меховой куртке, с длинным синим шарфом вокруг шеи. Я её сразу узнал: видел её на последнем, или предпоследнем, семинаре журнала «37»...
Подходит, и говорит мне:
«Привет! Ты не знаешь, когда будет следующий семинар? И у кого будет?..»
Я говорю ей точно координаты, так как знал это...
И тут же — обращаюсь к ней с превеликой надеждой — уже почти предвкушая результат (ведь её мне Сам Бог сейчас послал!):
«Слушай, мне переночевать негде!..»
«Да?..»
Мгновенное колебание во взгляде, и — тут же, решительно, она мне заявляет:
«Поедем ко мне!..»
Я — встаю, поворачиваюсь к своим мужичкам, и — почти кричу им, в полнейшем восторге и изумлении от своего чудесного спасения:
«Вот, ведь ничего же не было! А теперь — всё есть! А вы — сомневаетесь в Воле Божьей!..»
Они взглянули — тоже в полнейшем изумлении — на меня, раскрыв рты, потом — друг на друга... И так я их с этими раскрытыми ртами и оставил...
Девушкой этой была Галя Кукарских...
…
Говорит мне:
«Давай, поднимемся на Московский, там буфет должен работать, купим чего-нибудь пожрать!..»
Купили в этом ночном вокзальном буфете каких-то совершенно старых и сухих бутербродов, кажется, с сыром. И поехали к ней на Петроградскую...
Она жила на улице Чапаева, недалеко от улицы Куйбышева, по правой стороне, во дворе, на 1-ом, полуподвальном, этаже, в крохотной коммуналке, в совершенно тёмной комнатушке, с окном, выходящим почти к самым мусорным бакам в подворотне, и почти всегда закрытым от дневного света плотной шторой.
Мне довелось потом ночевать у неё не один раз...
Когда я ложился у неё спать, у свободной стены, на какое-то тряпьё, и вытягивал свои ноги — они упирались у меня прямо в её дверь, так, что она едва не открывалась в короткий коридорчик между маленькой прихожей и столь же малюсенькой кухней...
Галя была на год старше меня. Родилась в 1950 году в лагере, кажется, где-то в Сибири. Отцом её был грузин, а, точнее, хевсур, какой-то уголовник, и по отцу она была Чинчараули. Матерью была полячка, и по матери она была Смидович. Кукарских она была по мужу, с которым жила очень недолго и давно развелась. Воспитывалась в детдоме...
Внешность у неё была характерная, вполне кавказская, как и темперамент. Голос был низкий, сильный, и сильно, до болезненности, хриплый: она страдала от хронического ларингита.
Взгляды и настроения её были тогда совершенно антисоветские и диссидентские, и она это совершенно ни от кого ни скрывала. Она специально ездила в Москву к Сахарову (заявилась к нему ночью), знала и многих других тогдашних питерских и московских диссидентов. Уже раза два она побывала к тому времени в психушке...
К религии (не к официальной церкви) она относилась сочувственно, особенно к оппозиционным антисоветским течениям. Позднее мы ездили с ней вместе к баптистам-инициативникам...
Где-то она сейчас в Америке...
Позже — сначала я ходил к ней в дурдом (в Скворцова-Степанова, «Скворечник»), а потом — она ко мне на Лебедева...
Помяни её, Господь, и благослови её!..
Горелово. Баптисты-инциативники.
Не помню, кто потом привёз меня и сестру, в первый раз, в Горелово, в общину баптистов-инициативников, тогда полу-запрещённых. Кажется, это был парень из «официальных» баптистов (с ними я познакомился раньше), которые собирались в их главном питерском молитвенном доме на Поклонной горе (в бывшей православной церкви), но он поддерживал связи и с другими протестантскими общинами.
В Горелово атмосфера была совершенно другой, чем на Поклонной горе, гораздо более домашней, простой и искренней. Чувствовалась у этих людей — особая собранность, сплочённость, напряжённость, и — готовность к любым неприятностям от властей, готовность пострадать за свою веру (что часто и происходило).
