, и естественно, автора не удовлетворяло. Редакторы издательств в середине семидесятых годов прошлого века старались отобрать у «молодых авторов» для издания первых книг самое худшее, это с точки зрения самих авторов, но не читателей, которые не знали, что осталось в «портфеле» писателя или поэта. Упаси бог, чтобы «молодое дарование» возомнило себя настоящим талантом или даже гением! Такова была издательская установка под незримым оком советской цензуры. В те времена цензура была не такой умной и дальновидной, за которую ратовал Тютчев, будучи на старости лет цензором. И даже не такой, с которой, буквально с глазу на глаз, торговался Лермонтов по поводу издания и названия своего романа «Герой нашего времени». Слова «нашего времени» предложил цензор, так как первоначальное лермонтовское «Герой начала века» намекало на декабристов. В советские времена цензура была другая, авторов «для беседы», - к ней не подпускали. С ней приходилось считаться. Без её визы не выходила ни одна книга, будь то хоть книга по медицине или какой-либо другой науке, не говоря уже о художественной литературе, имеющей идеологическое значение по мнению политологов.
Теперь следует пояснить, почему так поздно вышла первая книга стихов «В этом мире», изд-во «Современник», Вячеслава Левыкина. Ему было уже тридцать пять лет. Правда первая книга «Перед снегом» прекрасного поэта Арсения Тарковского, отца всемирно известного кинорежиссёра Андрея Тарковского, вышла, когда ему было уже пятьдесят пять лет. В литературных кругах поэт Тарковский был известен как переводчик древне-арабской, восточной, армянский и грузинской поэзии. «Ах, восточные переводы, как
болит от вас голова»- с горечью и юмором издевался он сам над собою в своём оригинальном стихотворении «Переводчик». За плечами у А.Тарковского была война,
страшное ранение, он ходил с одним протезом ноги. А вот за плечами В.Левыкина – тюрь-
ма и лагерь. За стихи в поддержку А.Солженицына и за строки другого стихотворения:
«Нет у нас свободы слова…», которые ходили по рукам в «самиздате», он получил реаль-
ный срок в три года за антисоветчину. Далее я без купюр привожу автобиографические
строки из пятой книги поэта «Иудины деревья», вышедшей в 1994 году в Киеве под редак-
цией его однокурсника по литинституту прозаика Я.Лотовского, в том же году уехавше-
го в США на постоянное место жительства. Вот что сказано в автобиографии: «Итак, отца
я никогда не видел, но в тридцать два года, через несколько месяцев после выхода из якут-
ского лагеря строгого режима, куда меня упекло всесильное тогда КГБ по распространён-
ной статье 190-прим, я отыскал свежую могилу отца. Жил он оказывается совсем рядом в
Подмосковье, точнее – под Подольском. Отыскал я его и послевоенную семью, обретя
сводного брата и сестру». Это ещё не всё, через несколько страниц читаем дальше: «Од-
нажды произошёл курьёзный случай. В журнале «Смена» № 5 за 1975 год была дана под-
борка моих стихов, а я уже в то время сидел осуждённым по политической статье в лагере.
Отдел поэзии в журнале возглавлял поэт и переводчик Николай Котенко, за публикацию
моих стихов его уволили с работы (при Сталине тоже посадили бы! – Л.К.). Гораздо поз-
же, когда я уже несколько месяцев был на свободе, мы с ним встретились за бутылкой ви- на в ЦДЛ (Центральный Дом литераторов – пояснение для молодых читателей этой кни-
ги – Л.К.) и я поинтересовался, как всё происходило. Тогда он мне беспечно ответил: «Да
я просто не знал, что ты сидишь. Стихи у нас в отделе давно лежали, нужно было заткнуть
какую-то дыру на странице журнала». Как всё просто! Значит и всесильное КГБ не усле-
дило, а ведь у его руля стоял сам всевидящий Андропов, пописывающий стишки, а борь-
бу с инакомыслием возглавлял шеф пятого идеологического управления Ф.Д. Бобков. Так
что курьёзы случались и в нашей жизни. Напечатанная подборка стихов в столичном
журнале помогла в лагере, его администрация перестала меня «зажимать в тиски».
Через десяток строк читаем ниже: «В конце семьдесят третьего года из страны был выслан
Солженицын. Только в этом году он вернулся. А тогда молодёжь бурлила. Стукачи рабо-
тали вовсю. В каждом институте были свои осведомители, как среди профессуры, так и
среди студентов. Вот тогда мною и были написаны стихотворение «Нет у нас свободы
слова...» и черновик поэмы «Жизнь Александра Мезенина», которые по приговору Вер-
ховного суда Якутской автономии в феврале 1975 года подлежали уничтожению, хотя я
на суде, как автор, настаивал отправить их в первый рукописный отдел библиотеки имени
Ленина в Москву. Присутствующие на закрытом заседании суда смотрели на меня, как на
сумасшедшего». Продолжим дальше автобиографические воспоминания поэта: «Майские
праздники 1974 года я с бывшей женой справлял в Дрездене, где похоронена её мать на
гражданском кладбище через три года после окончания войны. Умерла от туберкулёза и,
как жена офицера оккупационных войск, недалеко от госпиталя захоронена. Мы ездили на
её могилу по линии Красного Креста. В десятых числах вернулись в Москву. Вдруг нео-
жиданно для меня поступило предложение из журнала «Огонёк», чтобы я слетал в коман-
дировку от них в Якутск и привёз для публикации переводы стихов национальных поэтов.
Я попался на удочку, оформил командировку и полетел. Ночью 20 мая я был арестован в
гостинице «Лена». Черновики поэмы, над которой я работал в то время, были изъяты, их
моментально приобщили к делу. Началось так называемое следствие. В тюрьме, которая в
Гулаге (Главное управление лагерей – Л.К.) брежневцами была переименована в следст-
венный изолятор, меня держали, как опасную личность или, как подопытного кролика, в
одиночной камере, в бетонном карцере, напоследок отправив на месяц в психиатрическую больницу для устрашения, вкалывали там каждый день психотропные препараты и взяли насильно спинномозговую пункцию. «Партийный билет важнее клятвы Гиппократа!» - восклицал один психиатр, заведующий первым отделением для тяжелобольных. Дней через десять ко мне в изолированную палату подсадили обязательного стукача, писателя, лечащегося как бы от запоев. В лагере их называют «наседками». Он же и производил ночные допросы без свидетелей, когда мне перед сном вкалывали очередной наркотичес-
кий укол, чтобы подследственный во сне бредил, отвечая на вопросы. Прямо как шпиона раскалывали! Вот так майоры КГБ становились полковниками, а те в свою очередь гене-
ралами. Круговая порука карательных органов. Через девять месяцев после ареста мне присудили «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский госу-
дарственный и общественный строй» и дали три года строгого режима.
Не преминули вписать в приговор поддержку идей Солженицына и Сахарова. Я всё ещё
удивляюсь безграмотности наших судов, ведь идеи указанных правозащитников на даль-
нейшее устройство государственности в России резко полярны, я скорее поддерживаю
Солженицына, нежели Сахарова, который всё-таки идеальзировал нарождающуюся у нас
демократию. Во время похорон Сахарова оказывается снимался