И особенно чувствовался — именно дух общинности, духовного коллективизма. Кто ни разу не бывал на подобных собраниях — тот никогда не поймёт, что такое настоящая религиозная община, что такое община вообще. И это действительно — напоминало первых христиан.
Их преклонение перед Библией — перед Словом Божьим — было совершенно мне по сердцу, и именно в те дни — более всего. И их проповеди — действительно шли от сердца к сердцу, и очень много мне давали тогда.
Самым близким из них человеком, из их гореловской общины, стал мне тогда Женя Куявский, с его десятью детьми, женой и сестрой (тогда ещё не замужней). Не один раз я ночевал в их квартире на Малом проспекте, согретый их тёплым, сочувственным и сердечным гостеприимством, хорошо накормленный и напоенный чаем, на чистой, тёплой и мягкой постели...
Женя Куявский со своим старшим сыном Колей (он стал потом, сколько знаю, профессиональным проповедником) тоже приходили ко мне потом в дурдом на Лебедева...
Помяни их, Господь!..
Мои листовки. «Жив Бог!».
Надо рассказать, как я сам в ту зиму вёл свою религиозную пропаганду.
На тетрадных листах, или на половинках листа А4, я писал фломастерами разного цвета листовки такого содержания:
Жив Бог!
Покайтесь, скоро Суд!
Слава Единому Богу!
Смерть сатане и Антихристу!
Армагеддон!
Листовки эти я рассовывал, в основном, по почтовым ящикам. Неоднократно оставлял и в аудиториях ЛГУ и других вузов.
Первые два лозунга я также писал фломастером в самых разных местах: в подъездах, в туалетах (на белом кафеле). Несколько раз писал их мелом на учебных досках в ЛГУ.
Я сильнейшим образом, хоть и смутно, чувствовал тогда приближающуюся катастрофу. До начала «Перестройки» оставались каких-то 8 лет. А до краха СССР — 14 лет.
И я чувствовал, что главные причины надвигающейся на страну катастрофы носят глубоко духовный характер. И надо суметь пробудить в людях — их духовное начало...
Мои проповеди
После моей первой, столь отчаянной и внезапной, «Купчинской проповеди» (о которой я рассказывал ранее), я уже не стеснялся подходить к людям почти где угодно и начинать с ними разговор о Боге и о вере.
Чаще всего, заходил в тогдашние немногие действующие и открытые православные церкви, и искал молодёжь, если не верующую, то хотя бы интересующуюся.
Иногда меня принимали за сектанта и старались побыстрее отмазаться, это были, чаще всего, церковные ортодоксы. Но гораздо чаще — люди интересовались и шли на контакт, и иногда у меня получались долгие и интересные беседы...
Ребята из СХШ
Однажды, в этих поисках близких себе людей, и осуществления своего Призвания, зашёл я, где-то, уже, тёмным, и холодным, вечером, в Никольский собор, что у пересечения канала Грибоедова и Крюкова канала.
Смотрю: стоят двое ребят, лет по 16-и, и истово, так, крестятся, слушая службу... Третий к ним подходит, что-то им сказал, тоже стоит, крестится...
Я как-то сразу вспомнил Достоевского, о «русских мальчиках», которые Бога ищут... Понаблюдал за ними. И что-то настолько в них симпатичное и близкое мне почувствовалось!..
Выходят из храма... Я — за ними...
Подхожу — и говорю:
«Братья! У меня есть для вас Слово Божие!..»
И чувствую — просто натурально вижу и чувствую — что у них душа открыта, чтобы слышать меня!..
И как начал я говорить — ну, почти такое же радостное вдохновение почувствовал, как тогда в Купчино!..
Слушают!.. И глаза горят от изумления!..
Кончил, и говорю:
«Если хотите, чтобы поговорить ещё об этом, то можно договориться, встретиться...»
Договорились, что встретимся здесь же...
И на 2-ой раз их пришло человек пять, и среди них — одна девчонка. Это была Наташа Кобзева.
Потом она рассказывала мне, как подходят к ней ребята из их класса — и говорят, с восторгом и таинственно:
«Мы встретили проповедника!..»
Это всё, как оказалось, были ребята из СХШ (Средняя Художественная Школа, что на Детской улице).
Повели они меня в тот раз на какой-то чердак. Там как-то уселись, развели огонь. И стал я им проповедовать...
В следующий раз я им проповедовал — в каком-то подвале в новостройках, при свечах, и там было уже человек восемь...
Потом встречались ещё в разных местах, и в разном составе...
Помяни, Господь, всех этих ребят!..
Три подружки
Однажды той весной, и, кажется, это было, где-то, в дни Пасхи, я шёл, уже поздним вечером, по Невскому — от Московского вокзала, потом — свернул на Владимирский...
Народу на улицах было в это время уже мало...
Я чувствовал в тот раз особое вдохновение, подходил к понравившимся мне людям, больше к молодёжи, и говорил, поднимая два перста по-старообрядчески (как боярыня Морозова у Сурикова):
«Жив Бог! Покайтесь, скоро Суд!..»
Некоторые от меня шарахались...
Подхожу к трём молодым девчонкам...
И им, то же самое:
«Жив Бог! Покайтесь, скоро Суд!..»
Не испугались нисколько — наоборот:
«Ой, а что это?.. А как это?..»
Возвестил им, вкратце, своё Вечное Евангелие, своего Единого Бога и свою Единую Веру. Иду быстро дальше, влекомый своим вдохновением...
Вдруг слышу — догоняют меня эти трое!.. Какую радость я почувствовал!..
Подбегают, и говорят:
«Мы с вами!..»
И идём уже, все теперь четверо, по тёмному, и почти пустынному, Владимирскому...
И они, как и я, подходят к запоздалым прохожим, и — так же, как и я, два пальца вверх, и:
«Жив Бог! Покайтесь, скоро Суд!..»
Люди когда шарахались — а когда с интересом вступали в разговор, пусть и не долгий...
И ходили мы так с ними довольно долго...
Так и познакомились...
Одна из них, самая маленькая и самая темпераментная, была Оля Скорочкина, будущий театральный критик. Две другие девушки были сёстрами-близнецами (разнояйцевыми, поэтому их сходство не было совершенно буквальным, я уловил его лишь позже), тоже театралки по увлечениям. Они работали обе на книжном складе на Чкаловском проспекте, и я к ним туда потом не раз заходил, звонил из проходной по местному телефону, и они спускались обе ко мне...
Все трое потом приходили ко мне в дурдом на Лебедева с передачей...
Помяни их, Господи!..
«Кайфы»
Через какое-то время я нигде не мог найти Галю Кукарских, и заподозрил неладное. Звонил отцу Льву Конину, ещё кому-то из общих знакомых, кто мог быть в курсе. Потом заехал в коммуналку на Большом проспекте Петроградской, где жили тогда Кривулин и Горичева.
Кривулин сказал, что Галю, видимо, опять загребли в психушку, и дал телефон, где можно узнать подробности. Я тут же позвонил от них, и мужской голос сказал мне совершенно определённо, что Галя в «Скворечнике» (психбольница им. Скворцова-Степанова), и пригласил приехать, обещал полностью ввести в курс дела.
Я поехал по указанному адресу, на Суворовский проспект. Там обитали известные в питерских диссидентских кругах «Кайфы», как их все звали (не могу вспомнить их действительную фамилию): муж, жена и двое её уже почти взрослых детей от первого брака, мальчик и девочка.
Кайф-старший мне всё подробно рассказал, как Галя загремела в «Скворечник»...
У Кайфов я с тех пор стал бывать часто. Квартира их была большой и совершенно не ухоженной. Народ там толпился с утра и до поздней ночи. Питались там, почти исключительно, совершенно спитым чаем (часто и без сахара) и засохшим белым хлебом...
Помню, как тогда же, в первый день, при мне, пришёл на эту квартиру художник Борис («Боб») Кошелохов уселся за чайный столик, и долго, не раздеваясь, и не снимая шляпы, и очень взволнованно,
Не каждый может пойти на такие жизненные испытания.
Разве с возрастом не становишься мудрее?